Жажда иного, иного, иного...

Жажда и голод сверхбытия!

Было дано мне свыше итога

Всё, что не я...

Всё, что не явлено, - чашею полной

К жадным устам подносить, воспарять,

И отражать, увлекая по волнам,

И обрывать якоря... Якоря

Этой судьбы, что стоит на причале,

Ваньку валяя, царя и раба...

Это же наши музы кричали

И засыпали в хрустальных гробах,

Словно невинные дети в обнимку,

Ангелы, тайно влюблённые в змей.

Кто же нас вспомнит, проданных в книгу,

Будто бы в рабство... Кто со своей

Жаждою к нашим устам прикоснётся,

К нашим словам в этой книге без слов,

Где навсегда остановлено солнце

На уничтоженном слове “любовь”.

УЛЫБКА ДЛЯ УЧИТЕЛЯ

Как хорошо, Учитель мой, как сладко,

Что до сих пор не найдена разгадка

Всех этих знаков, образов и линий,

Поющих в нас, как ангелы в пустыне.

И даже плащ - о, ваш атласный, синий! -

Таит в своих скользящих лёгких складках

Усмешку, промелькнувшую украдкой.

Так поворот скрипичного ключа,

Неведомою музыкой лучась,

Закручивает раковины мидий

В молитвы на халдейском, на санскрите,

Свивая все трепещущие нити

В одну усмешку тайную... Смотрите,

Как пенится в прибое и ознобе

Таинственная музыка подобий,

Волною выносящая из рая

Скрипичный ключ средь раковин спиральных,

Наполненный, как амфора, нектаром

Моей души... Маэстро, ведь недаром

Скрывает он улыбку... И неужто

Вы не прельститесь чудною ракушкой -

И разноликой, и многоязыкой,

Исполненной Улыбкой и Музыкой.

В ней плещет море, флейты, лютни, скрипки -

И светел лёгкий храм моей улыбки

В твоих руках и снах... Уже давно

Мне путать сладко воду и вино,

Мешая “ты” и “вы” в одном сосуде,

Покуда “я” и “ты” в едином чуде

Навеки не сольются, где одно

И кровь отныне значит, и вино

За тем столом, где Тайная Вечеря

Предвечно длится, длится... Подмастерья

Подносят кисти, растирают краски...

Вы медлите в предчувствии развязки.

Вы медлите, Вы чувствуете зверя,

Что над плечом навис, едва ощерясь

Улыбкой той же тайною и страстной.

И краска осыпается... И часто

Мне чудятся в рисунках штукатурки

Всё те же вечно милые фигурки

И ангелов, и их учеников,

На лютнях мне играющих... Таков

Был замысел и умысел, и смысл

В столбцах, