1

Жизнь - система случайностей. Я этого не знал и не был готов. Нет, случалось, что к берегу прибивало здоровенного дохлого осетра, и его потом приходилось долго спроваживать на течение - тонким гнущимся концом удочки. Но когда на твои поплавки налетает целая океанская яхта, ты мало что успеваешь сообразить. Разве что посчитаешь за умное не тягаться с ней до конца, а скорее убирать снасти.

Впрочем, налететь на мои поплавки оказалось не так-то просто: яхта стукнулась килем о притопленную корягу, сильно мотнула мачтой, хлопнула парусом и довольно крепко задумалась о возможно несбыточных морях-океанах.

- Эй, на пирсе! Мужик, эй, слышь?

Голос явно принадлежал навигатору, много плававшему в ревущих сороковых. Толстый парень, в тельняшке и красных плавках, пролез под упавшим парусом и возвысился на носу.

- Камень есть?

Все это произошло так быстро, что я даже не понял, насколько у меня испортилось настроение. Впрочем, это бывает, когда держишь в руках по удочке и видишь, что обе лесы перепутались безнадежно.

- Так камень есть, слышь? - повторил парень.

На секунду мне даже подумалось, что у него вообще интерес к тому, через что он собирается принять смерть.

- А зачем тебе камень? Боцман? Слышь?

- Чего?

- Ничего.

Я и не думал хамить в ответ. Камень у меня был, очень ценная вещь, замечательный камень, кило на восемь, я нашел его под тем берегом одиннадцать лет назад и одиннадцать лет подряд пригружаю им рыбу. Сухая засолка требует пригруза. Сухая засолка вообще требует только полиэтиленового мешка да камня. Рыбы - конечно. Рыбу в мешке надо перебирать каждый день. Смотришь, спинки уже затвердели, значит, рыбу пора отмачивать и сушить. Обычно рыбу перебираешь тогда, когда докладываешь в мешок новую. Не сегодня.

Парень не отставал. Он решил, что ответ «ничего» на вопрос «чего» не ответ и потребовал продолжать беседу. Я выдохнул через ноздри воздух и продолжил беседу:

- А зачем тебе камень, боцман? Якоря, что ли, нет?

Парень впился пальцами в голову. Постоял. А затем скалозубо и очень радостно улыбнулся:

- Не-ет. Якорь е-есть.

- Нет, парень. Камня у меня нет. Нету камня.

- Так камень есть? - вдруг нахмурился парень.

- Нет.

- А?

- Нет.

- Есть?

- Нет.

- А-а…

- А зачем?

- Чего зачем?

- Камень зачем, говорю?

- А-а...

Он отвесил голову как-то вбок и прислушался то ли к своему животу, то ли к утробе яхты.

- Девку утопить надо, - пояснил парень.

Прошла, казалось, секунда, и неожиданно рядом с парнем возник человек. Я не видел самого взмаха, я запомнил только рот парня, но уже после. Звук тоже, кажется, пришел после.

Парень протрезвел мигом. Голос его, мгновенно зашепелявивший, было не узнать:

- Я што-то жделал неправильно? Иж-жвини, Илья.

- Бог человека тоже сделал неправильно.

Человек-Илья сказал это совершенно обыденно, без выражения, походя. Все равно как священник, бросающий на ходу - «Бог простит». Боцман тут же исчез. Человек теперь стоял на носу один, вытирая носовым платком руку. Он был пьян. Человек определенно был пьян. Это было очевидно. Мне это было очевидно. Хотя и не было видно никаких признаков опьянения. Никаких. Кроме моей личной уверенности, что трезвый так бить не может.

Яхту медленно разворачивало, корпус ее подрагивал, раздирая килем корягу. Берег, в котором прятался корень упавшего в воду дерева, ощутимо потряхивало.

- Покорно прошу простить, - сказал человек. - Вижу, причинили вам беспокойство. Исправим.

Голос его оставался бесцветен и сух. Но все же человек улыбнулся. Линия рта растянулась на миллиметр, глаза на треть миллиметра сузились. Удивительная улыбка. Да и лицо было удивительное. Не него нельзя было уцепиться. Взгляд словно бы отлетал. Как от зеркала, в котором ты видишь стоящего за тобой человека. Но все остальное, начиная от сильной спортивной шеи, различалось в человеке рельефно. В любом случае все дельтовидные, трапециевидные и большие грудные - все эти мышцы были явно на своем месте.

- На сома? - он кивнул в направлении спиннинга, что стоял чуть дальше по берегу, привязанный к колышку.

Я кивнул утвердительно. Человек изящно сложил платок, положил его в левый карман, аккуратно поддернул вверх безупречные стрелки брюк и присел на корточки.

- На лягушку? - продолжил он.

- На ракушку.

- Ножку?

- Ее.

- Тухлую?

- День пролежала.

Он уверенно качнул головой:

- Возьмет.

- Если есть кому.

Человек понимающе улыбнулся, и еще раз обещал все исправить. Я пожал плечами. Трудно было сопротивляться какой-то ползучей приязни, должной быть возникающей между нами. Словно он говорил: «я такой же рыбак, как ты…»

Между тем на палубе появились другие люди, и они что-то делали. Вероятно, решали, как снять яхту с коряги. Сколько было их человек, я не понял. Двое, трое? Прижимая маски к лицу, они прыгали в воду, а затем подныривали под яхту. Та еще чуть-чуть развернулась. Только тут я заметил ее название. «Ада» - три черные клинописные буквы на выпуклой скуле белого борта.

Кто-то крикнул «Илья», человек отозвался, потом попросил прощения и ушел с носа яхты.

Взяв удочки, забрав червей и подсачек, я еще потоптался на своем земляном приступке и дежурно спросил у нырявших под яхту, не могу ли чем-то помочь. Никто не вытащил даже нагубника изо рта. Лишь один, по виду грузин, поднял над водой руку и сделал интернациональный жест в переводе с грузинского обозначающий: «Нет, слюшай, чего пристал, а?» Тем не менее, я показал на высокий осокорь, что чернел над берегом метрах в ста, и сказал, что мой стан находится там. Чем могу - помогу.

Солнце уже садилось, так что разлавливать новое место не было никакого смысла. По террасе криво сползшей земли я поднялся на самый верх берега и здесь, все еще поглядывая на яхту, смотал лески и сложил телескопы удилищ.

Из всех классов парусных яхт я помнил лишь то, что бывают «Летучий голландец» и «Солинг». В парусах разбирался тоже не лучше. Видел только, что здесь их на мачте два: передний поменьше, стаксель, и задний, побольше, грот. Да и мачта отсюда казалась уже не такой уж высокой. Но, впрочем, немаленькой - верхушку ее все еще освещало упавшее за лес солнце.

- Тут рядом живут? - вдруг послышался голос.

Я вздрогнул. Он стоял рядом и смотрел поверх моей головы вдоль берега.

- Нет, - сказал я, удивившись не столько незаметному появлению его рядом, сколько сдавленности своего голоса. - Тут никто не живет. Это остров.

- Понятно. А чьи коровы? - он продолжал смотреть на узкий песчаный пляж, ниже по течению, на который пугливой цепью выходило небольшое стадо коров. Возглавлял его бык. Бык, больше похожий на овцебыка.

- Эти? Эти-то?.. - повернулся я. - Дикие. Эти дикие. Это мустанги.

- То есть, как мустанги? Что, нет хозяев? - голос его, хотя и несколько оживился, все равно оставался каким-то странно сухим, лишенным обертонов и высоких частот.

- Нет-нет, хозяева есть. Есть-есть, - быстро произнес я и, к стыду своему, обнаружил в собственном голосе избыток высоких частот. И вдруг почему-то начал рассказывать. Про то, что на острове разместилась половина ландшафтов мира, исключая лишь тундру и скалистые горы. Про Тропические озера, потому и тропические, что все лето в глубине острове стоит тропическая жара и травы в рост человека. Про телят, которых прежде колхоз привозил на остров весной, а увозил осенью…

- Крадут? - резко перебил он, убив мое красноречие.

- Чего?

- Коров?

- Кто?

- Скажем, речники…

- Речников бы догнали и потопили.

- Кто бы это?

- Хозяева.

- А кто хозяева?

- Колхозники. Браконьеры, то есть. Бывшие колхозники. Зимой приезжают по льду и часть стада отстреливают на мясо….

- Хорошо, - сказал он и, перестав смотреть на коров, стал смотреть на меня.

Извинившись, я собрал вещи и сказал, что должен идти. И, правда, уже темнело.

- Погодите, - сухо произнес он. - Поговорим.

Странно прозвучало это «поговорим». Еще сильнее захотелось уйти, и сразу подальше.

- Я понял, вы здесь один, - медленно произнес он. Потом посмотрел на реку и добавил туда же: - Значит, камня, вы говорите, нет. А лопата?

На синем ультрамариновом сегменте востока уже проступили звезды. Высокий инверсионный след пролетевшего самолета подсвечивался ушедшим за горизонт солнцем и розовел, как молодой шрам. Все остальное небо занимала голова человека.

Он наступил штиблетом прямо мне на кадык и слегка покатал мою заснувшую голову по земле. Спросил, хорошо ли я понял все. Я сказал, все. Он дал мне подняться и отдышаться, и снова вежливо повторил, что напрашивается ко мне в гости. После этого (надо думать, в знак примирения) он снял у меня со спины несколько прилипших травинок. Я задергался под его рукой. Всякое прикосновение вызывало в спине зудящую боль: те двое его подручных, которых он попросил не дать мне уйти, все ребра мои искололи надульником автомата.

До лагеря он не проронил ни слова и разговорился, только увидев сушило, на котором вялилась рыба, многослойно замотанная во многие метры марли. «От мух?», прокашлявшись, спросил он. «От ос», двусложно прохрипел я. «А-а», сказал он, «грызут плавники?» Я кивнул. Осы грызли жирные основания плавников. Он помял одну из рыбин за хвост, услышал, что чешуя трещит, и приказал принести с яхты пиво.

Затем внимательно осмотрел мою старую брезентовую палатку, накрытую полиэтиленовой пленкой и перетянутую сверху веревками - как дирижабль. Потрогал носком штиблета полусдутую лодку. Потом оценил толщину и высоту осокоря, черного тополя, настоящего реликтового чудовища, прикрывавшего и палатку, и костер сверху. Оценил и плетеный из ивовых прутьев ветрозаслон. Тот служил подчас единственною защитою от пронзительного восточного ветра, дующего от Ахтубы в выжженную калмыцкую степь.

Давно была ночь, но костер он зажечь не дал, реквизировал и единственный мой фонарик. Мы сидели с ним за столом, собранным из кусков фантастически разномастных досок, он умело разламывал воблу, аккуратно пил пиво из банки. Предлагал и мне. Я не пил. Даже если бы мой кадык работал, все равно не очень люблю, когда всякая сволочь ходит по нему в обуви.

Вниз по реке проскользил веселый четырехпалубный теплоход, освещенный гирляндами и гремящий музыкой кабака.

Наконец, сквозь кусты замелькал яркий белый огонь мощного галогенного фонаря. Это принесли тело. Положили на землю. Девушка была в джинсах и светлой майке, на ногах белые носки. Лицо ее закрывали волосы.

- Ну что же, - медленно сказал он и поставил банку на стол. - Бася! Ты приберись.

Откликнувшийся на «Басю» боцман старательно закатал рукава тельняшки, будто собрался не только убрать со стола, но и отдарить его как палубу.

Вместе выйдя из-за стола, мы вместе подошли к девушке. Узким носком штиблета он отвел с ее лица волосы.

- Она мне была как сестра, - сказал он и, включив мой фонарик, посветил на ее лицо.

Он светил на ее лицо напряженно и неотрывно - как вглядывался, и заставлял вглядываться меня. Видя, как около рта колышется несколько сверкающих волосинок, я сказал, что она живая.

- Вы тоже, - ответил он и добавил: - Ну, ничего, исправим.

После этого он направил свет мне в лицо. Я невольно дернул рукой, думая заслонить глаза, и… упал на колени. Кто-то так заломил руку за спину, что хотелось зубами грызть землю.

- Не трогай его, Бурлак. Нельзя так со старшими. Пусть встанет. Вставайте. Ну, что же, пойдемте. Поможете.

Я встал, а названный Бурлаком бандит взял мою лопату и воткнул в землю передо мной. Затем подумал и пояснил:

- На, держи, хрен печеный.

И улыбнулся. Зубы у него торчали изо рта пятерней.

Правая рука у меня поначалу отказалась подняться, а когда все же поднялась - пальцы отказались сомкнуться на черенке. Я взял лопату в левую руку и угрюмо произнес в землю, что девушка все равно живая.

Он сказал, что верит в вечную жизнь, в том числе и ее.

Я что-то сказал про грех.

Он сказал, она сама грешница.

Я сказал, что ей может быть послабление, а ему непременно кипеть в смоле.

Он сказал, если так, он туда поплывет на яхте, а немного лишней смолы никакой лодке не повредит.

Я сказал, что ему, наверное, это так же естественно сплавать в ад, как «Арго» сплавать за золотым руном.

Он сказал, знай бы я, что такое в действительности золотое руно, побежал бы в ад босиком, по горящим углям, да еще дарил чертям зажигалки, чтобы те быстрей открывали врата.

После этого он посоветовал мне дискутировать про себя.

Бася-боцман взял девушки за подмышки, а Грузин (третьим оказался подводный грузин) взялся за ноги. Тело мягко сложилось. Бурлак, бандитская рожа, толкнул меня в спину и повел галогенным фонарем на кусты. Длинной тенью на фоне белого света я двинулся в темноту впереди всей процессии.

Надо было одиннадцать лет каждый год приезжать на остров, проводя на нем последнюю неделю июля и три первые августа, надо было с каждым новым приездом изучать остров заново, а особенно, линию берега, эти ямы, обрывы, отмели, рухнувшие стволы тополей и уехавшие под воду целые поля лозняка, весь этот мир, измененный в последнее половодье почти до неузнаваемости, чтобы уметь ценить даже малую неизменность своего быта, да и бытия тоже.

Так получилось, что раньше я никогда в жизни не рыл могил. И никак уж не мог подумать, что могилой мог стать мой собственный погреб, вырытый в берегу небольшого пересохшего ерика в метрах пятнадцати от стоянки. В этом погребе я из года в год солю рыбу, храню консервы. В этом же погребе, уезжая с острова в конце августа, я закапываю все самые ценные вещи: камень, доски от стола и скамейки, а также толстую дощатую дверь, что служит мне перекрытием погреба, и, конечно, лопату, топор, посуду.

Сейчас меня попросили углубить погреб на три-четыре штыка. Просьба была физически внятная. Отлежавшись на дне, я встал, закатал рукава рубахи, сдвинул в сторону крышу-дверь, выкинул мешок с рыбой, банки сгущенного молока и такие же банки тушенки, вытащил пригрузочный камень, и, не слушая комментарии насчет камня, начал быстро копать и выкидывать наверх землю.

Белый свет лежащего на земле фонаря не доставал до дна ямы. В правом, дальнем углу от входа, на глубине первого же штыка вскоре обнаружилась еще одна банка - тоже завернутая в коричневую промасленную бумагу. Но она была много тяжелее тушенки. Присев, я на ощупь ввинтил запал, но потом долго не мог вытащить чеку: на гранате был солидол, и поэтому пальцы соскакивали. Боясь, что граната выскользнет, я с силою прижал скобу к корпусу…

- Ну, чего закопался там? - любопытствуя, спросил Бася, но, увидев под носом гранату, застыл на самом краю. «Это что?» появилось в его глазах. Насколько я помнил, это была граната РГ-42, но не стал просвещать уж настолько. Попросил только дать мне руку, ну, и вытащить, наконец. Что он зачарованно и проделал. Вместе мы отошли от ямы.

- Слушай меня внимательно, - громко, может, чересчур громко для уверенного в себе человека сказал я на ухо Басе. - Я не совсем здоров, нервы дрянь, год лечился. Вот поэтому, чтобы они ни сделали, но четыре секунды … четыре секунды мы будем рядом. Извини, я не отцеплюсь. Попроси, пусть они уйдут.

Время замедлилось и остановилось. Горло высохло, как такыр.

«Видите?», отцепившись взглядом от Баси, я стал смотреть на других и уже не столько словами, сколько прищуренными против света глазами попытался внушить Бурлаку и Грузину: «Этого он уже сдал. Надо, он сдаст и вас…»

- Уходим отсюда, положи автомат на землю, - приказал он Грузину, а когда тот нехотя подчинился, повернулся к другому: - Ты тоже.

Бурлак достал из пояса свою пушку, но не бросил на землю, а коротким движеньем запястья зашвырнул в яму.

- Свет, - потребовал я от Бурлака. - Свет направь на него. На него! Эй, ты сам-то, чего там у тебя есть!

Облитый весь белым светом и жмурясь, он выпустил из руки мой фонарик и развел руки в сторону, мол, пустой.

- Уходите по свету. Ну.

Когда треск кустов затих, и в луче фонарного света, в этой странной и неестественной черно-белой щётке теней, постепенно исчезло всякое шевеление, мне уже не составило большого труда втолковать Басе, что сейчас я от него отцеплюсь, и он должен уходить быстро-быстро и не оглядываться.

- Ну, давай. Ну, не бойся. На раз-два-три. Три!

Бася бросился прочь и сразу чуть не упал, зацепившись за ремень автомата, и испуганно оглянулся. Рука моя дернулась, пальцы еще сильнее, до хруста, сжали скобу запала, казалось, вминая металл в металл. Бася томно закрыл глаза, потом, как невыносимую мерзость, скинул ремень с ноги и, так и не разогнувшись, тараном вломился в ближайший куст.

На моей самодельной, ежегодно обновляемой карте остров имел теперь форму зуба - с двумя четко выраженными корнями. Слева, с запада, «зуб» омывала Старая Волга, обмелевшая и спокойная, справа - быстрая бурливая Воложка, по которой в этом году проложили фарватер.

Лагерь мой находился на берегу Воложки еще с той поры, когда вся она была небольшой протокой, тихой и поэтичной, чем-то напоминающей реки Пришвина и Паустовского. Да и остров тогда не напоминал зуб. Это сейчас в его верхней части, представляющей собой холм, покрытый кривыми соснами, даже образовалась большая бухта, за высокие глинистые обрывы и обилье коряг обозначенная на карте как «бухта Кариес». Впрочем, если совсем уж честно, место было отличное, клёвое (в изначальном значении), идеальное для ночевки (наверху никаких комаров), жаль, пришлось его уступить двум веселым семейным парам из Волгограда, что повадились проводить на острове выходные. Но сегодня еще был четверг.

В нижней части весь остров быстро сходил на нет, оба корня его заканчивались длинными песчаными пляжами. Образованный между ними залив назывался «затон», а затон браконьеры называли Халтуринским. Почему - неизвестно. Может, здесь утонул какой-то Халтурин, или просто название получилось от слова «халтура» - даже в добрые советские времена, когда местный колхоз еще процветал, здесь любили подхалтуривать воблой. До сих пор здесь никто не произнесет грубое «браконьер», но корректное «колхозник»!

Солнце уже вовсю освещало затон, но ни длинных рядов сушил, ни наскоро слепленных шалашей, ни притопленных наполовину баркасов, куда высыпают сначала несколько мешков соли, а потом, когда тузлук разведется, валят центнеры рыбы… - ничего из этого я не увидел. Затон совсем обмелел - мертвый, как зеркало в пустом доме. Даже калмыцкий утренний ветер не оставляя на воде никакой ряби.

Положив свою ношу у самой кромки, я начал плескать на нее водой. Грязь стекала по лбу, капала с бровей, носа. Вместе с грязью по шее стекала кровь. Пара толстых пиявок уже отвалились, но остались кровоточащие ранки. Пиявками здесь изобилует не только болото, но и все Тропические озера. Как и змеями, черепахами и лягушками. А Озеро Бегущей Лягушки потому так и называлось, что я видел там лягушку бегущей. Она бежала к воде по опадшим гниющим листьям совершенно как человек, на своих непомерно длинных ногах, толстым брюхом вперед и активно размахивая короткими передними лапками. Правда, и змеюка за ней прошуршала здоровая. Мне давно хотелось об этом кому-нибудь рассказать…

Ноша все еще не приходила в себя, и не верилось, что придет.

Сполоснувшись и сам, я еще раз внимательно оглядел затон, потом прилег на песок и положил голову на кулак.

Жаль. Я очень надеялся, что «колхозники» стоят в затоне и в этом году. В этом году они уже ко мне подплывали - на видавшей виды казанке с маленьким, но чудовищно мощным японским мотором. По неписаному закону реки мы не знали друг друга. Не спрашивали друг у друга имен, а если случайно слышали, то немедленно забывали. Так было всегда. И всегда они предлагали к продаже одно и тоже. Да и взамен просили одно и тоже. С вариантами, правда. Было время, когда главной валютой считалась водка, потом водка и сигареты, но сейчас за икру просят только деньги. Хоть сколько. Сколько не жалко. Денег, конечно, всегда не жалко, но икру я просто не ем. Тем более, не промытую, не соленую. Тем более, зачерпнутую грязной рукой из ведра и с условием «в вашу посуду». Но, особенно, если дохлые осетры плывут перед твоими глазами весь день, а которые уже не плывут, то лежат через каждые тридцать метров на берегу и набиты кишащими в них опарышами. «Будь человеком!» взмолились в этом году они. «Купи хоть гранату!» Купил гранату.

Граната оставалась зажатой в руке аж вплоть до болота, пальцы просто не собирались ее отпускать. На запястье и сгибе локтя остро выбились жилы, рука занемела и ходила в плече как вертлюг с прикрепленным к нему костяным крюком.

Еще там, еще ночью, не отойдя далеко от погреба, я пытался избавиться от ручной артиллерии: зажимал свою правую руку между колен и ребром левой бил по выпирающим жилам. Порою локоть податливо разгибался, только в жилах опять возникал электрический ток, и тот скрючивал руку обратно. Поначалу боль была нестерпимой и лишала всяческого соображения, но потом, по мере того, как в руке нарушалось нормальное кровообращение и ткани онемевали, я понял, что от судьбы, видимо, не уйти. Единственный путь спасения мне виделся тогда лишь один, вот сюда, к «колхозникам». Но сейчас, я уже понимал, это тоже не путь…

А иначе, наверное, не могло быть. Все стало ясно еще час назад, у болота. Не перейдя болото, невозможно было дойти до затона. Но невозможно было и перейти болото. А еще невозможнее перейти его с ношей, которую ты несешь лишь на левом плече и поддерживаешь лишь левой рукой. Потому что в чертовой правой оставалась зажатой граната и рука не желала с ней расставаться.

Это все бык.

Хотя сначала не бык. Сначала был падальщик, степной орел-падальщик. Он так низко пролетел над травой, что, казалось, обдал зловонным запахом крыл. Потом я увидел его сидящим на вершине сухой акации.

Падальщик показался мне очень дурным знамением, но плохие предчувствия не сбылись. Поначалу даже напротив. Ноша так жестоко растряслась у меня плече, что положенная на землю впервые зашевелилась. По телу ее прошла небольшая судорога, сквозь разбитые губы потянулась липкая слюнка. Луна забралась уже высоко, и, поддавшись ее обману, огромные белые кувшинки на черном стекле воды начинали зачарованно распускаться.

Да. Тропические озера. Здесь были самые тропики и самое средоточие всех тайн острова. Здесь клевали самые крупные красноперки, лини, здесь водились самые крупные черепахи, и здесь я не видел еще ни одной змеи менее метра длиной. Все здесь было гигантское. Трава вырастала в два человеческих роста, дудки соперничали с деревьями. Рай для высших растений, и болото, наверное, тоже рай. Длинной тухлой кишкой этот рай продолжался до Озера Бегущей Лягушки, а оттуда, через цепочку озер, доходил аж до Чистого озера с бьющими под берегом родниками…

Очень хотелось пить.

Вскоре луна превратилась в тонкую прозрачную льдинку, но и та не стала задерживаться на небе - даже в виде легкого хвостика от высоких перистых облаков; начинало светать, и теперь даже легкий намек на прохладу переставал быть.

Забыв, про стиснутую в руке гранату (благо, что забыв), я поднял так и не очнувшийся груз и пошел вдоль болота, когда страшный зловонный запах (будто принесен на крыльях орла) неожиданно залепил все ноздри. Запах шел от поляны, где трава казалась пониже. Лежащая на боку и раздутая до размеров квасной автобочки корова показалась через какой-то десяток шагов. Голоногий, с общипанной шеей и лысоголовый падальщик по-прежнему сидел на вершине сухой акации.

Я отступил назад.

Сзади кто-то шумно вздохнул и уперся мне в спину чем-то невыносимо твердым. Этот бычий рог, уткнувший в мою спину, а точнее, я сам, попятившийся и налетевший на бычий рог, но точнее все-таки рог - оказался отправной точкой совершенно безумного марш-броска, который, через некую сумму прямолинейных и кривоколенных перемещений и последний рывок напрямую через трясину, вынес нас в конечном итоге к Халтуринскому затону.

Бык был также началом длинной цепи умственных заключений, завершившейся смелой догадкой, что в девственный биоценоз острова вторглось что-то чужое, но чему я был благодарен. Иначе бы, вероятно, давно вернулся в тот всемирный кругооборот вещества, от которого так самонадеянно обособился сорок лет назад.

То был не только бык. Нет, мне раньше не приходилось слышать о лебединой верности между парнокопытными. Но еще меньше я слышал о корриде на моем острове. Потому что когда, не дыша, я повернул голову, то первое, что увидел - шприц. Он торчал из загривка быка, как миниатюрная бандерилья. В тот момент я не думал о карьере тореадора, но за три-четыре секунды до созревшего где-то в пятках решения показать свое малодушие, я успел насмотреться на этот шприц. Он врезался в мою память крепче, чем держался в загривке быка. Это был летающий шприц. Я запомнил его отчетливо, даже слишком отчетливо, но осмыслить сразу не мог, ведь на шее быка мог с таким же успехом висеть стетоскоп - тоже неплохой инструмент для исследования грудных клеток (главное, щадящий по сравнению с рогом), но в загривке держался все-таки шприц, и его я осмыслить не успевал: по ноге что-то стукнуло. Скосив глаза вниз, я увидел, что граната валяется возле ступни…

2

- Ага, - сказала она, когда я отделил голову от песка. От сна ли, от солнцепека, но я так и не понял сказанных дальше слов:

- Закурить есть? - сказала она.

Два слова, а непонятно. Голова тяготела к земле, как двухпудовая гиря. И в глазах было так же темно, как в гире.

Солнце забиралось все выше, пляж нагрелся, а до меня все никак не могло дойти, чего она требовала. Потому что она сидела и требовала, чтобы я принес сигареты и зажигалку.

Я добрел до воды, умылся, сполоснул шею, грудь, потом поднялся, пересек пляж и прилег на траву в тени чего-то широколиственного.

- Ты! Ты зачем меня сюда притащил? Чего тебе надо? Да ты кто такой вообще! - затрясла она меня за плечо, казалось, через секунду, но когда я открыл глаза, тень от дерева отползла прочь и на голову лилось солнце, а вокруг носились оводы и слепни.

Отмахнувшись от нее тоже, я опять добрел до воды и рухнул в нее в одежде. Она также забрела в воду, в сторонке и, видимо, там разделась, потому что присела и принялась вкруг себя полоскать. Волны заплескивали мне в нос. Я выполз затылком на пляж.

- Не вставайте! - прокричала она.

Потом она еще что-то говорила, не спрашивала, а именно говорила, пока я не сказал что-то: «Вы были ему как сестра…» и не дальше не совсем помню что говорил точно.

«Что? Почему? Как? Почему как? А где вообще Илья? Где ребята? Где яхта?» заговорила она. «Мы что, потерпели крушение? Нас взорвали? Мы с кем-то столкнулись? Что, яхта утонула? И вообще, почему я здесь и почему вы?..»

«Вы его хорошо знаете?»

«Кого? Не вставайте!»

«Я не встаю».

Потом мы стояли в траве, под деревом, по разные его стороны, и на пару с одеждой тоже сохли на ветерке, и я снова не знал, как ей все объяснить.

- Он сказал, что вы были ему как сестра, - оформил я наконец свою мысль.

- Ну, и что? Конечно, мы сводные, у нас общий отец.

- Он сказал, что вы…

- Мало ли что он сказал! Я, конечно, немного выпила, может, наговорила глупостей, только вас это не касается. И вообще. Как так можно! А откуда вы знаете Илью? Лично я вас не знаю. А-а, так вы из команды? Я же вижу, что нет. Тогда как я здесь оказалась? А где мои сигареты? Да где же Илья? Стойте! Слушайте, а вы случайно не Нахимов? - она даже вышла из-за дерева, но тут же ушла обратно.

- А вы случайно не Ада?

- А вам-то что! Откуда вы меня знаете? А вы сами кто?

- Илион Васильевич. Илион Васильевич Чуров, если хотите. Только если боитесь, то у меня самого уже дочь, ненамного вас младше.

- Ничего я вас не боюсь! Как? Как? Это как вас зовут?

- Илион Вас…

- Илион? Что за Илион? Разве бывает такое имя? Я не слышала.

- Я тоже, пока не родился.

- Постойте, это же такой город. Был.

- Троя.

- Нет.

- Он же Илион. Отсюда «Илиада». Мой отец любил Древнюю Грецию.

Я не стал объяснять, что отец и сейчас любит Грецию. Он отец-основатель и бессменный руководитель «Великого Византийского союза», самой карликовой из партий, которая когда-либо топтала Русскую землю. Об отце можно говорить долго, но я не хочу. Достаточно сказать, что его любимую внучку тоже зовут Эллада, и она тоже ненавидит Грецию всей ненавистью своей малолетней души. Еще в детстве она научилась оправдываться, что она не Эллада, а Элла-Лада. Что-то вроде Розы-Марии или Франсуазы-Женевьевы. Сейчас она получает паспорт, и уже стопроцентно, что сменит имя. Наверно, и фамилию поменяет, возьмет фамилию матери, и теперь, по идее, я должен буду в себе вынашивать новый комплекс вины - за то, что наше законодательство не разрешает свободной демократической личности поменять отчество.

- Так вы меня слышите?

- Что? - переспросил я.

- Так она затонула, да? А Илья, он что?.. Вы просто боитесь сказать?.. Да ведь я уже поняла. Я же сразу все поняла. Вы глуп. Вы думали меня обмануть. Да я же все знаю. Но…

Продолжая так говорить, она опять вышла из-за дерева и на этот раз не заметила.

- Но… где все люди? - продолжала удивляться она.

Заметила и вернулась за дерево.

- Где… где все теплоходы? Я ничего не вижу. Если это река… Ведь река?..

- Да, но Волга.

- Не перебивайте меня! Зачем вы меня все время перебиваете? Я прошу. Мы и так как глухие на необитаемом острове…

- Тогда уже или-или.

- Вот опять перебили!

- Я говорю, мы или глухие…

Она согласилась дослушать.

- … или на необитаемом острове.

- Мы на острове, - без интонации сказала она.

- Технически даже необитаемом.

И тут она взорвалась:

- Технически! Что значит, технически? Меня не интересует технически! Я спрашиваю вас не технически! Я спрашиваю вас человечески! Где Илья и где яхта! Я сейчас закричу!

- Вы и так кричите.

- Я еще не кричу!

- Тогда не кричите меньше. Слушайте, успокойтесь, хоть что-нибудь можете понимать? Да вы хоть можете понимать, что случилось? - я тоже повысил голос.

- Так я и хочу понять, что случилось! Но вы же мне не рассказываете!

- Я расскажу!

- Так рассказывайте! Чего же вы ждете? Я ничего тут не понимаю.

Она стояла прямо передо мной.

Конечно, я мог рассказать ей все. Но не смог. Солнце забиралось в зенит, а ложь нагромождалась на ложь. Вся эта ахинея о якобы взрыве, якобы крушении, якобы исчезновении всей команды, ложь, родившая спонтанно и бывшая даже не ложью с моей стороны, а лишь не-опровержением высказанных не-мною предположений, догадок, вся эта ахинея была прихлопнута крышкой лжи воистину стопудовой. Сперва я врал наугад, на пробу, мол, случайно плыл мимо, вдруг… - взрыв, разлетевшиеся обломки пробили резиновые борта моей лодки, все вещи утонули, а тут «вы»… но потом уже смело врал про все остальное, и про течение, которое унесло обломки, и про фарватер, что находится якобы там, и туда нам следовало идти...

Туда мы и шли. Туда, на старую обмелевшую пересохшую Старую Волгу, нам и следовало спешить, если хотели добраться до бухты Кариес. Путь по берегу Воложки был намного короче, но об этом не могло быть и речи. Не было также речи о том, чтобы идти прямиком через остров. Мои кроссовки остались в болоте, и осокой порезало перепонки кожи меж пальцев. Спекшаяся там грязь превратила ноги в две чурки-трамбовки, но ступать по песку оказалось вполне терпимо. Неприятности доставляло лишь искривленье позвоночника и внутреннее желание, задрав левое плечо вверх, идти боком, как краб.

Так что, походка моя была одинаково неэстетично-небыстрой. Все это требовало еще одной дозы вранья. Но она легко верила, и это сильно облегчало задачу. Простота и наивность, думал я про себя, а себя уже считал Князем Лжи.

На Старой Волге мы сделали небольшой привал, искупались. Весь западный берег острова представлял собой длинный пляж, далекий калмыцкий берег через Старую Волгу был ровен и пуст, как стол, и выжжен до верблюжьей колючки. Даже не верилось, что вот прямо здесь, за спиной, только сделай сто шагов за деревья, буйствует тропический рай.

Она вернулась из-за деревьев, неся в пригоршне черные мохнатые ягоды.

- Это едят?

- Ежевика. Съедобно. Ешь.

- Там палки колючие, - пожаловалась она, переступая ногами, носки на них уже порвались.

Я смотрел на калмыцкий берег и продолжал думать о своем, но зароненную мысль о еде оказалось не так просто изгнать. Рядом послышался шорох. Мимо нас ползла черепаха. Я встал и опрокинул ее ногой. Она полежала с минуту камешком, а затем выгнула назад голову и, елозя по песку задними лапами, попыталась сделать мостик на голове и одной задней лапе - чтобы перевернуться. Я уже знал, что черепахи отлично делают мостик. Только у этой почему-то не получалось. Может, песок был слишком сух и сыпуч. Намучавшись, черепаха поползла к воде на спине. Боком. На голове и одной задней лапе. Умное животное черепаха. И живучее. Раз я хотел попробовать черепашьего супа. Отрубил голову, а она поползла. Не голова, естественно, а сама. И ползала, ползала, все кругами, кругами. Тогда я перевернул ее на спину. И вдруг она стала переворачиваться. Без головы пыталась сделать мостик на голове. Какой мог быть после этого суп?

- А что тебя правда зовут Илион? - вдруг спросила она.

- И чего?

- Ничего, я просто подумала, или я, или он…

Подумала, подумал я.

- А тебя, действительно, Ада?

- Вера.

Мы шли по берегу Старой Волги. Не рука об руку, разумеется, но вполне рядом.

Постепенно я стал к ней приглядываться. Это раньше в ней чувствовались одни килограммы. Хотя, наверное, она не была тяжелой. Наверное, не очень тяжелой, если нести ее на спине. На плече - тяжелее и неудобней. Неудобство происходило от ее тазовой кости, которая стукала по моей ключице. Ощущение - будто в котлете все время попадается кость. Бог ты мой было даже думать о ней как о женщине!

Но она ей была. И была красива - на второй взгляд. На первый - нет. На второй - да. Такие всегда красивы, когда к ним приглядываешься. Как к картине в музее. Наверно, все потому, что у нее была не русская красота. И не современная тоже. Красота Фландрии или, может быть, Арагона, Кастилии. Черные глаза, черные волосы, длинный нос, выпуклый лоб. В иное время я бы сказал вслед другим, что это была красота, проступавшая сквозь почерневший лак, сквозь патину лет, но… эти грязные голубые джинсы, эта когда-то белая майка, сквозь которую проступали острые черные точки сосков, волосы в которым прилип целый шмак паутины с укутанным в кокон, высосанным и уже потерявшим голову слепешком…

Но на второй взгляд она казалась красивой.

- Вы хоть что-нибудь помните?.. - несколько раз я пытался ее расспросить, но она только удивленно поднимала свои маленькие коричневые глаза с графитовым зрачками и большими перламутровыми белками. Глядеть в них было не по себе.

Солнце скатилось далеко вглубь Калмыкии и, стелясь по степи, освещало высокую песчаную осыпь, над которой качались сосны. Мы уже были близко к северной оконечности острова. Пляж закончился, впереди шла песчаная осыпь, а за ней - глинистый обрыв, практически неприступный из-за огромных, неровных, развалившихся на части террас. Надо было подниматься наверх прямо здесь, по осыпи.

Мы поднялись примерно до половины и сели, переводя дыхания. Потом локтями сделали «подлокотники», и устроились не хуже чем в креслах, греясь и глядя на красный закат, как в камин.

В такие минуты хорошо созерцать. Как всякий рыбак созерцать я люблю и умею. Созерцание - это думанье без оформления мыслей. И уже поэтому созерцание хорошо. Потому что глубоких мыслей никогда не бывает много. Например, что суть мы, что есть Бог и за что на фиг это все?..

Белый лоскуток паруса вышел из-за южного мыса, нет, он попросту отделился, белый от белого пляжа. Заметила его и она, но не сразу - когда под парусом обозначилась горизонтальная линия корпуса, а сам парус разделился по вертикали на грот и стаксель.

До этого она без умолку говорила. Молчание разорвалось между нами, как бомба.

Она нырнула головою вперед и съехала вниз по осыпи на четвереньках. Потом она идиотски долго что-то кричала, махала руками, несколько раз порывалась плыть, но не знала, что тут уже глубоко, и на первых шагах уходила под воду с головой, захлебывалась от неожиданности, однако, выгребала обратно.

Яхта продолжала уходить под противоположный берег. Маневр был совершенно неясен, и хотя я не разбираюсь в ветрах и галсах, но разбираться, как оказалось, особой нужды и не было. Черная точка, заходящая в Старую Волгу с невидимого отсюда фарватера, породила гудящий звук, сначала глухой, а потом все более и более резкий - на фоне полного беззвучия яхты.

Катер шел между нами, между яхтой и берегом на полном ходу, оставляя за обрезом кормы горбатый пенный бурун. Катер рыбоохраны. Катер Вайса. Вайсбергера. Говорили, что этот катер подарили рыбоохране их спонсоры-турки. Врут. Турки подарили бы вертолет.

Вайс смотрел строго перед собой и не смотрел на берег. Опытный рыбинпектор никогда не смотрит на то, что не хочет видеть. Тем более что Вайсбергер был не один. С ним была его будущая жена. Я давно уже сбился, сколько у него «будущих жен», но, кажется, пока не было ни одной прошлой - что в его возрасте как бы и не солидно. Он сам это чувствовал. Во всяком случае, иногда он приплывал лишь затем, чтобы обсудить новую кандидатку. Вайсбергер всегда привозил с собой свою личную норму, «бутылку с чекушкой», и, сколько бы ни выпивал я, он всегда доходил до нужной ему кондиции, после чего исповедовался со страстью, с какой самой благочестивый католик исповедуется своему духовнику, самый политкорректный американец - своему психоаналитику и каждый второй командированный русский - всему плацкартному вагону. Себя он считал очень русским и любил намекать, что самые хорошие русские получаются из чистых немцев или евреев по отцу. Естественно, я его считал по отцу евреем. Мстя, он сомневался в каждом моем подлещике или окуньке; сазанов же, считал, я скупаю у местных за огромные московские деньги. Впрочем, сам он за эти несколько лет не поймал еще ни одного браконьера. Вайс был уже достаточно опытным рыбинспектором…

Не опытною была его нынешняя будущая жена. Она ткнула его в плечо и показала на девушку у края воды. Вайс сделал вид, что увидел меня только-только, и нехотя убрал газ. Катер тут же уткнулся носом в речную гладь, отпуская волну вперед. Потом заложил дугу.

- Илья, приветствую! И давно прибыл? - прокричал он, когда катер подошел ближе.

- С неделю, больше.

- Решил поменять стоянку? - рыбинспектор достал сигареты и предложил своей даме закурить. - Будешь стоять теперь здесь? - закурил сам.

- Нет. Экскурсия.

- Ну-ну. А это Тома, моя будущая жена, - сказал он о своей спутнице. - А это Илья, наша местно-приезжая достопримечательность…

Как всегда, он стал меня представлять, изощряясь в глупостях и неправде. После этого показал глазами на девушку, которая теперь ползла вверх по осыпи и по-прежнему не видела ничего, кроме уходящей за остров яхты.

- На заре ты ее не лови, - совершено не к месту произнес он дежурное «здравствуйте» рыбаков.

-Ты куда? К дебаркадеру, нет?

Вайс замялся. Значит, не к дебаркадеру. Значит, опять на соседний остров, к Харламу, глухонемому пасечнику, который отличался еще удивительной слепотой. Если покупать его мед по цене, в пять раз превышающей даже самую дикую рыночную, пусть всего майонезную банку, то сослепу он мог сунуть и какой-нибудь лишний пакетик. Или мог показать тропинку, что вела к «рыбацкому домику». Там заправляли его «внучки». Один такой из «внучков» ко мне уже приплывал и настойчиво предлагал выращивать коноплю, только я отшутился, что коровы «колхозников» не позволят этого сделать. Внук растопырил пальцы и объяснил, что с коровами они договорятся, а перед «колхозниками» упадут на колени. Так, мол, тем и другим передай. Подумав, я передал Харламу. Внук больше не появлялся, и остров не был осквернен земледелием.

- Ладно, не напрягайся, - сказал я Вайсбергеру, - Думал, если мимо плывешь…

- Может, позвонить кому надо? - быстро предложил Вайс. - Так я позвоню, или надо письмо передать?

- Ты яхту эту не знаешь?

- Нет, - сказал Вайс, сощурившись на теперь уж далекий парус. - Впервые вижу. Сам думаю, вот пижоны. Нашли где ходить под парусом. Не водохранилище. Надо кивнуть ребятам. Пусть проверят, что за лебедь такая.

Но взгляд его не задержался на парусе и снова перескочил на самый верх осыпи, где только что скрылась убегающая фигурка.

- Ничего, моя Тома тоже брыкучая. Правда, Том? - он весело хохотнул, но потом все же посочувствовал. - Из Москвы такую привез?

- Здесь нашел.

- Ну?!

- Приплывает один, говорит, дай камень, девку утопить надо. Я ему, камня нет, но могу взять так.

Вайс бурно захохотал:

- И взял?

- Взял.

- Слышишь, Томочка?

Продолжая всхохатывать, он запустил мотор и, крикнув, что в субботу заскочит, мол, надо поговорить, сделал ручкой и отвалил от берега. Вскоре весь катер скрылся за буруном, потом пропал и бурун. Начинало темнеть.

3

Бухта Кариес лежала под нами как черная полукруглая пропасть, в которую упирался идущий сверху фарватер. Прямо по судовому ходу мигали чьи-то топовые огни: вверху белый, а под ним красный - вверх по Волге буксир толкал баржу.

Здешний лагерь был обустроен вполне по-домашнему и весьма основательно. Стол и скамейки быои врыты прочно и не шатались; места для палаток обозначены были ровными канавками, от них уходил длинный сток к обрыву, из земли торчали аккуратные колышки для растяжек; над кострищем стояли вбитые в землю две толстых рогулины с перекладиной через них - вполне надежный таган; тут же были расставлены чурки, а дрова были сложены в небольшую поленницу. Вся поляна была чисто прибрана, имелась яма для мусора. Из ямы даже не пахло. Я выломал палку и выудил оттуда пару консервных банок, ощупал - высокие и рифленые, вскрытые гладко, без всяких зазубрин, даже крышки отогнуты под одним и тем же углом. Ни грязи и гнили. Куда же они выбрасывают очистки? Не бросают же под обрыв, как я.

Волгоградцы поленились только в одном - не стали рыть свой собственный погреб, а расширили старый, мой. Зато перекрытие сделали из настоящих досок. Правда, на их-то семейном катере запросто привезти хоть шкаф.

Под досками я нашел то, что думал найти. У меня самого есть такая же, закрепленная уроками жизни привычка - рассовывать во все сухие места завернутые в целлофан спички - подобно белке, рассовывающей повсюду орешки. И ей же подобно забывать о своих прятках, находить лишь на следующий год, а то и не находить совсем. Правда, здесь в целлофане нашлась зажигалка. Но кроме старой спортивной куртки и куска лодочного брезента в погребе не было ничего.

Я попробовал разрывать песок то в одном углу погреба, то в другом, но везде расцарапывал твердый грунт. Тайник где-то был, его не могло не быть. Но верно и то, что настоящий тайник даже днем никто не должен найти.

Покуда я просто разжег костер, принес брезент, куртку и предложил лечь. Она поотнекивалась, но эти последние два часа, с их кошмарными переходами - из истерики в слезы и назад - разумеется, не прошли зря. Я, конечно, ее щадил. Но хватило и сказанного.

- Нет-нет, я давно сплю, - приговаривала она, залезая в куртку и клубком ложась на брезент. - Я же сплю. Сплю-сплю. Нет, я сплю. Сплю-сплю-сплюс-п. П.

И уснула. Я накрыл ее отворотом брезента и на ощупь спустился к воде. В душе немного надеялся, что волгоградцы что-то забудут. Но эти, организованные, разве могут что-то забыть? Пусто. Белел лишь выброшенный на берег осетр. Я не верил, что они захотят разводить опарышей на прикорм и пошел столкнуть его в воду, но запнулся ногой за банку. Понюхал - из-под червей. Повертел в руках и хотел уже запустить в воду...

Тайник оказался в той же самой мусорной яме под этими самыми банками. Яма оказалась с двойным дном. Это было хитро придумано: банки лишь прикрывали кусок дюраля, а под ним обнаружился ящик, армейский ящик из-под снарядов. Внутри был мешок. Одним рывком я добросил его до костра и высыпал содержимое. Тут было все: котел, чайник, сковорода, ножки-вилки-кружки, кухонный нож, консервный, шампура, сухой спирт, соль, заварка, снова спички, погрызенное мыло (местные мыши наркоманы по мылу), банки-баночки с чем-то сыпучим и две банки тушенки.

Через час я ее разбудил. Поначалу она отмахивалась, но потом принялась понемногу есть и ела, не открывая глаз.

После полуночи стал подниматься ветер. На небе влажно тряслись большие зыбкие звезды. Раньше я много смотрел на звезды. Часто бывало, что днем, в самую жару я досыта высыпался, а ночью спускался на берег, сидел, ждал утра и смотрел в будущее. Я всегда смотрю в будущее, когда слишком давят воспоминания. В будущем мне хотелось поймать сома с такой большой головой, чтобы в рот помещался сапог. Композиция задумывалась давно: сом стаскивает кричащего рыбака в воду. Как крокодил. Но сом-крокодил по прежнему ходил в глубине, а вверху, по дуге, мерно плыли влажные зыбкие звезды. Я догадывался, во что они завтра выльются. А пока благо было то, что поднялся ветер, он сдувал комаров, и можно было поспать.

Жизнь на острове состоит лишь из двух частей - утренней и вечерней зорь.

В четыре часа я вскочил и начал щупать пепел костра, отыскивая в нем уголек. Нашел только две хорошо отожженные небольшие пружинки, хитроумно между собою сцепленные. Я потянул их, и они легко растянулись в длинные мягкие проволочки. Машинально смотал и сунул в карман - в хозяйстве всегда пригодится.

К тому времени, как она проснулась, я уже обследовал всю поляну, окрестности бухты и даже сходил в глубь леса, уцепившись за еле видимую тропинку.

В какой-то мере я считал этот остров своим. У кого-то есть дом, квартира, дача, у меня - остров. Та же недвижимость. Если остров и двигался, то лишь подмываясь с одной стороны и намываясь с другой. Все прочее в моей жизни не только легко сдвигалось, но и быстро перемещалось - со скоростью автотранспортного потока - носильные вещи, рыболовные снасти, лодка, компьютер и килограмм четыреста книг. С квартиры на квартиру, с улицы на улицу, из района в район. Тротуары, лифты, этажи.

Тропинка вела к очень старому высокому вязу, воистину долговязому вязу, с нижней ветки которого свисала пеньковая, с узлами, веревка. Главное было принять приглашение, потому что взобраться не составило никакого труда. В некоторых местах кора была содрана каблуками, а на вершине даже отпилено несколько веток. Тут же была приколочена деревяшка, чем-то напоминающая дощечку под ногами распятого на кресте Христа. Стоять на ней оказалось странно и жутковато - как одному под всем небом. Но зато был прекрасно виден остров. Хорошо была видна его середина, со всеми запрятанными в кустах Тропическими озерами и пятнами травяных проплешин, хуже - затон. Западный корень зуба казался гораздо ближе, чем мой - восточный, но зато я легко приметил тот высоченный реликтовый осокорь, под которым стояла моя палатка. Хорошо было видно и стадо коров, выходивших вдали на Коровий пляж.

Ветер начинал дуть с востока и раскачивал вяз все сильнее. Но гроза все равно придет с юга, с Каспия. Жара уже нагнеталась.

Возвращаясь от вяза, я нашел у тропинки непонятную на первый взгляд вещь. Непонятную только на первый взгляд. Дротик не дротик и шприц не шприц. Придя в лагерь, я воткнул его иглой в стол. Прямо перед ней. Она посмотрела на шприц, потом отвернулась, потом опять посмотрела.

- Пойду умоюсь, - наконец, сказала она и качнула летающий шприц за пятку. Тот вновь закачался, как китайский божок.

- Я полью тебе на руки, тут полный чайник воды, - предложил я.

- Тогда и на шею.

- И на шею.

- И немного на спину, чешется очень…

- Хорошо, и на спину.

- А внизу, у реки, нельзя?

- Первая же баржа выбросится на берег.

- Как кит?

- Как кит.

- Хорошо.

Она встала из-за стола, и глаза ее внезапно расширились. Голова моя разлетелась тысячей мелких солнц.

Наукой не установлен, а природой не подтвержден тот факт, что люди летают. Зато известно одно: все люди летают по-разному. Господь мне не дал, чтобы я летал высоко.

В детстве у меня была речка, небольшая извилистая родниковая речка, подмывавшая многочисленные холмы, и под каждым таким холмом образовывалась песчаная осыпь. В детстве мы вечно лежали на этих осыпях, согреваясь после купания. А потом прыгали. С самого верха. Вниз. Если с разбега, то можно улететь далеко. до воды. Далеко вниз, но и далеко вдаль, перегоняя зависшее в воздухе сердце. Можно улететь еще дальше, если поджимать ноги. Не бояться, а все сильней и сильней поджимать ноги.

Я всегда летал, поджимая ноги. Даже если бежал по тропинке, а когда та ныряла вниз, то я прыгал, а потом бесконечно долго летел. Бесконечно, потому что поджимал ноги. Даже если был должен вот-вот коснуться земли, я опять усилием воли поджимал ноги. И летел дальше. Низко? Да, низко. Согласен. Я не тягаюсь с высокими романтическими натурами.

Конечно, все эти полеты суть сны. Но, возможно, они лишь печальное отражение невысоких полетов моей души, приземленности чувств, низменности иных помыслов. Не знаю. Я скептик. А скептики смотрят скептически даже на саму постановку вопроса о пользе их скептического мировоззрения. Как длинно говорит Ежи Лец.

Но всю глубину ему мудрого мрачного скепсиса я понял только тогда, когда спрыгнул с обрыва над бухтой Кариес и пронесся над Воложкой, все сильней поджимая ноги и блаженно летя уже над землей, над другим берегом, но в душе твердо зная, что стоит только мне захотеть, подумать, как я вытяну ноги, и они немедленно коснутся земли. Той земли, по которой едут машины и бегут-стучат поезда, электрички, ныряющие затем в метро, а потом эскалаторы вновь выносят тебя на поверхность, а шуршащие лифты несут от земли все выше и выше, и уже где-то там, на каком-то там этаже, ты опять находишь четыре стены с чужим постельным бельем, с чужой мебелью, и все это ты будешь называть своим домом. Потому что сюда будешь приходить, говоря, что пошел домой.

Ну, вот я и дома, подумал я про себя, и уже начинал вытягивать ноги, как земля неожиданно кончилась, мелькнул берег, и я вновь летел над водой, но теперь уже поджимая ноги с испуга. Остров? Это был остров. Это была не земля, а остров. Всего лишь остров. Слава богу, что впереди уже снова маячил берег. Земля! Только и она внезапно закончилась, кончилась новым берегом, и опять вода, и опять впереди лежал берег...

И уже не было больше никаких сил поджимать и поджимать ноги, но я все летел и летел, леденея от ужаса с каждым новым берегом, а они все мелькали, мелькали, все быстрей и быстрей, и уже ничего кроме берегов больше не было видно - ни земли, ни воды. Вообще ничего больше не было - ни земли, ни воды. Только берега, берега, ничего уже больше собою не разделяющие…

Стоило открывать глаза, чтобы им не поверить. Тем не менее, когда сознание начало проясняться, я увидел лежащих возле стола двух незнакомых парней. Странно, что же они тут делают, почему лежат, думал я, и поэтому долго не мог почувствовать, что меня хлопают по щеке. Она хлопала меня по щеке и что-то произносила. Лишь потом и стала заниматься собой, то есть, укладывать на свои плечи лямки от разорванной майки. По ее щеке шла длинная тонкая, в бисеринках засохшей крови царапина, которая продолжалась и на кончике носа.

Рассмотрев, в каком она виде, я перестал интересоваться своей головой (на ней была горячая шишка, хорошо умешавшая в ладонь), и, держась за сосну, поднялся. На руке ближнего ко мне парня (этот, белоголовый, лежал вниз лицом) виднелись человеческого следы укуса. Я почему-то долго смотрел на этот укус. «Черт, до чего же у нее редкие зубы», столь же долго думалось мне. Под ключицей другого парня, похожего на друга степей, имелась круглая ранка, похожая на укус овода…

- Шприц, - сказала она, когда я глянул в открытые, как у мертвой коровы, глаза калмыка.

Шприц я нашел выпавшим из его правой руки, на земле, с прилипшей к игле хвоинкой. Я поднял его, положил на стол. С кончика иглы капнула капелька желтой жидкости и неспешно впиталась в пересохшее дерево.

- С азонероном или рометаром, это двухпроцентный раствор ксилазина… - информативно пояснила она.

- А-а.

-Такими шприцами в зоопарке усыпляют слонов. Когда отнимают слонят у матери. Я знаю. Я там была. Стреляют из духовой трубки… Не смотрите на меня так. Я защищалась. Уступите мне вашу рубашку.

- А отку?..

- Отку что? Я биолог. По образованию и первому мужу. Так вы дадите рубашку?

Рубашку моя не была чиста.

- Сними, - затем сказала она, показывая на ноги калмыка, который был поменьше и похудее.

Я стащил с его ног кроссовки. При этом мне показалось, одна из ног шевелилась.

- А точно?

- Чего? - спросила она.

- Слонов?

Впрочем, кто бы они такие ни оказались, но они приплыли сюда на простой дюралевой лодке, которая обнаружилась чуть дальше по берегу, когда мы уже уходили из бухты. Из лодки, задрав вверх голову, смотрел на нас совсем мальчик и калмычонок. На пальце у него была намотана леска, которая убегала в воду. Леска резко натягивалась, рука мальчика дергалась, он смотрел на нас, не мигая.

Никто не бывает нормальным во всем. А если во всем, то никогда долго.

- Ты знаешь, я в детстве была такой прокурор! - вдруг ни с того ни с сего заговорила она. - Меня дедушка так называл. Прокурор. Он был на пенсии, хотя и генерал армии. А меня называл «прокурор». Маленькой я была очень строгой. Когда он шел в туалет, я подкрадывалась к дверям и грозно шептала в щелку: «Дед! Ты снова писаешь стоя!»

