Из цикла “ЧЕЧЕНСКИЕ ЗАРУБКИ”

“Воскресенье - радостный день…” - доносилось из открытых окон общежития механизированной колонны. Там гуляли давно. Причину праздника сегодня никто и не помнит. Зарплату давали год назад, но еще ни один не умер с голоду, а вот от пьянки сгорали друг за другом. Так что холмов на погосте прибывало день ото дня. Но даже здесь, на далеком краю поселка, нельзя было спрятаться от грохота децибел.

Одна и та же песня звучала с утра. Полюбилась она владельцу магнитофона или другой не было у него, но мелодия стала уже привычным фоном здешней жизни, таким же, как пронзительный гудок маневрового тепловоза.

Песня отвлекала Федора от дурных мыслей, рождавшихся в жутковатой близости свежих могил.

- Ты уж прости, внучок, - все причитала бабка.

Он почти не слышал ее прерывистого бормотания. Отрешенно блуждал взглядом по черным от осенних дождей листьям лесной земляники, плотной паутиной покрывавшей могильный холм. Лишь кое-где по краям коричневыми прожилками проступали грубые глиняные комья, в спешке, наверное, не разбитые лопатой и не размытые ливнями. Да у креста рыжело песчаное пятно. Видимо, провалилась здесь могила, и сыпанул кто-то от доброты душевной ведро-другое речного песка.

А бабка не унималась:

- За попом в Воздвиженское пришлось посылать. Метель тогда стояла стеной… День целый на тракторе пробивались. Ты уж прости, Федя, мы ему сначала стаканчик поднесли. Батюшка молоденький, бородка, что у козла. Обогрели. А молитвы он все прочитал… Слава богу, по-людски вышло.

Она опять заплакала.

“Сдала бабка-то”, - подумал Федор. - “Нос заострился, подбородок, глаза провалились, бесцветные, водянистые. А ведь раньше волосы подкрашивала, губы подводила. Трех лет не прошло, а бабка - бабкой!”

- На поминках Константин, Зойкин, нажрался, скотская башка. Скажи ему, скажи, разве так можно, на поминках-то. Люди и по второй не выпили, а он - в пляс! Ну не стыдно?! Родственничек, полынь-трава сорная!

Неожиданно лицо ее округлилось. Наверное, она улыбалась в душе.

- Ох, и шустрый он, Константин-то! К Маринке все подкатывал. Она уж, поди, родит скоро. После похорон они и не расставались. Стало быть, дядей будешь… Прости, внучок.

Федор разлил водку по мятым пластмассовым стаканам. Выпили молча. Занюхал ржаной горбушкой, а крошки, по недавно обретенной привычке, тщательно сгреб с сырого стола в пригоршню, и - в рот.

Водка противно стояла в горле, как в ту проклятую ночь, перед пленом, когда они со взводным поминали ребят в кабине сгоревшего грузовика. Целый день ждали, что подойдут свои. Ждали в глубокой чадящей воронке, затылок в затылок. Мимо на Гудермес пролетали “вертушки”. Где-то в стороне, за грядой, работала артиллерия. А над чадящей воронкой стояла тишина. В глазах сменяли одна другую картины кошмарной засады, что устроили “духи” утром в ущелье. И теперь будет трудно поверить в эту звенящую тишину.

- А как, Федя, привезли, Нинка прибежала. Кричит лейтенанту: “Откройте гроб! Не верю, что это он!” Вишь, чутье у нее какое! Все поверили. Кроме Нинки… Год от тебя вестей не было. Знали только, что в Чечню вас погнали. Там вроде стихло все, а от тебя ни слуху.

При упоминании о невесте у Федора вдруг защемило в груди, будто проснулся в тревоге. Давно жил он словно во сне. Дышал ровно, без чувств, без боли, без радости, без слез. И даже месяц назад, когда чечены вывели его из тюрьмы-землянки, со двора, где прожил долгие месяцы и знал, что точно “секир башка”, ничего не дрогнуло у него в душе. И в вечерней суете, когда толкали в машину, потом в самолет, хлопали по плечу и кричали в лицо “Свободен, братан!” - ничего, никаких чувств. И вот теперь прилила вдруг кровь к голове. Значит, его ждала Нина!

Он вспомнил ее лицо, впрочем, не лицо, а только веки, синие от косметики, набухшие, сырые от слез. Он тогда целовал их и просил дождаться.

- Ты уж прости, что могилка не ухожена. Только крест и справили. Твои пособили, армейские. Табличку Константин в области заказывал, сам прилаживал. Я-то все лето по больницам провалялась. Картошки не посадила. Ходить совсем не могла… А Нинка даже на похороны не пришла. Заладила: “Не верю!” А тут осень…

Допивай, да пойдем. Вечереет уже. В потемках тяжело будет шлепать.

Федор закурил, борясь с горечью водки. Гудок тепловоза из-за деревьев вновь напомнил, что вне этого места тащится натружено жизнь. И надо возвращаться, впрягаться. Привыкать. А из поселка доносилась приевшаяся мелодия. “…Брось сердиться, выйди скорей…”

Он посмотрел на табличку “Семенихин Федор Игнатьевич. 1975-1995.”

- И то правда, - перехватила его взгляд бабка, - табличку снять надо. Новую закажем. Как в Москве - “Неизвестный солдат”. И ухаживать будем. Могилка-то твоя.

Сказала и спохватилась виновато:

- Наша.

Бутово. Сентябрь 1998 г.