Вероятно, она всегда была сдвинутой, а тут все только усугубилось. Вспомнишь и генерала-дедушку. Но она вспоминала и дальше. Про папу и маму, про детство и юность, про школу и университет, про биологию и работу. Лишь бы не про него, не про яхту и свое упорное нежелание покидать остров. Я, напротив, расспрашивал про него или размышлял вслух о полнейшем его ничтожестве. Она же рассказывала, каким великим был ее дедушка. Так мы с нею говорили. Как те два сумасшедших, забивающих в стенку гвоздь. Один говорит, что гвоздь какой-то неправильный, что шляпка у него не с той стороны. Другой, что гвоздь вообще от другой стены.

Пока мы шли берегом Воложки к моему стану, собралась гроза. Ветер резко начал стихать, потемнело, пикнула какая-то птичка-дурочка, протрещал сумасшедший кузнечик, но оба словно споткнулись о тишину. Через пару минут каждый листик на дереве и последняя сухая былинка застыли как кованые в металле. Воздух сперло, как в склепе. Шквал застал нас почти уже на стоянке. Деревья легли на землю. В лицо полетело пол-острова. Лозняк хлестал розгами. Ливень стоял стеной. Темноту секли молнии. Гром рвал небо.

У палатки под осокорем еще было сухо, относительно сухо, но крупные капли споро долбили землю. Сама палатка, перетянутая веревками, стояла покуда прочно, хлопала только надорванная еще в прошлую бурю пленка. Я отвел в сторону полог палатки и заглянул вовнутрь. Здесь похозяйничали. Рюкзак валялся пустой. Вероятно, все вещи трясли снаружи, а потом побросали внутрь. Но особого беспорядка они не оставили. Лодка по-прежнему лежала в кустах за палаткой, топор был по-прежнему воткнут в осокорь, на нем висела плащ-палатка, сверху - рыбацкая сумка, удочки стояли внизу. Все - как я и оставил в последний раз. Только рыбы убавилось на сушиле, но это ветер. Марлю тоже сорвало ветром и невесть куда унесло.

Я успокоился: паспорт, деньги, обратный билет на поезд все равно никто не нашел. И не мог найти. Прошлые мои опыты были тому порукой. Свой тайник я устраиваю всегда под костром. Этот секрет еще никем не разгадан. В тайнике хранился также фотоаппарат и фляжка со спиртом.

- Смотри, - сказала она.

На столе стояло несколько банок. «Сталинградское» прочитал я на их жестяных боках.

- Не трогай, - сказала она, когда я протянул руку. - Это его.

Пока дождь не кончился, я предложил ей отсидеться в палатке, но она отказалась. Согласилась одеть, а, точней, залезть только в плащ-палатку, которая была на одну треть длиннее, чем весь ее рост. Под капюшоном и с волокущимися сзади полами, она проследовала за мной до погреба и смотрела, как я возвращал на место дверь-крышу. Неожиданно ее рядом не оказалось. Не было и вокруг. Схватив лопату, я бросился искать и, огибая кусты, неожиданно оказался сзади нее. Дождь уже прекращался, но она меня не услышала, она шла куда-то вперед, мокрый плащ тяжело тащился за ней и, шурша, подминал траву, сбивая капли воды.

Мне стало любопытно, куда это она идет, и я пошел за ней следом. Она обошла кусты, постояла, хотела было пойти назад, развернуться, но запуталась в полах плаща и снова пошла вперед, по дуге заворачивая к стоянке. Я шел за ней, опираясь на лопату, словно на посох.

Перед столом она снова остановилась. На банках ртутно подрагивали капли дождя.

Я обошел ее плащ по кругу и приставил лопату к столу.

От неожиданности она даже вскрикнула, прянула в сторону, но запуталась в полах плаща и едва не упала.

- Ты?!

Она испугалась. Выходило, что это я ее испугал. Стало даже обидно. Я немного занервничал, взял одну из банок, потянул за кольцо.

Она закричала, вырвала из моих рук банку и бросила ее в воду. Потом сгребла и скинула в воду все остальные.

С ней случилась еще одна та истерика, после которой никому не становится легче. На всякий мой разговор, на всякое предложение или просьбу, она неизменно хмурилась, замыкалась, а стоило протянуть к ней руку - резко вставала и уходила в кусты. Я подходил, она уходила вглубь острова. Так прошел день. В конце концов, мне стало все равно. Он не он, она не она, а яхта не яхта. Оглушительно захотелось спать. Я залез в палатку.

Всю ночь меня мучил кошмар, что мне хочется лечь и уснуть. Это был абсолютный кошмар - все время хотеть прилечь и поспать, когда ты давно лежишь и глубоко спишь.

В четыре утра я полез наружу. Она лежала поперек входа.

- Ты куда? - спросила она, но не стала ждать, когда ее вытолкнут и вылезла наружу сама. Молния полога поддалась не сразу. Комары взревели, как сотня гоночных мотоциклов на первых секундах старта. С востока серело. На Луну набегали быстрые мелкие облачка, и, казалось, Луна вращалась.

- Отвернись, - сказал я себе за спину, так как чувствовал, что не успеваю добежать до кустов.

- Бывает, - сонно проговорила она.

- Это у твоего деда бывает! Который писает стоя! Черт!

Спросонья я даже обиделся. А потом обиделся даже больше, потому что она даже не подвинулась, когда я вернулся к палатке. Спохватившись, я застегнул ширинку. Ноль реакции. Она продолжала сидеть как сидела, лишь слегка запрокинув голову, словно изучая мой голый торс.

- Ничего, что я топлисс? - с язвою в голосе произнес я.

Она не ответила. Она спала сидя.

4

Когда встало солнце, я уже кинул в садок просоленную рыбу и бросил на веревке в реку - отмокать. Правило тут простое: сколько дней провела рыба в соли, столько часов ее надо отмачивать в проточной воде. Потом вырубил топором рогульки. На одном из старых приловленных мест по привычке закинул удочки. Сидел, мял в руках ошпаренный кипятком геркулес и смотрел на тупой безрадостный поплавок.

По реке плыли дохлые белые осетры, их много плыло в последнее время - как бревна на лесосплаве. На нескольких осетрах сидели жирные белые чайки и лениво клевали их вздутые животы. Когда проклевывали в них дырку, воздух выходил и осетр тонул. Чайки недовольно взлетали.

Земля посыпалась сверху около девяти часов, когда начали прыгать сазаны.

- Можно тут посидеть? - сказала она.

Я обернулся, она сидела сзади на корточках.

- Сиди.

- А говорить можно?

- Говори.

- Клюет?

Клевала плотва. Было лень так часто менять насадку, поэтому я насаживал на крючки по здоровенному шару каши - сразу на сазана. В ближайшие полчаса они еще будут прыгать, а потом уйдут вниз, под берег, кормиться. Тут-то их… Еще один сазан прыгнул. На мгновение встал на хвост, сверкнув золотистым боком, и шлепнулся в солнечных брызгах.

Радостный вскрик.

- Это он воздух на чешую прицепляет. Пузырьки воздуха, - объяснил я.

- Откуда ты знаешь? А, может, он прыгнул вон за той стрекозой? А у меня сегодня день рождения, - вдруг без всякого перехода сказала она. - Кажется. А ты веришь?

- А сама?

- Кажется, - сказала она. - Я нашла в палатке часы, и если они правильные и сегодня второе августа, то не кажется, а совсем правда. В этот день со мной всегда что-нибудь случается. Будешь завтракать? Я сварила кашу.

- Какую кашу? - мне стало нехорошо.

- Геркулес.

- Ты взяла геркулес?

- А что? Там было совсем ничего.

- Тьфу!

Я сплюнул, а про себя выругался. Без геркулеса на Волге, как без червей.

- Зато кашу едят без хлеба, - она еще рассуждала. - У тебя все равно нету хлеба. Как вообще можно жить без хлеба? Ты чего молчишь?

- Я пеку лаваш.

- Я люблю лаваш. Ты умеешь печь?

- Да.

- Спекешь?

- Спечу. Филолог.

- Я биолог.

- Заметно.

- А что во мне заметно еще?

Я обернулся. Фламандка не фламандка, испанка не испанка. Ученая еретичка. Она выдержала мой взгляд, а отвернулась только затем, чтобы показать обиду. Я тоже вернулся к своим поплавкам. Вчера, пока мы шли к лагерю, она называла себя бумажным биологом, потому что работала в институте антропологии и единственное чем занималась, это качала из интернета и сканировала из научных журналов статьи по теме своего шефа. Тема его называлась сверхмудро, что-то вроде «проблемы нулевой точки», а на все это деле являлось обычным исследованием очередного связующего звена между обезьяной и человеком.

В принципе, первое, что должно быть заметно в нас с первого взгляда, это обезьяна.

Она неуверенно согласилась и замолчала. По характеру ее молчания было видно - обиделась.

- Я тоже занимался проблемой нуля, только в математике,- сказал я.

- Не оправдывайся, - сказала она.

- Я и не оправдываюсь.

- А чем сейчас занимаешься?

- Преподаю.

- И все?

- Даю уроки.

- По математике?

- Да.

- А интересно быть репетитором?

- Когда как.

- А твои всегда поступают?

- Иногда нет.

- Но сейчас же у них экзамены...

- Да.

- А вот я сперва провалилась. Поступала и провалилась. А ты деньги берешь?

- Беру.

- А много?

- Средне.

- У меня тоже был репетитор. Кандидат, с такой рыженькой бородкой, мягонькой-мягонькой, как мохер. Не как у тебя.

Я потрогал щетину. На острове я не брился.

- Он был мой первый мужчина. А ты тоже спишь с ученицами?

Я обернулся. Она взяла кусок глины и бросила его в воду. От возмущения я даже растерялся, потом вытащил удочку и стал меня кашу:

- Подойдите сюда, пожалуйста.

- Да щаз! Так спишь?

- Нет.

- Жена, да? Бедненький. Жена не дает спать с девочками? Я тебя понимаю, когда не дают спать с девочками...

- Нет, - мне хотелось казаться уравновешенным, хотя внутри все кипело. - Нет. Я не сплю ни с какими девочками.

- А с мальчиками? А с мальчиками ты спишь? - она взвизгнула и бросилась вверх, но я все-таки достал ее концом удочки.

- Больно же, ты! - прокричала она, потирая зад, а потом стала отдирать кусок дерна. - Репетитор! Рептилия на репейном масле! Псих!

Она размахнулась и бросила в меня дерном. Тот шлепнулся в воду, обдав меня шлейфом песка. Я сделал шаг вверх. Визг, и она исчезла.

Все-таки, наверное, было за что ее утопить.

Не было только смысла жариться дальше на солнце. По реке прошел катер Каспийской военной флотилии, воды ему не хватало, волна высоко заплескивала на берег.

- Можно я еще посижу?

Она снова замаячила наверху.

- Нет уж, я ухожу.

- Это все осетры? Почему их столько плывет?

- Срываются с самоловов.

- Самоловов? Это что такое?

- Переметы такие, с большими крючками.

- Браконьерские?

- Да.

- Ты обиделся? А я замесила тесто. Ничего, да? Ты покажешь, как спечь пирог?

Я молчал. Она осторожно спустилась вниз и еще осторожней присела рядом на корточки.

- Правда, оно размазалось и какой-то странное. А когда оно будет подниматься, а? Я столько вбухала соды, а тесто все равно не растет. Ты чего молчишь?

- Я думаю.

- А о чем?

- Тебе сколько лет?

- Я скажу. А чего ты опять молчишь?

- Я еще не молчу.

- Я же вижу, молчишь. Ты о чем-то думаешь, да?

- Нет. Только где ты могла взять соду?

- А… а что у тебя было там? - вдруг быстро проговорила она и, не вставая с корточек, отковыляла в сторону.

- Тальк, - устал злиться я. - Для лодки.

- Я потом уже догадалась. Но… ведь второе августа. Разве нет?

- Ну, второе. Купаться, кстати, нельзя. Ильин день.

- Ильин?! - вскочила она.

В институте нашу лабораторию называли Лаборатория-ИФ. Была даже шутка, что название происходит от имени-отчества нашего шефа, которого звали Иосифом Федоровичем. Но шутка годилась только для тоста в его день рождения. Все-таки шефа мы звали немного иначе - И-Эф. Впрочем, в имени-отчестве этого человека тоже был какой-то мистический смысл, потому как именно он, лично он когда-то пробил нашу лабораторию у «Самого». И название тогда расшифровывалось сверхпросто - «интуитивной физика». Это потом, по мере успехов, появлялись расшифровки совсем экзотические, например, «историческая фантастика» или даже английское «if», то бишь, «если».

Если бы не ее день рождения, этой глупости, наверно, бы не случилось. Из-под костра я достал кастрюлю химического стекла, а оттуда фляжку, фотоаппарат и бумажник. И не успел опомниться, как она схватила бумажник, выдернула из него паспорт и отскочила. Что мне меньше всего мне хотелось - это бегать за ней.

- Ты смотри! А ты действительно Илион! - громко удивлялась она из кустов. - Илион Васильевич Чуров. Гм. Надо же, это сколько? Почти сорок. А здесь молодой! И уши! Драли, наверное, почем зря? Ну, конечно. И морда хитрая. Так... зарегистрирован брак с гр. Грабен Е. К. Гм... разведенный? В одном хоть нормальный. Я бы тоже сразу убилась, если бы жила с Грабен Е.К. Дети... Да. Грабен отчиталась. Забирай свою грязную метрику!..

Пока она так скакала, я уже закончил варить плотву с топинамбуром. Когда-то культурно посаженные два клубня теперь превратились в дикие заросли. Зато можно было жить без картошки. Правда, уха была всегда сладковатой.

- А у тебя действительно день рождения? - я медлил откручивать пробку фляжки.

- А тебе жалко?

Выпить она долго не решалась. Держала в одной руке кружку, в другой - закопченный ковшик, в котором обычно я делал чай. Голые пупырчатые колени и плоский живот уже были в саже от ковшика: она им отмахивалась от мух.

- Твое здоровье, биолог, - поторопил я ее. - За промежуточное звено между обезьяной и человеком!

Наконец, она выпила, очень даже смело, но нашла спирт «ужасно горьким», а, разделывая плотвичек, увешалась рыбьими косточками. После второй она засмеялась, после третьей - побежала купаться. Проще сказать, скатилась с обрыва вниз. Туча брызг, фырк-фырк, и она поплыла. Каким-то веселым собачьим брассом, все дальше и дальше от берега.

Вспомнив всех дьяволов и чертей, я догнал ее уже на стремнине. Течение, не задерживаемое больше корягами, неслось паровозом. Нас уже отнесло много ниже стоянки, волна здесь гуляла вольно, заплескивала в лицо, а течение тащило к фарватеру. Кто первым начал захлебываться, того я не помню, но к Коровьему пляжу мы выгребли в две руки и стукаясь под водой ногами, а потом еще долго лежали на песке.

Она пахла рекой. Так пахнет рекой лишь беззубка, желто-зеленая и волнистая, твердая и волнистая - когда вскрываешь ей створки. Так в узкой и черной, мягко-мохнатой щелке, в тайной перламутровой глубине, еще нервно шевелится ее ножка, то высовываясь, то испуганно уползая внутрь и выталкивая наружу слизь, первую томную слизь, что лишь только усиливает запах реки…

- Чуров, - сказала она. - А давай еще раз, сначала, будто ничего не было.

- Чего?

- Ну, совсем с ничего, с нуля?

- С нуля? - удивился я. - Если бы знать, что такое нуль.

- Господи, - вздохнула она и уснула.

То-то и оно. Господи.

Если Лаборатория-ИФ занималась еще и тем, чем весь институт - разработкой, доводкой и испытаниями ракетных систем, то лишь потому, что И-Эф занимался ракетами еще с давних, доистерических, как смеялся, времен. Впрочем, сам И-Эф никогда не раскрывал своих карт, и тем более, не разъяснял своих отношений с большим руководством. Но слухами земля полнится, а особенно, такие ее ипостаси как коридоры и туалеты, а оттуда нам доносилось, что И-Эф был в большом фаворе у «Самого», но с его преемником, «Этим», понимания не достиг, (за что в конечном итоге и поплатился, ибо «Этот» прекратил финансировать лабораторию и проект).

Я был самым молодым в команде И-Эфа и еще не считался специалистом, а служил только в качестве подручной счетной машины. Моя специальность считалась прикладной математикой и меня прикладывали по-черному. Потому что И-Эф одержимо копался в самых корнях математики и ставил пред нами чисто академические задачи. Он тряс фундамент самого мироздания, как мы смеялись, только затем, чтобы сбить какой-нибудь вшивый «Першинг» на старте.

Но смех был плохим.

Проблему четности и нечетности И-Эф никогда не ставил как прикладную, хотя несколько важных программ, архаично работавших на двоичном коде, иногда зависали на сбое четности. Может быть, из-за этого он потребовал «жестко закрепить нуль». Мы восприняли его приказ как причуду, а причуду как прихоть, а прихоть как придурь, и даже скорее издевки ради, чем ради дела, пересчитали математическое число «нуль» на четность-нечетность и тогда он оказался у нас, если четным - «ничто», а нечетным - «нечто». В первом случае он весьма логично открывал собой числовую ось, во втором - обещал слабый лучик надежды на программное обеспечение совершенно нового типа. Для компьютеров тоже нового типа. Вскоре нам уже представлялось, как именно будут работать такие компьютеры - как мозг шахматиста, не пересчитывающего миллионы ходов, а выбирающего единственный правильный - интуитивно. При этом вся интуиция представлялась именно пересчетом ходов. Лишь в области нуля. А потому мгновенно. Тогда нам еще казалось, что мозг еще что-то хочет считать. Ерунда. Считать хотели лишь мы.

На момент разгона лаборатории мы уже подступали ко времени. Не потому что начальство ставило так задачу. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы зарплата капала. Так называемое нуль-время, момент перехода между прошлым и настоящим, мы по привычке просчитали опять-таки на четность-нечетность, а после этого ходили, словно пришибленные, не глядя друг другу в глаза. Время мерцало энергией как истинный вакуум и рождало из себя «нечто». «Нечто» тут же переходило в «ничто» и обратно. Но это бы еще ничего, если бы не закон. Где-то был закон перехода. Мы знали, что был.

«Явь, Навь и Правь» в те дни мы читали в «Веселовой книге», неизвестно когда и кем принесенной в лабораторию. «Правь», повторяли мы. Ибо все походило на то, что в природе изначально существовала какая-то квантованная психическая энергия, хотя мы и знали, что это глупость. Глупость, мистика и абсурд.

По иронии, наш мистический круг замкнулся сам на себя в тот самый момент, когда на дворе стоял этот самый бум НЛО-вщины, чертовщины и сатанизма. Но мы не верили ни в черта, ни в сатану, мы были сугубо трезвые, рациональные и целеустремленные люди. Просто промежуточные успехи нас больше не вдохновляли.

Мы неделями сидели в лаборатории, тупо уставившись в телевизор. Страна кувыркалась, на землю падали самолеты, ракеты разучились взлетать. Все наши наработки были вскоре изъяты. И хотя никакой необычной подписки не предлагалось, но достаточно был того, чтобы Первый отдел посмотрел нам в глаза и добавил: «Вы понимаете». Мы понимали. Пожали друг другу руки и разошлись.

Никто не ходил друг к другу на похороны, не навещал друг друга в лечебницах.

Я был самым молодым из команды и оправился относительно быстро, уже через год.

Ко мне приходил человек с предложением о новой работе, но я отказался. Меня мучили головные боли, я лечился от невралгии тройничного нерва, и, потом, уже просто распробовал вкус свободы. Однажды И-Эф увидел меня на улице и подвез до метро. Мой бывший начальник казался вполне цветущим и немедленно предложил денег в долг. И-Эф давно ушел в бизнес. Застолбил какое-то «ноу хау» и лечил сном. У него была фирма, которая в переводе с английского называлась «Нуль-сон-технологии».

Нуль-сон. Все нуль-сон.

Она уснула и обгорела. Красные ноги, красные плечи. Черные волосы.

Вода зашипела, смывая с кожи песок.

Осокорь был отсюда прекрасно виден, но вернуться к нему составляло опять проблему. В этом месте берег был низок, и вода весной заливала его почти полностью. Сено, ветки и прочий мусор, который река несла в половодье, до сих пор висели по всем кустам и деревьям. Бурелом, его лучше назвать водоломом, был непроходим. Идти можно было по тропам, что протаптывали коровы, выходя сюда с больших травяных полян за кустами. Но к полянам проще было выйти в обход.

В метрах ста по течению Воложки лежала пустыня настоящих песков: гладкие выпуклые барханы действительно гляделись пустыней, но меж них имелось множество луж с холодной чистой водой. Это место называлось Размывы. Тут весенняя половодная Воложка прорывалась к Халтуринскому затону, смывая все на своем пути. Оставались только неровное песчаное ложе, так похожее на пески пустыни.

- Ну, пойдем, - сказал я, подойдя к ней и тронув за волосы. Она мотнула головой.

- Скажи Вера, - сказала она.

- Ладно.

- Скажи!

- Вера.

- Не Вера, а Вера.

- Вера.

- Ну вот.

На Размывах она пришла в совершенный восторг. Скакала по горячим барханам, удивляясь их твердости и округлости, шлепалась в лужи, но тут же с визгом выскакивала назад: вода подсасывалась с реки и по сравнению с раскаленным песком была почти ледяной.

«Смотри, что такое!» - кричала она, увидев плывущую над барханами высокую белую рубку буксира, толкавшего вверх баржу. «Гляди, какое!» - бросалась к обломку былого дерева, стоящего посреди голых песков. «Нет!», кричала она с вершины бархана.

«Нет» относилось ко мне: я недостаточно хорошо разделял восторг. Силою, за руку, она затащила меня на бархан.

- Ты смотри вокруг! Ты же должен радоваться! Это просто невероятно! - кричала она, размахивая руками. - Это же здорово!

- Ну, пойдем, - поторапливал я. - Нам еще далеко.

Солнце катилось, дул ветер, летали чайки.

- Нет, ты радуйся! Господи, радуйся! Стой и радуйся. Это так просто! Давай же, радуйся! Ну же!

- Я радуюсь.

- Да не так! Не так! А вот так! Ты откройся миру! Откройся миру! Откройся! Вздохни! - вздыхала она и показывала, как правильно надо вздыхать, глубоко, через ноздри. И вдруг опять начинала кричать.

- Люди-и! - кричала она. - Как много нас, лю-юди-и! Когда я жила у дедушки, я забиралась на крышу дачи и кричала оттуда: люди! как много нас люди!.. Это было такое счастье! Вот как сейчас…

Счастьем было бы все же вернуться в лагерь и дождаться Вайсбергера, обещавшего заглянуть сегодня, в субботу…

Уже на полянах, на выжженном солнцем взгорке нас остановил беркут.

- Кыш, - махнула она на него рукой.

Хотя, может быть, это был и не беркут. Это я ей сказал, что он беркут, а, может быть, и не он. Может, степной орел. Может, тот самый. Не знаю. Больно здоровый. Размерами никак не меньше индейки, он стоял на земле, вывернув набок шею.

- Ты чего? - спросила его она.

Беркут переступил когтистыми лапами, раскрыл клюв, показал ей острый желтый язык, моргнул и снова выкатился на нас своим тусклым стеклянным глазом.

- Ему плохо, - прошептала она.

Плохо ему, наверное, могло стать только от ее цып-цып-приставаний. Наконец, беркут доказал, что здоров, и взлетел.

После этого мы все увидели сами.

Это была обычная ушастая телочка, типичной черно-пестрой породы. От левой ноздри до правого рожка протянулась черная полоса. Эта же полоса уходила за ухо и переходила затем в ровный черный окрас по всему боку. Другая же половина морды была совершенно белой, как и вся шея до холки. Этот косой окрас был единственное, что казалось в телочке нетипичным.

Мать стояла тут же, под взгорком, в густой траве. Еще - стояла.

Ногами корова запуталась в проводах. Телеграфный столб с мотком ржавых проводов и белыми изоляторами на перекладине лежал рядом. Откуда был этот столб? Принесло, наверное, в половодье, в какое-то очень сильное половодье. Других коров поблизости не было, хотя было видно, что стадо здесь проходило - трава промята в одном направлении.

Положение матери было безнадежно. Голяшка ободрана до белой кости, мясо спущено как чулок, мухи роились сплошным черным облаком. Ясно, что корова долго рвалась, но проволока держала цепко. Теленок время от времени пытался к матери подойти, тянулся мордою к вымени, однако, пугался скрежета проволоки и отступал. Потом снова тянулся, мычал. Корова изредка отзывалась, повернув к нему морду.

Когда я сказал ей, что теленок обречен тоже, мне оставалось лишь закрыться руками - ожидая града ударов. Во всяком случае, словесные выражения предполагали именно это.

- Ему ведь только молока надо? - наконец, угомонилась она и нахмурила брови. - Тогда мы ее подоим, а ему дадим. Хорошо?

На это я промолчал, а она нахмурилась вновь, выдавая работу мысли. Потом предложила пойти и поймать теленку другую мать. Я сказал, что лучше буду молчать.

- Но теленку же надо же молоко! - закричала она, а потом уселась на землю и сказала, что дальше никуда не пойдет. Никакие уговоры не помогали.

- Посмотри, он ведь так мычит, - повторяла она. - Нет, послушай, какие глаза!..

Глаза теленка были вправду плохие. Мутные и сухие, в уголках их копались мухи. Тонкие ноги дрожали, подламывались.

Она вскочила, когда корова упала.

- Пошли, пошли, - я тянул ее за руку, - все равно его не спасем. Не надо смотреть, теперь уже быстро.

- Нет! - закричала она и вырвалась. - Нет. Нет-нет! Я не смогу, он же будет мучаться. Я останусь здесь и тоже умру.

Я пообещал им помочь.

- Как? - подняла она голову.

Я сказал, на соседнем острове живет пасечник, у него корова, и, наверное, есть молоко. Она подумала и кивнула.

- Хорошо, - сказал я, повернулся и пошел по траве. Я наделся, что она побежит или хотя бы крикнет. Но нет. Я дошел до деревьев и оглянулся. Она сидела все в той же позе. Вернулся.

- Куда ты ходил? - спросила она, не сводя глаз с теленка.

- Я хотел пойти...

- Куда?

- За лодкой.

- Почему не пошел?

- Я пошел.

- Ну, иди.

Я опять дошел до деревьев. Потом посидел в тени. Потом выломал длинную ветку с листьями и снова вернулся к ней.

- А что сейчас? - сказала она.

- На, - я подал ей ветку, - отгоняй птицу.

- Хорошо, - сказала она. - Только ты быстрей.

- Хорошо, - сказал я.

У деревьев я опять оглянулся. Теленок уже лежал. Она подсела к нему чуть ближе и веткою отгоняла мух.

Уже вечерело, когда я причалил в начале Коровьего пляжа, напротив самой большой из коровьих троп. Вытащил лодку на песок, слегка стравил воздух и взял топор. Расчищая коровью тропу, я ушел далеко в сторону и не сразу сумел их найти.

Беркут снова торчал на взгорке. Малохольный какой-то. Ей тоже нездоровилось.

- Холодно. Я замерзла, - сказала она. - Посмотри, он живой?

Корова тоже была живой и шумно вздымала бок.

- Горло не болит? - спросил я.

- Жжет.

- Ну вот. Перегрелась.

Теленок при моем приближении встал, отошел в сторону и что-то растерянно промычал. Корова приподняла голову и глухо простонала в ответ. Я посмотрел на беркута: малохольный, а дело знает.

- Иди вон туда, - показал я ей. - Вон видишь, вон меж кустами, сухое дерево. Иди прямо на него и жди там.

- А ты?

- Я понесу теленка.

- Нет.

- Ты иди медленно. Я тебя догоню и перегоню. Стой там.

Она пошла. Останавливаясь, оглядываясь, но все же пошла.

- Иди!

Я сел на траву, положил топор на колени. Теленок прилег в траву. К матери он больше не подходил.

Когда она скрылась из виду, пропала за стеною травой, я встал, подступил к корове и замахнулся. Потом зашел сзади, с рогов. Постоял. И снова не смог. Воткнул топор в столб и пошел к теленку. Тот даже попытался удрать. Я поймал теленка за хвост, вторую руку подсунул ему под шею, подлез под него и одел как хомут на шею. Бегом дотащил теленка до засохшего дерева, поставил, приказал ей держать за хвост и пошел обратно.

- Куда ты? - спросила она.

- Топор забыл.

Беркут нетерпеливо шагал по взгорку. Корова дышала. Я подошел, примерился, и, закрыв глаза, со всей силы гвазданул в лоб. Она дернулась и закатила глаза. Кожа лопнула и по морде потекла кровь. На второй удар не хватило духу.

- Я все слышала, - сказала она.

- Подержи топор.

- Сам держи! Варвар! Урод!

Я подлез под теленка, поднял. Как шарфик, сложил копыта у себя на груди и опять попросил взять топор. Она схватила его и зашвырнула в кусты. Я спустил теленка на землю. Начались объяснения. Наконец, она что-то поняла, а потом ее долго ползала по кустам в поисках несчастного топора.

- Ненавижу! Варвар! Урод! - все ревела она, плетясь сзади. - Я всю жизнь это знала!

Тропа, хотя и немного расчищенная, все равно была слишком узкой. Я шел боком, сберегая теленку морду, зато ей доставалось отстреливающими назад ветками.

На пляже я положил теленка у самой воды и побрызгал ему на морду водой, помыл губы. Он высунул шершавый язык. Я дал ему пососать палец, потом обмотал бечевкой все четыре ноги, столкнул лодку на воду, вынул заднее из сидений и устроил теленка на корме.

- Не полезу, - сказала она, когда увидела, сколько ей отведено места.

- Что еще?

- Ничего.

- Хорошо, оставайся, а мы поплыли.

- Хорошо, я останусь.

- Слава Богу.

- Да щаз!

Понятно, почему ее хотели убить. Сняв штаны, я завернул в них топор. Она долго бродила вкруг лодки, но все же потом легла с теленком «валетом». Топор я вставил меж ног теленка, но мешал почему-то он исключительно ей. Она ворочалась и ругалась. Приходилось подсказывать:

- Этой рукой обними за шею, а эту выверни, выверни локоть. Так, и дай ему палец.

- Ой, сосет!

- Лежи и не дрыгайся. Ветра нет, качать будет мало.

- А он дышит, и нас качает.

- Ладно. Вот и качайтесь, - я забрел в воду по пояс, потом по грудь, потом поплыл рядом.

С востока уже проступали первые звезды. Заметно пополз туман. Ночь будет совсем не душной.

- Я назову ее Косатка, через «о», - говорила она над водой.

- Если косатка, то всегда через «о». Касатками в деревнях называли ласточек.

- Да? А я и не знала. А что у косаток тоже морды косые?

- Мозги у тебя косые.

- У самого.

Мы уже выплыли на течение, когда лодка вдруг колыхнулась, и послышался звучный плюх. Я сунул руку меж ног теленка и не нашел топора. Что было делать? Только врезать ей по торчащей заднице. Впрочем, она стерпела и только утянулась вовнутрь.

Довольная теперь, дрянь!

Течение несло мягко, где-то в темноте рядом плыл дохлый осетр, но он нас перегонял. Нигде ни одного судна. Давно прошли мимо Размывы, и уже показалась южная оконечность острова, так называемый Нижний пляж.

Вся затея теперь казалась замечательно дикой. Ночь, тьма и проплывающий мимо пляж, холодный, безжизненный и пустой. Я заработал ногами, пытаясь согреться. Лодка сидела низко, воздух в ней охладился, правда, и я сам виноват - забыл подкачать перед спуском на воду. Хорошо, что практически не было никакой волны.

- Мы приплыли? - спросила она.

- Пока нет. Вы спали?

- У нее открыты глаза, а мне холодно. Можно перевернуться?

- Скоро будет бакен. Приткнемся, там и перевернешься.

Между двух островов стоял бакен, указывающий фарватер. Огня я пока не видел, но знал, что бакен находится строго меж островов.

Свет я скоро увидел, но странно - слева, а ведь я тянул лодку вправо, боясь, чтобы нас не занесло на фарватер. Свет был зеленый, как у любого правобережного бакена, только он оказался вдруг не один, а рядом был красный. Они едва не сливались. Неожиданно увиделся бакен, только он был к гораздо ближе, светил мощнее, с бегущей к нам зеленой дорожкой. А по воде уже несся звук. Работал мотор. Но мотор не моторки, у той звук выше и тоньше, с подвывом, и не теплохода, у того звук утробный, с глубоким долбежом по воде. Этот звук просто сонно погуживал на одной низкой ноте. Какое-то моторное судно. Но где тогда топовый фонарь? Должна быть какая никакая, но мачта, а на ней гореть белый огонь. Однако, не было и прожектора. При этом судно шло почти прямо на нас и довольно быстро.

Волна ожидалась сильной, но мы уже вставали за бакен.

- Что это? - подняла она голову. - Кто-то плывет?

- Лежи! И держи теленка, сейчас вас качнет.

Нас обливало зеленым светом, одной рукою я держался за буксировочную скобу, другой - удерживал лодку на безопасном от бакена расстоянии: хребет теленка качался в опасной близости от железа. Кто-то рассказывал, что на Кубенском озере двое рыбаков пересидели в таком бакене целый шторм. Как-то открыли дверцу, за которой стоят батареи, и пролезли вовнутрь. «Интересно, выбрасывали они батареи?..»

Судно между тем приближалось, дизель бубнил прямо в уши. Красный свет наезжал стремительно, а зеленого я не видел, он был с другого борта и слава Богу: чем дальше пройдет от нас судно - тем лучше. В каких-то десяти метрах от нас шла длинная белая яхта с высокою мачтой. Под мощным фонарем бакена она как-то зловеще фосфоресцировала, а красный огонь казался драконьим глазом. От выпуклой скулы корпуса стремительно и упруго отделялась волна, и она уже налетала на нас, сверкая зеленою оторочкой.

- Держись! Держитесь! - вцепившись руками в лодку, я дышал прямо в крестец теленка.

Ровный зеленый свет вдруг резко качнулся, но в тот же миг я напрыгнул на борт, не давая ему задраться, а потом задрыгал ногами, выталкивая его со всей силы наверх и сам уходя под воду, не давая подняться теперь уже дальнему борту. Вода прокатилась через теленка и через нее, она закричала, вскочила, центр тяжести начал быстро смещаться. Бог спас. Ко второй волне я успел изготовиться. Кильватерное волнение мы выдержали почти без проблем.

Бакен с его зеленым огнем был давно позади, но я все еще не мог отдышаться и выворачивал назад шею, следя за красным огнем. Зеленого бортового я долго не видел, а когда он блеснул, то уже стало ясно, что яхта сильно забрала к острову и где-то рядом, наверное, с Нижним пляжем.

Выводов было несколько, но однозначным представлялся только один: шкипер, дьявол, нарушил все правила судовождения: идти вот так, под мотором, без белого топового огня на мачте.

Внезапно огни потухли. Все сразу. И зеленый и красный одновременно. От неожиданности я чуть не ушел под воду. Но огни совершенно пропали. Как не было. Я не сразу поверил и несколько раз выскакивал из воды едва не пояс, но ведь четко, своими глазами видел, как оба огня потухли! Летучий голландец хренов!..

- Мы все мокрые, - сказала она. - Она, бедная, вся дрожит. Ну, не надо, Косатка, милая, ну, лежи. Ты там скоро?

И я снова заработал ногами, толкая лодку к уже близкому черному берегу.

5

Соску они сделали из тряпицы. Как поили теленка, того я не видел. Я был внизу. Я сидел враскоряк под теленком и держал его на плече. Тот наждачно елозил своей грудиной мне по ключице. Теленок был еще мокрый и, может быть, застудился. Поэтому и описался. Мысленно я только перекрестился, что он телочка, а не бычок.

- Чуров, - тихо сказала она, когда, наконец, уложили теленка на сено. - Можно я полежу с ней?

Пасечник сообразил быстрее. Потом я тоже увидел, что ее трясет изнутри, на лбу пот.

Харлам постелил ей на кровати своего сына, который наведывался на остров по выходным. Правда, он был тоже старик, и кровать его не благоухала лавандой.

Пасечник не пил ничего, кроме медовухи. Он принес ее в грязном ковшике, потом достал из штанов грязный же пузырек и плеснул в бурое питье чего-то очень вонючего, пахнущего прополисом и гнилым сеном. Ее разбудили, она запротестовала, но не выпить у Харлама было нельзя.

В этом смысле исключения не делалось никому, и поэтому, когда утром я разодрал глаза, оказалось, что сплю за столом.

Она сидела и зевала в подушку, держа ее на груди. Харлама не было видно. В дверь заглянул плешивый кобель и презрительно фыркнул. Она нашла, что у кобеля очень мудрый взгляд.

Жива, констатировал я, потихоньку перебираясь к ведру с холодной водой.

- Слушай, - сказала она и опять зевнула в подушку. - Когда тебе снится черная комната, то это к чему?

- С кошкой?

Утреннее послевкусие медовухи имеет много общего с кошкой.

- Нет. Но меня туда заперли, чтобы я там боялась и плакала. А ведь с детства боюсь темноты. А мне было совсем не страшно. Глупые, думаю, ведь не знают, что я уже не боюсь…

Все это утро она говорила про темную комнату, и всегда получалось так, что такая темная комната есть в душе каждого, а вот кошка ли там Конфуция, или осел индусов - тут она запутала и меня. Был у индусов такой примитивный детектор лжи. В темной комнате запирала осла, а хвост ему мазали сажей. Подозреваемых в преступлении запирали по очереди вместе с ослом. Каждый должен был дергать осла за хвост. У кого, мол, осел закричит, значит, тот и виновен. А на выходе проверяли руки. И преступником объявляли того, у кого руки чистые…

До обеда она провозилась с теленком, носилась в сторожку с бутылкой тряпичной соской и требовала ее простерилизовать. Без конца призывала Харлама доить корову, чтобы молоко было свежим, умилялась, сюсюкала, только и слышалась из сарая: косаточка моя да косаточка!

Обед прошел хорошо. Харлам вообще-то был замечательным собеседником, у него была качество слушателя, какие у слышащих не встречаются. Еще ночью я рассказал ему все. Мол, приплывает яхта, девку утопить надо… Жаль, что глухие не слышат, как ужасно они смеются. Но жаловаться тут грех. Харлам слушал очень внимательно. И солидно. Кивал головой, а порой даже поднимал кустистые брови, цвета перец с солью, как и вся его волосяная растительность, переходящая с бороды на грудь. Говорили, что он казацкого рода, а оглох и потерял речь на войне. Росту он был двухметрового, с весны до осени носил телогрейку, пузырчатые на коленях штаны и кирзовые сапоги. Раз в неделю он мылся в чане с горячей водой и том же чане бучил с золой рубаху свою и кальсоны. Химии он не признавал до такой степени, что не имел даже мыла. Наверное, потому его не кусали пчелы и приносили такой духовитый мед. Из всех устройств, которые он относил в классу техники, у него была лишь большая, на чугунной станине, старинная медогонка, которую он крутил с легкостью швейной машинки, и такая же старая двустволка-курковка с самодельным прикладом. Все остальные предметы у него относилось к слову «посуда», включая лодку с мотором.

Едва я заикнулся о лодке, как Харлам понимающе закивал. Он ничему не поверил, но все понимал. Не понимал только одного, зачем нужно было прикасаться к чужому теленку? Но этот вопрос, в сущности, не ко мне.

- А я-то! Чей, этова, броненосец, гляжу, у пирса!

Харламов сын, Федя, шагал с бидонами от мостков, у которых лежала моя «резинка».

- Здравствуй, Федя!

- Илюше Василичу! Думал, этова, в этом году уже не заглянешь. А где Дед?

- Он к пчелам пошел. Покурить велел.

- Дак покурим.

Федя отца называл непременно Дедом, хотя самому было под шестьдесят. С отцом они были мало похожи лицом, к тому же Федя брил бороду. Роднили их только лысины, небольшие круглые, теменные. И блестящие, словно их натерли о небо. Только Федя был даже выше Харлама, а потому имел прозвище Федя Маленький.

- Богато, богато! - проговорил Федя, здороваясь с ней за руку. - Богато, этова, гостей привалило. Ишь, косая какая. Косатка.

Последнее относилось к телочке, что стояла уже довольно уверенно, хотя ноги все еще врастопыр.

- Она и есть Косатка, - сказала она. - Это я ее назвала. Первой.

Федя с высоты роста глянул на нее пристально. Но промолчал. Закурил. И сощурившись, опять посмотрел на обоих.

- Чья же такая будет?

- С яхты. Яхта тут проходила, не видел? Большая такая, белая. С названием «Ада».

- Какого ада?

- Имя такое. Женское.

- Не. Я, этова, и такого имени не слыхал.

- Мимо вас должна была проходить…

- Не. Сейчас редко простые ходят. Нищий народ. Одни круизные теплоходы. Из Волгограда какой-то банк проплывал, пол-реки заблевали. А вот «Ада»?.. Не помню. Была у нас, правда, этова, лодка «Рая», на которой младший Гусенок девок катал. Которые все потопли.

Федя заплевал папиросу. Не бросил, не затоптал, а именно заплевал, держа между указательным и большим. Он всю жизнь проработал заправщиком на полигоне в Капустином Яре, где заправлял ракеты. У нас были общие темы.

- Теленок, я говорю, откуда? - повторил Федя.

Я объяснил.

- Нехорошо, - сказал он.

- Да он умер бы! - возмутилась она.

- Пусть уж так.

Федя поднял вверх голову. Мы тоже. Высоко, в выжженном степном небе, над Волгой, медленно пролетал вертолет.

- Летают, - проговорил Федя. - Говорят, из Ленинска опера прилетали. И Вайсбергер, этова, с ними.

- Вайсбергера я позавчера видел. На катере шел сюда.

- Не про нас. Осетровую яму там ниже нашли.

Ну-ты, ну-ты, подумал я, становится интересно! Вайс и осетровая яма! Вайс, Томочка и осетровая яма! Яма, в которой гниют, разлагаются центнеры вспоротых осетрих…

- Про тебя интересовались, Илюш, - молвил Федя, увидев, что она опять взяла свою соску и опять пошла мучить телочку.

- Про меня?

- Ну.

- А кто?

- Друзья твои, волгоградские. Плыл мимо твоего стана, катер ихний, гляжу. Сами возле палатки ходят. Этот, который толстый…

- Это Вадим.

- Ну. И который, этова, чемпионом был… Мать еще в Каменном Яру живет.

- То, наверно, Олег.

- Ну, наверное. Мать хорошая женщина, в хирургии раньше работала.

- Ты не спрашивал, чего надо?

- Я им тоже, этова, чего надо?

- Ну.

- Спрашивают, ты где?

- Ну.

- А то я знаю, ты где. Знал, то есть, - поправился Федя. И добавил: - Дело сказали есть. Срочное вроде как. Отвезу, если хочешь. Этова.

Все получилось как нельзя хуже. В лагере никого не было, Федя вскоре уплыл. Посидев один у палатки, я пошел в бухту Кариес. Сначала берегом Воложки, а потом через лес.

Лесом, меж высоких толстых деревьев, чьи кроны стелились по небу пологом, идти было очень легко и быстро. Временами я забирал то в одну, но в другую сторону, огибая редкие островки подлеска. И едва не влетел в их женщин. Во всяком случае, в одну. Вторая была на дереве.

Я сразу, конечно, узнал тот долговязый вяз с тем длинным и толстым суком. Где еще тут на острове ты увидишь точно такую же пеньковую снасть, привязанную к такой удочке?

Жена Вадима стояла под деревом и кричала вверх...

- А ты видишь все? Все стадо видишь? Все стадо, говорю? А, может, она отбилась?

- Ее нет, - доносилось сверху, вероятно, с дощечки, прибитой на тонкой вершинке вяза.

Там наверху сидела блондинка. Даже голос был у нее блондинки. А я не люблю блондинок. Не столько блондинок, а тех, которые лишь косят под блондинок, сами по жизни блондинками не являясь. Слишком близко и долго видел рядом с собой такую. С меня хватило. А вот эту блондинку, жену Олега, еще и звали - Карина.

- Посмотри внимательнее, ее точно нет? - кричала с земли Карине жена толстого Вадима, худенькая и высохшая женщина, будто все соки отдавшая своему мужу. - Может быть, мне залезть? Слышишь? Может, мне залезть? Я ее сразу узнаю! Я лезу!

Она взялась за веревку.

- !..

Отпустила веревку.

- А белоухая там? А быка, быка ты не видишь? А ты видишь всех? Нет ли рядом быка?

- ?..

- Быка, говорю, не видишь? Если белоухая там… Думаешь, еще не в охоте? Нет-нет! Больше мы рисковать не будем. У нас есть еще две яйцеклетки. Хватит, слезай. Слезай!

Блондинка Карина слезла. Вместе они направились к лагерю.

Не знаю, почему я не остановил их сразу. Наверно, из-за коров. Из-за быка, опустившего голову и нюхающего не взорвавшуюся гранату…

Женщин я догнал возле бухты, почти у палаток. И по инерции еще шел, когда уже не надо было идти.

Человек, от лица которого взгляд отлетал, как от зеркала - как от зеркала, в котором одновременно ты видишь и в то же время не видишь стоящего за тобой человека, - этот человек слегка щурился и радушно улыбался навстречу измененной линией рта.

6

История стыдливо умалчивает, ругался ли матом Емельян Пугачев, когда его вздергивали на дыбу, но я ругался, и пусть история заткнет уши. Просто он (не Пугачев, разумеется) посчитал, что оказал мне большую честь, приказав не просто связать за спиною руки, но перебросить веревку через высокий сук и хорошо ее подтянуть.

Хорошего в этой позе было только то, что я мог на досуге заняться энтомологией, в частности, изучать повадки и образ мышления муравьев. Поэт назвал их красным кровяными тельцами леса. Красиво, но далеко от истины. Я бы назвал их, скорей, лейкоцитами, что набрасываются на всякое инородное тело. Таковым они посчитали мои собственные красные кровяные тельца. Иногда мне даже казалось, что они вот-вот поползут по липкой тягучей струйке наверх. Увы, опоздали. Лицо у меня уже занято комарами.

Нет, к муравьям я проникся большим сочувствием. Особенно было жалко тех, которых прикапывало. Они уже никогда не выберутся из лужи, не вернутся в свой родной муравейник - моя кровь обладает хорошей сворачиваемостью. Так что насчет сворачиваемости я совершенно спокоен. А вот что меня беспокоит, так это содержание сахара в крови. Иначе зачем сюда прилетала пчела и вот так озабоченно щупала мою кровь хоботком? Нет ничего трагичней, чем умереть диабетиком. Нет ничего печальнее инвалидности по не-травматическим показателям.

Пчела, насытившись, улетела. А вот это уже обнадеживает. Ибо весь я теперь не умру. Пчела полетит к Харламу и отложит в какую-нибудь из сот ничтожную толику личной моей глюкозы. Пройдя через медогонку, бидоны и перекупщиков, я еще этим летом доберусь, наверно, до Волгограда. А то и вернусь в Москву. Хочу приобщиться ко всемирному круговороту веществ через воспаленное горло ребенка. Малыш - организм растущий и, возможно, что он не сразу отправит меня в унитаз, а присвоит себе, превратит в клеточку своего оргшанизма. Я согласен жить и в костях, и в брюшной полости, даже в стенке прямой кишки. Только не в мозге. Нет, не в мозге. Хотя, с другой стороны, а мозг чем не плоть? Та же плоть. А коли уж Бог так скептически смотрит на бренную плоть людей, то я Его понимаю: бренная эта плоть.

Нет, а в прямой кишке вовсе будет не так уж плохо. Много уютнее, чем сейчас. И работы практически никакой, раз в сутки напрячься. Это ли нам работа? Но зато никто не подходит каждые пять минут, не пинает в живот, не тушит о шею свою слюнявую сигарету.

Да, пожалуйста, если очень просите, я всегда могу закричать. Слышите, как я кричу? А то! Лишь не надо пинать под коленную чашечку или хлопать по заднице. Я всегда был за чистоту отношений между всеми мужиками планеты. Господи, неужели кого-то достал! Так могу и еще лягнуть! Ё! Ничего, ничего. Цапли тоже стоят на одной ноге и не жалуются. Хорошо-хорошо, я все понял, только не в лицо!..

Колени неудержимо сломались, и я тут же почувствовал, как тело принимает вертикальное положение. Когда я провисну совсем, у меня в плечах прорежутся крылья. Нет, боюсь, меня ангелы в небо не понесут, не захотят пачкаться, я полечу сам. Покажите мне только дорогу, и Господь Бог сэкономит на лишней паре чистых перчаток. Видите, я уже полетел.

Самое интересное то, что была еще далеко не ночь, поздний вечер. От реки несло холодом.

Я сидел под деревом, искал руки - те обрывались где-то на уровне плеч - и медленно узнавал себя. Правым глазом замечательно узнавал. Левый глаз не открывался совсем.

Рассмотреть человека всего одним глазом оказалось еще труднее.

Он смотрел на меня сочувственно. Он смотрел, соболезнуя и переживая. Как будущая сестра милосердия в первом ряду анатомического театра.

Ему пришлось повторить вопрос. К сожалению, тот же самый. Я отвечал тем же звуком «э».

- Так вы не знаете никакого теленка? - повторил он.

- Э.

- А вы знаете, вообще, что такое телята?

- А.

- А этих людей вы впервые видите?

- А. Э.

- Так «а» или «э»? Почетче, пожалуйста.

- Э.

- А девушку вы тоже не видели?

- Э.

- И не знаете, где она?

- Э.

- Ну, хорошо. Мы еще с вами поговорим. Обещаю.

После того, как он встал и ушел, сразу стало много светлее. Потому что я увидел костер и увидел всех, кто им освещался.

- Ладно, - повторил он, обойдя по кругу костер, - вам я поверю. Ему не поверю, а вам поверю. Вы ничего не знали. И мы вместе с вами не знаем, что именно, как и откуда он знает об инсулакте. Я не злой человек, вы меня давно знаете. Я даю вам шанс. Поговорите с ним. Устыдите его. Скажите ему. Пусть он вернет теленка.

Никто, ни Вадим с женой, ни Олег с женой, не сказали ни слова и даже не шевельнулись.

- Хорошо, - сказал он. - Вот ваш термос.

- Не надо, Илья, - сказала Карина. Вероятно, по праву красивой женщины. - Пожалуйста, - попросила она.

Он держал в руках медицинский термос. В таких перевозят органы. Для пересадки. Красные блики играли на круглом, нержавеющей стали боку.

- В этом термосе две последние оплодотворенные яйцеклетки, - он сделал паузу. - Последние. Лаборатории у вас больше нет, реактивов нет, центрифуги, нет даже микроскопа… - он обернулся, посмотрел на меня и опять повернулся к ним. - Под которым ваши чуткие женские руки, Карина…

- Я очень прошу, Илья, - повторила Карина.

- Ничего у вас больше нет, - заключил Илья. - Ни лаборатории, ничего.

Он больше не смотрел на меня, но, в любом случае, попал в точку. Я всегда сочувствовал тем, кого лишали лаборатории. И закрыл свой глаз.

- Все приборы я уже опечатал, - продолжал он. - В понедельник их увезут. Ферму я ликвидирую, скот уже начали забивать. Итак, у вас две последние яйцеклетки. Я не знаю, откуда они, где вы их достали. Попросили на бойне или, может, убили корову здесь, а потом вытащили плаценту? Нет? Вы никого здесь не убивали? Ну, это на вашей совести. Меня это не интересует. А вот это - да. Эти две яйцеклетки, еще две попытки. Может быть, стопроцентно удачных попытки, я даже больше не сомневаюсь. Так что у вас, в отличие от меня, целых двести процентов удачи. У меня есть только один процент. Это - мой теленок. Я не прошу ничего особенного. Требую только мой процент.

Я расклеил глаз. Он обернулся и посмотрел на меня. Я сплюнул, попал на грудь, вытер связанными руками рот и снова закрыл свой глаз.

- Большего мне не надо. Я прощаю вам даже то, что вы меня обманули, что нашли этот остров с бесхозными по существу коровами. Ну, да ладно. Совесть за это мучает вас. Я согласен ждать до утра. Дольше я не смогу. Утром теленок должен быть у меня. А теперь или-или. Или вы уговорите его, чтобы отдал теленка...

Он держал термос над костром.

- … или.

Я слышал, как что-то вывалилось и тотчас зашипело на углях. Запахло горящим мясом.

- Увы, «или» больше нет, - несколько театральным голосом сказал он, и странно, что в его театральности, едва не впервые прозвучала какая-то искренность.

Изнанка век потемнела. Я понял, что он находится между мной и костром.

- «Или» не должно больше быть, - он вышел из света. - «Или» не должно было быть никогда. Это моя ошибка. Но теперь ваши шансы «нуль», а мои - все еще «единица». А во сколько раз единица больше нуля? А? В бесконечное число раз. В бесконечное. Пообщайтесь пока. До утра у вас хватит времени.

К утру мы ни о чем не договорились.

Спасибо, конечно, им за уход, обтирание мокрой тряпкой и даже ободряющие слова. Они отодрали с меня рубашку и заменили какой-то красной футболкой, с белым пушистым воротом, мягко облегающим шею. И хотя футболка сразу прилипла, зато в ней было тепло - с Волги дул северный ветер.

Вадим и Олег молчали. Это дело - разбираться со мной - они отдали на откуп женщинам.

Больше всех старалась Карина. В ее крепких руках этот смоченный чем-то ватный тампон был совсем невесом. Вероятно, она была руками всего предприятия: вводила в ядро яйцеклетки те гены, которые должны были занять место в геноме коровы. Руки у нее были мягкие и твердые одновременно. При том она говорила довольно быстро и смело, отвлекая от жжений и дерганий. И многое объяснила.

Что-то я знал и сам. Молекулы ДНК, матрицы РНК, геном, Беквит, Шапиро, Ирвинг, аденин, тимин и т.д. Знал, что промышленный инсулин вырабатывают в больших ферментёрах из обычной кишечной палочки, в чей геном давно встроили человеческий ген, отвечающий за синтез инсулина. Но чтобы это же инсулин вырабатывало вымя коровы - это для меня была новость. Не новость, что это возможно в принципе. Новость, что уже. Они называли его «инсулакт», хотя что-то явно недоговаривали.

- Наверно, не простой инсулин? - пришепётывая, поддерживал я беседу.

Вместо ответа она спросила, не видел ли я теленка.

- Нет.

- Жаль, - сказала она.

Помолчали.

- А шприц в загривке быка, - наконец, спросил я. - Значит, ваш?

- Он мешал подойти к корове. Та была течной, а нам срочно требовалась плацента...

- И вы убили корову? Просто ради плаценты?..

- Мы торопились. Он начал что-то подозревать, а потом... Он недавно потерял много денег, очень много денег. Он всех нас может сразу убить, если не вернет свои деньги.

- Это очень серьезно - ваш инсулакт?

- Вроде клонирования?

- Нет. Хуже.

- Шутка?

- Нет. Здесь самая невинная шутка - это смерть всей индустрии лекарств. Всей фарминдустрии. Всех баеров и пуленков. Одна ферма заменит биофармкобинат, а может, и не один. А один колхоз... Понимаете, какие здесь деньги?

- Как же вам удалось?

- Работали. Как-никак из нас один доктор и один кандидат… И еще, наверно, везение. Мы нашли фермент, очень быстро и точно рекомбинирующий гены, с ним можно собрать любую молекулу и дать задание ДНК…

- Что, любую?

- А теперь Илья все закроет и вывезет за границу. Он и нам давно предлагает ехать. Но вы знаете… Нам даже не ферму жалко. Не лабораторию даже. Но здесь на острове удивительный микроклимат, здесь трава совершенно особая, здесь вообще что-то есть…

- Вы очень хотите, чтобы я отдал ему теленка?

- Не знаю. Наверно, лучше отдать. У нас ведь ребенок. А у Нади с Вадимом еще и внуки. Не знаю. А вы его видели?

- Теленка-то? А вы сами?

- Она отелилась примерно неделю назад. Так видели?

- На водопое я видел корову с теленком. Так вы хотите сказать, что никто о вашем проекте не знал?

- Вы просто не понимаете, - сказала она.

Возможно, я просто не понимал. Но старался быть деликатным. Плох тот интеллигент, который не мечтает стать джентльменом.

- Воркуете?

Он появился злой и не выспавшийся. Но таким он нравился больше. И не мне одному. Вадим и Олег попытались с ним поговорить, как мужики с мужиком, но в разговор без спроса вступили Грузин и Бурлак. За компанию Бурлак попинал ногой и меня. Зубы его, как всегда, торчали изо рта пятерней.

- Ну, хватит, хватит, - почти добродушно проговорил он. - Послал же Господь помощничков.

- Это почему же Господь? - кривясь, не выдержал я.

- А вы думали кто? Или вы уже посчитали, я должен не верить в бога?

- В какого только.

- Гм. В какого. А в своего. Вас устроит? Вы спросите, что для меня бог. Я отвечу. Совесть. Но в виду ее сложности и непонятности вынесенная вовне. Вынесенная вовне совесть. Нам всем так удобней жить.

Не развивая мысль дальше, он посмотрел на Карину.

- Он не знает, Илья, - сказала она.

Он закурил сигарету, пару раз вдумчиво затянулся, потом присел передо мною на корточки и постучал сигаретой по моему кадыку. Так сказать, стряхнул пепел.

-Ты пойми. Я совсем не злой человек. Я спонсировал их исследования, отговорил их от американского гранта, дал им в три раза больше. Они у меня ведь жили, как у Христа за пазухой. Могли работать, имели деньги, могли отдыхать. Разве я спрашивал, где они отдыхают? Не хотите летать в Хургаду, пожалуйста, отдыхайте на Волге. Мне достаточно и того, что они в понедельник приходят в лабораторию и двигают дело дальше. Ну, и пусть бы двигали дальше. Пусть бы они заряжали коров на вакцину от гепатита, от рака и СПИДа. Это все долгосрочные, долгоиграющие программы. Я никогда на них не рассчитывал, если честно. Это те девяносто девять процентов, которые отдаются на удовлетворение их научного любопытства...

А я слушал и думал о его боге. В принципе, правильно. Вынесенная вовне совесть. Затем оперсонифицированная. Все правильно, вынесенная вовне. Только если не вынесенная вон…

Наконец, он заговорил об обмене.

- Обсудим, - я согласился.

- Ладно, обсудим, - хлопнул он меня по колену и встал. - На сначала дотставишь четвероногую.

Заколдованный круг. С самого момента появления яхты жизнь словно потеряла линейность и пошла нарезать круги. Это был снова бык.

Старый знакомец стоял к нам боком. Жевал и смотрел напряженно поверх высокой травы. Взгляд его тяжело - как на бреющем штурмовик - проносился куда-то за кусты вдаль. Взгляд был мутный, с дымчатой поволокой. Последняя, разумеется, не во взгляде - в глазах. Если бы поволока была во взгляде, вдаль тянулся бы дымный шлейф, как от настоящего СУ-25.

Я не хотел пересекать его курс и остановился. Здесь, на поляне, рядом с Чистым Тропическим озером мирно паслись коровы. Из травы торчали их круглые спины, тугие наеденные бока.

Бурлак ткнул мне в спину стволом. Руки у меня связаны спереди. В принципе, я был этим даже доволен. От висящих колбасами рук толку было мало, а так они не болтались зря. Падая, на них можно опереться. Очень даже удобно. На локти.

Поднявшись, я уже понял, что именно видел. Нет-нет, белоухую я заметил уже давно. Она махала ушами - словно две белых капустницы порхали в танце над стадом. Но в стаде было что-то еще. Именно это «что-то» притягивало сейчас дымный взгляд быка. Потому что стадо неожиданно бросилось в стороны, но затем быстро остановилось и опять стало собираться в кучу. Это бык, рассекая грудью траву, ворвался в него, но пролетел насквозь. Кусты мне мешали рассмотреть остальное.

Ствол снова уперся в спину. Вторым конвоиром был парень с каким-то простым незамысловатым лицом. Простым и детским. Да и курточка у него была какая-то детская. Куцая и опять детская. Прежде этого парня я тут не видел. Он страдал от жары, тяжело дышал и жаловался, что жарко. Понятно, что жарко. Пожалев, я ему обещал, что на Чистом озере он попьет и умоется. Там можно даже искупаться. Это озеро было единственным, со дна которого били родники.

- Левей! - приказал Бурлак, когда я повел нашу троицу сквозь кусты, наперерез стаду.

- Так ближе к озеру, - сказал я.

- Ты лучше не об озере думай, - пятизубо усмехнулся Бурлак.

Я знал о ком думать. Но ничего лучше придумать не мог.

- Они здесь, - приходилось врать, - были рядом со стадом…

Бык шел за какой-то коровой. Не за белоухой, как мне сперва показалось, а просто за одной из коров, с длинными и почти прямыми рогами. Вот бык догнал ее, но та развернулась и довольно ловко боднула его прямо в бок. Корова была в охоте. Она была течной, но к себе еще не пускала. Бык это понимал и немедленно встал. И тут же начал меланхолически щипать травку. Боже, он щипал травку! Штангист-вегетарианец. Борец сумо на витаминной диете.

Постепенно корова продрейфовала обратно к стаду, а бык все еще стоял и жевал траву. Вскоре все начало повторяться, бык выпустил на задание штурмовик...

Второй атаки быка я уже поджидал.

- Вон они! - закричал и понесся наперерез.

Конечно, перебегать дорогу быку - все равно что перебегать рельсы под носом товарняка. Разница только в том, что локомотив по идее не должен оставлять рельсы и катить за твоей красной футболкой вдогон. Правда, в тот момент я не думал, бежит за мной бык или не бежит.

Стадо тоже неслось сломя голову, задирая хвосты и бросая нам под ноги жидкие противопехотные мины. Однако все обошлось. Лишь в какой-то неприятный момент я запрыгал между двух пар рогов. Это течная корова неожиданно развернулась и выставила вперед свои длинные прямые рога, бык же слышен был сзади. Те звуки, которые слышались сзади, я сначала не принял за выстрелы, а в сторону бросился и упал, просто не желая висеть ни на чьих ни прямых, ни кривых рогах…

Пуля попала корове в глаз. Корова даже не мыкнула, ткнулась мордою в землю и тяжело завалилась набок. Бык трусцой пробежался по кругу, он был все еще в духовном изнеможении от пахнувшей на него близости и, похоже, совсем не чувствовал, что по задней ноге ручьем течет кровь…

Бык сорвал губами травинку и задумчиво принялся жевать, поглядывая на всех безучастно-невинным взглядом.

Мглистые волнистые облака отражались в его глазах, дул серый северный ветер.

Взгляд быка стал снова напоминать бычий лишь тогда, когда зацепился за медленно подходящего Бурлака. Возможно, быку не понравилось, как Бурлак улыбался. А когда земля задрожала, я лишь только скрутился клубком, закрыв голову руками и пытаясь не выглядеть ничем больше, кроме маленькой кротовинки, кучки вывернутой кротом земли.

Кажется, было несколько выстрелов. Было точно - несколько криков и много треска кустов. Остался - один неблизкий, но громкий, с подвывом, стон.

Парень, что был с Бурлаком, лежал в траве скрючившись и стонал. Изо рта текла кровь, под ее маслянистыми каплями методично качались, сгибались и разгибались травинки. Бурлака не видно нигде. Быка тоже. Стадо ушло.

Я ощупал карманы парня и не сразу, с трудом, связанными руками, вытащил из кармана нож. С трудом перерезал веревку. Начал помогать парню - встать и дойти до воды. Но он едва дошел до коровы, тут ноги у него отказали, он едва не завалился на тушу, однако, сполз на траву и сел, прислонившись спиной к коровьему заду.

Я дошел до воды, намочил футболку и отнес парню. Он использовал ее как полотенце.

Ну вот. Вот еще, думал я про себя. Замечательная в этом году получалась рыбалка. И, главное, много. А впрочем. Каждый ловит, что ему ловится. Над пропастью в траве тоже. Подставив парню плечо, я повел его от поляны прочь и, введя в лес, показал направление к бухте. Оттуда дул ветер.

- Дойдешь?

Он кивнул. Кивок его и свалил. Я снова поднял его и уже не отстал, покуда не дотащил почти что до самой бухты. Ему оставалось сделать самостоятельно сто, от силы, сто двадцать шагов. Просто выйти из-за деревьев. Я прислонил его к ближайшей сосне и повернулся, чтобы уйти. Дорогу преграждал бык. Но смотрел, а, точнее, нюхал, он явно мимо меня. Эта горбатая тонна мяса снова будто сомлела от нежности, в этих красных глазах появилось томное выражение. Вполне вероятно, что долго пребывание парня в непосредственной близости от коровьей подхвостицы… не прошло даром.

Пятясь, я спрятался за сосну, под которой уселся парень и стащил с него пропитанную запахом курточку.

Бык заинтересовался. А то. Но напрасно он ждал, когда ему скажут «торо». Я побежал. Если бы кто-то снимал меня кинокамерой, и увидел бы подо мной десять ног, значит, их было десять. В таких случаях даже патологоанатомы должны констатировать: «наружный осмотр показал наличие десяти ног». А что они скажут о наличии в грудной клетке сердца - это будет зависеть исключительно от профессиональной их добросовестности.

На разговоры больше не было времени.

«Что?» вскинул он голову. «Где? Привел?»

Женщины тоже повернулись ко мне, они собирали свои рюкзаки и сумки, сидели над ними на корточках, но одна палатка еще стояла, сильный северный ветер развевал ее полог. Вторую палатку Вадим и Олег сложили.

Все еще не имея в легких воздуха говорить, я оглядывался вокруг. Тут был Грузин и Бася, и еще кто-то с яхты. Бурлака не было.

«Теленок, теленок», отовсюду делались знаки.

«Да, да», я мотал головой, а потом: «Нет, нет. Да, теленок, да. Но не телочка. Он не телочка».

«Как?»

«Так. Это не. Он бычок».

Топот оборвал пантомиму.

Вероятно, так показалось всем. Всем и каждому. Что бык летит именно на него. Разворачивается, и опять именно на него. Кто-то делал из пистолета хлоп-хлоп, кто-то выл, кто-то убегал в лес, кто-то сыпался вниз, под обрыв. Из-за сосны я еще отбивался куцей курточкой парня.

Пролетев пару раз по поляне, бык набросился на хлопающую под ветром палатку. С палаткою на рогах, он врезался в дерево, с треском обломил рог, с две секунды стоял, пережил еще три хлопка и две пули, но они утонули в мясе, а потом, быстро пятясь, выскользнул из палатки, из-под ног взлетела земля…

Кто-то стащил меня за ногу под обрыв.

7

Я уже перемещался к воде, когда мимо промчалась жена Вадима, впереди кувыркался и сам Вадим. Под обрывом сидел и охал какой-то парень. Тут же, метрах в пяти левее сидел над водою Бася и смывал с лица кровь. Боцман даже не посмотрел на нас, но я видел, что у него черный и пустой рот. Ветер в нем свистел как в пещере.

Здесь же, не рядом с берегом, но метрах в пяти, на якоре качалась их яхта. Катер волгоградцев был вытащен носом на берег, и Олег как раз его сталкивал. Карина была уже в катере, лежала на дощатом настиле. Одна нога была вытянута, другая в колене согнута, но ниже колена опять переламывалась. Как у козы. Или наступил на ногу бык, или очень она уж неловко прыгнула, может быть за что-нибудь зацепилась. Там, где сосны стояли на самом краю, с обрыва свисала густая паутина корней...

Оттолкнув нас от берега, Олег прыгнул в катер и бросился помогать Вадиму. Тот возился с моторами, оба не заводились. Но течение уже подхватило нас и понесло вдоль берега. Олег схватил запасное весло и стал отгребать, я тоже хотел помочь, но он меня усадил. Бык запнулся за мои ребра, из-за этого я не мог дышать на правую сторону и не мог сидеть прямо.

Постанывала Карина, поохивала над нею жена Вадима, сам Вадим проклинал моторы и тех, кто в них покопался. Катер качался. Плескало весло. Под досками ходила вода, и на ней плавала густая бурая пленка с темнеющими краями. Дул сильный ветер. Река во все стороны была совершенно пустынна. Я сидел боком к борту и смотрел, как удаляется берег.

Длинная протяжная очередь выгнулась от него, мне почудилось, будто струйка из большого шприца. Брызги прошли почти по корме, окропив Вадима. Тот разогнулся и не выразил полного удовлетворения. Полное удовлетворение он получил бы, наверное, лишь тогда, когда сорвал бы с подвески мотор, швырнул в автоматчика и попал. Удовлетворение получили бы и мы все, ибо импульс броска протолкнул бы нас дальше от острова. А пока лодочный мотор не попал в автоматчика, тот выпустил еще одну очередь. Та прошла далеко по носу - цепочкой белых фонтанчиков.

Потом я, кажется, провалился. А когда опять разомкнул бетонные створки век, мы уже проплывали осокорь, и мне снова попробовалось подняться. Катер неожиданно опрокинулся.

- Ты чего? Ты чего? - шлепал мне по щеке своей мокрой ладонью Олег. - Все нормально. Нормально же. Ты в себе?

«В себе?» еще удивился я. В себе. Если пришел в себя, то в себе. А где же еще? И опять все исчезло. Потом было снова лицо Олега, потом Вадима, потом никого, потом опять никого.

Потом проплыли мимо Размывы, потом я снова лежал лицом вниз.

В нос, сквозь щели настила, плескала вода и бил кислый желудочный запах. Когда спазмы отпустили, мне удалось сесть. Я должен был извиниться, только некому было принимать извинения: все, кроме стонущей у борта Карины, теперь стояли и смотрели в одном направлении.

Яхта вынеслась из-за острова и летела вниз по течению. Сперва даже показалось, что над течением. На яхте стояли все паруса. Грот и стаксель были развернуты «бабочкой», ветер дул в корму, и еще было видно, что там поднимали кливер. Узкий и тонкий, он заполошно метался и хлопал.

Я оглянулся. На Волге было пустынно. Ходили одни только волны. Мы медленно приближались к Нижнему пляжу.

Яхта мчалась стремительно, грот-гик едва не хватал волну, и еще отчетливо слышался звук запускаемого мотора. Ну, на такой-то скорости, вдруг подумалось, нас догонят еще до выхода в Каспий.

Яхта мчалась стремительно. Ровный северный ветер бил строго в корму, и форштевнем она взрезала реку, будто снежный плуг разметал заметеленную дорогу.

Дорогу предполагалось вести по нам.

Не знаю, как это вышло... я не очень-то разбираюсь, как ведет яхту парус, как в таких случаях надо ставить руль, как держит яхту киль, как толкает винт… - слишком многое надо знать, чтобы определенно сказать, как так могло случиться. Трудно сказать. То ли шкот они не стравили вовремя, то ли руль почему-то не довернули до правильного угла или, может, мотор вдруг замолотил... только яхта мимо нас проскочила. Правда, все-таки ударила бортом, катер чудом не опрокинулся, мы все попадали, черным коршуном промелькнул гик.

Сомневаюсь, что они действительно шли на таран. Не уверен, что хотели нас потопить. Все же, думаю, они могли чувствовать, видеть, что яхта проскакивает вперед, по течению далеко вниз, аж до самого Нижнего пляжа, где они спохватились и начали делать, наконец, разворот. То, что яхта заходила на нас со стороны дальнего, материкового берега, но ударила все же со стороны острова, я сначала не придал тому значения.

Яхта села на мель как раз напротив Нижнего пляжа, на подводной косе, о которой не знал никто, кроме браконьеров (те ставили на ней самоловы) и кроме меня (на один из таких самоловов я сам напоролся, по мелкой воде; самолов-то я вытащил, ногу вылечил, а один из его крючков служил у меня багориком.)

А теперь вот яхта ударилась килем о косу. Удар, наверно, был сильным, потому она хорошо накренилась. Но потом встала. Забурлила винтом, отрабатывая назад. Грот и стаксель резко упали, кто-то путался в парусах, но кливер был еще выгнут ветром.

Течением нас несло мимо яхты. Олег попробовал отгребать, но несколько предупреждающих выстрелов заставили его бросить весло и тоже спрятаться за бортом. Железная кошка с лязгом впилась в дюраль. Вырвать кошку или обрезать шнур - страшно было подумать: кто-то стрелял прицельно и очень точно. Круглые светлые дырки появлялись вокруг загнутой лапы, что цеплялась за борт.

Нас подтянули к яхте уже достаточно близко. Достаточно близко, чтобы чувствовать тряску волн, несущихся от винта и слышать, как нам кричат, что «вам ничего не будет» и «только сидите смирно». Голос был громким, но ровным. И равнодушным. В его «вам» я не слышал «ему». И поднялся.

Возвышаясь, он стоял на корме и смотрел сверху вниз. Если и было в глазах выражение, то упрек: «Что же вы? Мы должны еще кое-что обсудить». «Обсудить» прозвучало как приговор.

Веревку на секунду перестали тянуть, потом потянули снова, и - то ли катер сильно качнулся, то ли сам я опрокинулся за борт.

Тут было мелко, я достал ногою до дна, но проплыть под водой не смог, в легких не было воздуха. Борт катера меня еще прикрывал, за ним торчала мачта, и вдруг мачта начала двигаться, все быстрей и быстрей. Катер постепенно исчез, и стало хорошо видно, что яхта сорвалась с мели и, молотя винтом, уносилась кормою вперед. Вскоре она погасила скорость и начала прицеливаться.

Вода имела привкус реки. Я был ею вполне хорошо гружен, но еще сумел вынырнуть, а, выныривая, ударился головой о днище, о какое-то обросшее ракушками днище какого-то океанского судна. Оно закрывало собой все небо и отсекало путь к воздуху. Выплыть не было никакой возможности.

К счастью, это был дохлый осетр.

Вынырнув, я обхватил его вздутое шершавое пузо руками и начал откашливаться. Кашлял так долго, так сильно, что осетр будто ожил. Он тоже стать кашлять и дергаться. Мы кашляли и дергались вместе. Острые толстые шиповатые бляшки по бокам туши резали под водой мой живот, и от этого - оттого, что живот спазматически втягивался - вода из меня вылетала...

То, что осетр пробит и пробит пулями, я узнал по тому, как он стал погружаться под воду и пошли пузыри. В нос ударило страшной вонью, сильной как нашатырь. Лишь поэтому что-то запечатлелось в моем мозгу.

Это трудно назвать «я видел», но я будто бы точно видел. Видел все: и как яхта встала бортом по ветру, и как стала клониться мачта, и как начал ложиться к воде надуваемый ветром кливер, как размашисто пошел гик и ударил человека по голове. Он упал за борт, и всего через пару каких-то жалких мгновений вся яхта совершеннейшим образом легла набок. Показала обводы корпуса, днище… яхта сделала оверкиль, только... только киля-то больше не было… Киля больше не было. Они обломили киль! Вот вам и Летучий голландец!

Удивительно это все.

Я взбирался коленями на своего осетра, уходящего все глубже под воду, и тянул шею. «Ваш Летучий голландец», хотелось крикнуть, «придурки, ваш Летучий голландец!»

Удивительно.

Но последнее, что я видел, было еще стократ удивительней. Это снова был Летучий голландец, но другой Летучий голландец, настоящий Летучий голландец и пускай вдалеке, но он был совсем настоящий, потому что был черный, трехмачтовый и с кормовой надстройкой. И еще он грузно сидел в воде, нахлебался этой воды, потому что всю жизнь терпел одно бедствие...

Удивительно. Да. Он был черный, трепаный бурями, без единого паруса, и он низко сидел в воде, потому что всю жизнь терпел одно бедствие.

«Да!» хотелось мне крикнуть. «И смотрите, он черный! И с надстройкою на корме!»

Осетр погружался все глубже, я ступил на него ногами, но еще тянул над водой голову и по-прежнему удивлялся.

Эти мачты Летучего действительно удивляли. Потому что мачты стояли неправильно. Одна на самом носу, очень тонкая, небольшая; одна посередке, крепкая и высокая, и в руке у нее была рея, которую она прикладывала к плечу. И еще одна мачта была на корме и сидела. Это было очень неправильно. Это был, вероятно, самый неправильный в этом мире Голландец. Но, наверно, и все настоящие призраки должны быть понемножку неправильными. А иначе люди подумают, что они только фикции их сознания и что призраки эти просто ходят внутри их самих, ходят просто внутри сознания - не снаружи. Сознание всегда правильнее природы. А потому скучнее.

В этот миг стала резко наступать ночь, и все небо реки неожиданно потемнело, облака побежали в обратную сторону, а потом пошли в разнобой...

Временами я открывал глаза, но обманы затухающего сознания продолжали меня удивлять.

Это что, вертолет, спрашивал я себя и указывал своим умозрительным пальцем на вертолет. Вертолет. У меня в мозгу сидел вертолет. Он сидел на песке, потому что в мозгах тоже есть песок, я же вижу, я не слепой. Я же вижу, как вертолет нахально сидит на какой-то песчаной извилине. Под водой очень много таких извилин, их делают осетры, когда роют грунт.

Это что? Это кто? Ба! Да ведь это Вайсбергер, да ведь это же, ты, Вайсбергер! Ну, здорово, Вайсбергер! Турки все-таки подарили тебе вертолет? Ты растешь. А ты здорово вырос в цене, Вайсбергер! Почему только твой вертолет с таким огромным винтом? Или это подводная лодка с таким огромным винтом? Что ты будешь делать с таким винтом? Ты с таким винтом распугаешь всех осетров. Ты сними этот винт от греха подальше, Вайсбергер, пока не поздно. Ишь, как крутит его течением! Сколько мути зря со дна поднимает, тут совсем ничего не видно. Убери это винт, Вайсбергер! Убери, говорю. Ты оставь лишь вон тот, что маленький, тот, что сзади, только правильно его разверни. А иначе ты будешь плавать по кругу, Вайсбергер, все по кругу, уверяю тебя. Очень долго будешь плавать по кругу, пока в балластных цистернах не закончится воздух, и тогда ты уже не всплывешь. Так что спеши, ты спеши, Вайсбергер, потому что если ты сейчас не всплывешь, никогда уже не всплывешь, потому что твой вертолет так набит икрой, так набит икрой, что та лезет из каждой щелки, ты видишь? Будто мазут. Ты всплывай, Вайсбергер, всплывай. А иначе ты никогда не всплывешь. Ну, прощай, Вайсбергер, без тебя тут и так столько мути, столько этой придонной мути!

Стой, Вайсбергер, это ты поставил тут самолов? Ты зачем поставил здесь самолов, а, Вайсбергер? Он вцепился мне в ногу, ой и больно, Вайсбергер! Ух, какая ж ты, сволочь, Вайсбергер! Как я буду теперь ходить? Ты что думаешь, раз под водою, то люди уже не могут ходить? Еще как они ходят, Вайсбергер, еще как ходят! Ты не видел, Вайсбергер? Не видел. Хорошо же тебе, раз не видел, как я посмотрю!

Нет, ты лучше смотри, нет, какой ты поставил здесь самолов! Какой прочный шнур, где ты брал такой шнур, Вайсбергер? Ну, а где ты точил крючки, где заказывал такие крючки, на каком заводе, Вайсбергер? Не на Тракторном, нет? Ах, какие же славные там могут делать крючки! И какую там можно подобрать себе сталь, не проволока, а песня! Ну, нет, так нет. Так ты брал электродную? Ну, по два, по три миллиметра в сечении, а ведь меньше нельзя - разогнут осетры, говорю тебе, разогнут. Да ты знаешь сам - разогнут. Вот я и говорю. Я же сразу тебе сказал. А рубил ее у себя в гараже зубилом? Ну да. А по сколько же сантиметров ты рубил прутики, а, Вайсбергер, сантиметров по двадцать? Я же вижу, Вайсбергер, ну, то-то!.. А точил их на наждаке, на точиле, купленном в «Хозтоварах»? И точил, и точил, и сводил это тонкое жало на нет? И какую ты брал для жала длину? С сантиметров трех начинал сводить? Я же вижу, Вайсбергер, то-то! А сгибал ты эти заточенные прутки на простых тисах, у себя в гараже? Ах, совсем уже на больших, на слесарных? Ну, поверил, поверил тебе я, Вайсбергер, как же!

Нет, ты их покупал, Вайсбергер, ты заказывал крючки на заводе! И рубили их на гидравлической гильотине, автомат их рубил, и затачивал автомат, и потом шлифовальный станок доводил до ума их тончайшие острия, и сгибал крючки потом автомат, но другой, я же знаю, Вайсбергер, знаю!

Потому как, скажи, сколько надо тебе крючков на один самолов? Что, всего сотни две, ну, три? ты смеешься. А какой остроты должны быть крючки? Ну, хоть это-то правильно ты сказал. Чтоб повесить крючок на ноготь, и чтоб этот крючок своим весом проткнул бы ноготь насквозь. Чтобы капелька крови проступила из ногтя, маленькая и красненькая.

Все, Вайсбергер, иди! Я устал от тебя, Вайсбергер. Стой, Вайсбергер! А ты знаешь, как идут по дну осетры. Это же сплошной лес. Ведь сплошной косой лес! А когда они напорются на твой самолов? Сколько их запутается всего, обцепляется твоими крючками? Да всего, единицы! Это бешеный у тебя успех, если два, если три! Ну, а что остальные-то? Остальные-то осетры? Лишь изранят рот и порвут усы, может, брюхо еще изранят, но вырвутся. И ты думаешь всё? И ушли? И ушли подыхать. Да один за другим. И всплывают потом. По бревну да по бревнышку, целый лес. Ты скажи мне, Вайсбергер, да в какие же эти веки был на Волге молевой сплав?

Ну, иди, Вайсбергер, иди, не успеешь всплыть! Стой, Вайсбергер! Ты же здесь без году неделя, а, поди, как кричишь! И откуда ты взялся такой крикливый, Вайсбергер?.. Только ты не кричи, не кричи, Вайсбергер, и так в голове шумит!

Вайсбергер кричал совершенно хамски. Я сидел на песке, качал головой и кривился от его крика.

На пляже было полно людей, тут стоял вертолет, кто-то бегал вокруг и тоже что-то кричал. Напротив пляжа стояла баржа с арбузами, а у берега болталась несколько лодок - и всюду много людей, кто-то даже в форме милиции. Тут же были Харлам и Федя, толстый Вадим, вытирающий со лба, и Олег, заползающий в вертолет за носилками. Тут же были люди в наручниках, Бася с закрытым ртом, и Вайсбергер, кричащий в рацию и пытающийся перекричать вертолет, чьи лопасти ускоряли и ускоряли вращение.

Тут была и она.

- Это все пустяки, пустяки, ты просто наглотался воды, - говорила она. - Я все видела, это ничего, ничего. Мне и Федя сказал, что тут мелко, дно рядом. А ты знаешь, я думала, что это дельфин, правда, думала, что дельфин! Он как выкинет тебя вверх!..

Я смотрел на нее и не понимал.

8

Из приемника за сердце щипала гитара. Пела женщина:

Меня в этом мире чудес

бо-льше нет,

И все мои дни

так похо-жи...

Хорошо поет женщина. Так, наверно, Улиссу пели сирены. В школе я немного играл. А в институте еще и пел. Правда, группу создали романо-германцы и назвали «Плюсквамперфект». Наши соперники называли ее «Нафталин» и бросали на сцену бомбочки с нафталином. А зря. Хорошая была группа, и песни пели хорошие.

Меня в этом мире чудес

бо-льше нет,

Уже неделя, как снова я был на острове, был снова один, и с трудом привыкал к почти забытому одиночеству.

И все мои дни

так похо-жи...

Зачем мне приемник? И на черта мне этот здоровенный приемник? Батарейки пригодились бы и для фонарика. Но я все сажал и сажал батарейки. Приемник пел тише и тише. Он, наверное, видел во мне садиста или думал, что я его перепутал с кухонным трехпрограммником.

Это все Вадим и его жена. Я не смог им растолковать: тот, кто ездит на поездах и таскает на себе лодку с палаткой, тот берет в расчет каждый грамм и каждый кубический сантиметр. И не смог их обидеть? Я даже соврал, что мечтал о таком транзисторе всю свою жизнь. Хотя и соврал лишь наполовину. Потому что лишь первые двадцать лет своей жизни я мечтал о таком транзисторе всю свою жизнь. Но они хорошие люди. Я заходил к ним в гости. Поиграл с их внучками. Одна, что постарше, была очень смешной: «Мот'и, у Маси у'ипка с-пид соськи изить!» В переводе: «Смотри, у Маши улыбка из-под соски лезет».

Вместе с Олегом мы навещали в больнице Карину. Их ребенок пришел вместе с бабушкой, бегал по палате и качал гирьки на подвешенной ноге матери.

Три дня я прожил в гостинице «Волгоград».

Следователей было классически два. «Добрый» славно шутил, называл себя «вологодским водохлёбом» и вливал его в меня литрами бледный чай. «Злой» обращался ко мне исключительно на «Илион Васильевич» и строчил протокол. Он снял у меня отпечатки пальцев и грозил очной ставкой то с гражданином Бурлаковым, то с гражданином Дворжиковым, чье имя было Болеслав. Оба сделали заявление, что я угрожал им гранатой. Следователь вел себя так, будто точно знал, что я торгую оружием, и хотел уточнить лишь маршрут и сроки очередной поставки. Сперва я отказывался подписывать протокол, а потом стал вносить уточнения. Он спорил из-за каждой поправки. Я тоже. Так спорили только Молотов с Рибентропом, деля Польшу. Наконец, он все-таки понял, что если он не уступит, я перелезу через границу, в рейх, то бишь, на другой лист. После этого наш протокол был подписан.

В коридоре Вайсбергер показал мне кулак.

Вайс говорил со следователями как свой человек и рассказывал старые пошлые анекдоты. Мне за него было даже несколько стыдно. Но в здании Управления ФСБ он входил по удостоверению ФСБ и сам выписывал на меня пропуск.

Он же нашел мне оказию. На старой пыхтящей самоходной барже я вернулся на остров. А что было делать? Сидеть в Волгограде? Ехать домой? Обратный билет у меня был куплен на двадцать четвертое августа, раньше меня там не ждут. Да и двадцать пятого никто особо не ждет.

Матрос с баржи переправил меня на остров.

Утром я больше не просыпался в четыре часа. Вставал поздно: то в шесть, то в семь. Включал приемник и скучно сидел у холодного, отсыревшего за ночь костра, чесал на щеках щетину. В гостинице я побрился, а теперь поползла щетина. Это самые гнусные в человеческой жизни дни - жить с молодой щетиной. Очень чешется, и до смерти хочется бриться.

За все это время мне удалось поймать лишь двух приличных лещей. И еще на донку взял сомик. Я его выбросил. Говорят, что едят утопленников.

Днем я тоже не спал. Лежал в палатке и слушал музыку. Иногда, возможно, задремывал, но не спал. Но задремывал. Поэтому и не слышал катера.

Полог откинулся и в палатку просунулась морда Вайсбергера.

- Чуров, ты здесь? Ну, давай, вылезай, проветрись.

Я выключил музыку и полез проветриваться.

Он поставил на стол бутылку, выложил огурцы-помидоры и принялся рубить колбасу.

- Я не буду.

- Я тоже. Чтоб в жару теплую да еще на работе… Ну-ну, не кривись, - он свернул пробку. - Повторение мать учения. Тара есть?

Я нашел свою кружку, а ему дал крышку от термоса. Он наплескал в них водки и пригласил к столу.

- Ну, давай! - сказал он. - За отпуск. Завтра ухожу в отпуск. Два года не ходил. Ну, теперь уж точно женюсь! В этот отпуск уж точно! Не веришь?

За веру выпили снова.

- Ну, все, по третьей и хватит, - поторопил он, наливая опять. - Дела. Баллоны еще водолазам надо забросить.

Я пристал, заглянул под обрыв и увидел, что в катере лежат баллоны от акваланга.

- Так и не нашли? - спросил я.

- Пока нет.

Его так и не нашли. Он был единственный, кто бесследно исчез во всей этой истории. Но я опасался, что он все же выплыл.

- Нашли бы, - успокоил Вайс. - Видел, вчера вертолет летал? С тепловизором. Мышь заметит. Не переживай. На твоем острове его точно нет. Ну, по третьей и все!

- Три раза пьют за покойников.

- А мы будем чокаться, - живо нашелся он, и мы чокнулись.

После этого он полез за пазуху и достал скрученный в трубочку факс.

Все исходные данные были аккуратно отрезаны, на бумаге был только голый текст. Но по стилю и нескольким ключевым словам я узнал в нем руку И-Эфа. И снова перечитал текст. «Полунечетный» - уже одно это слово стоило всех остальных. Значит, нуль на объемных лекалах атипических матриц повел себя как полунечетный. Это значило, что само квантование времени было выполнено неправильно. Это значило также и то, что И-Эф опять набирает команду…

Я посмотрел на Вайсбергера. Тот пожал плечами. Мол, «твоя началнык моя началнык не понимай». Я скомкал факс и подошел к костру. Утренние угли давно истлели, я чиркнул спичкой. Термобумага взялась хорошо и горела ровно.

- Ты что-нибудь передашь? - спросил он, доставая блокнот и ручку.

- Допьем?

Он не протестовал. Выпил, утробно гыгнул, разрубил помидор, положил половинку в рот, следом бросил щепотку соли и прожевал.

- Не хотел тебе говорить. Пришло подтверждение. Она ему сводная сестра.

- Я знаю.

- История темная, для психологов. Но, выходит, что этот Илья был будто влюблен. Фрейдистки, типа того. Картины всякие рисовал. На всех лишь она. Я видел. Похоже. А с женщинами у него, думаю, еще с детства проблемы. Не в смысле, конечно, что он с ними в детстве уже… Короче, болезнь не болезнь, но проблема там у него. Какая у Гитлера. Этот крипто-чего-то… забыл. Ну да ладно, поймаем - посмотрим. Труп, имею в виду. А ты что подумал?

- Его ударило реей по голове.

- Да. С головой у него был порядок. МВТУ, отличник, красный диплом, потом Пермский авиамоторный, комсомольский вожак. Первые деньги сделал из ничего, продавал авиационные двигатели. Потом подстрелили, пожил за границей, вернулся, ученых начал обхаживать. Мы ему дали кличку Пастух. Тихий дьявол, но многих пас…

- Пастух? Хорошо не Пастырь.

- Что? А. Да. Пастырь тоже. Детдомы спонсировал. Я же говорю, многих пас. А коровку-то, а?..

- И не поминай, - отмахнулся я от него. - Уже снится. Клюет-клюет, водит-водит. Ну, думаю, плотвичка. Вытаскиваю - корова.

- Да я о другой, - усмехнулся Вайс.

Он стрельнул обкусанной огуречной попкой в сторону катера. Я приподнялся. В катере никого не было, там лежали только баллоны от аквалангов.

- Пристала как банный лист. Сидит теперь и боится.

Они сидела под самым обрывом, поджав колени. Справа и слева лежали сумки.

Вайсбергер начал доставать сигареты. Она подняла вверх голову:

- Ничего, если я подслушивала?

9

Сейчас я не люблю вспоминать, как закончилась та последняя рыбалка на острове. Как ночами приходил он. Как садился у гаснущего костра и ждал, когда я вылезу из палатки. Такой, в лохмотьях и мокрый, он казался почти человеком и был определенно живой. Сам собой разгорающийся костер обливал его красным светом.

Иногда к нему выходила она, и они долго и громко меж собой разговаривали. Она не понимала его, а я не понимал их обоих. Хотя тут и понимать нечего: женщина обязана быть счастливой. Мужчине это необязательно, но женщина обязана быть счастливой. Все остальное можно смело валить на любовь, на ее тайны и мистику.

В принципе, я не против мистики. Просто в силу многолетней привычки больше верю в обычные совпадения и случайности. Так совпало, говорю я себе. Так случилось, что все случайно совпало. Больше в этом ничего нет. И ничто не мешает взрослому человеку иметь детские лунатические причуды - подниматься иногда среди ночи, доплывать до середины реки, а потом сушить у костра одежду.

Сейчас я часто вижу остров во сне, и в который раз обещаю ей, что рыбалка на нижней Волге навсегда в прошлом. Что теперь уже все. Никогда. Ни в следующем году, ни через следующий. Но зимой говорить о лете легко. Зимой не испытываешь того наплывающего из ночи желания - мутного, как придонные струи, взлохмаченные гнутыми костяными носами древних панцирных осетров…

Тут надо понимать. Она понимает и соглашается.

Вот придет лето, уверенно говорю я ей, и ты все увидишь сама. Как однажды утром мы встанем, как бодро сядем на электричку и как здорово поедем на дачу. Как ты будешь сажать там цветы, и как я ловить в пруду карпа. Она вздыхает и улыбается. Женщина обязана быть счастливой.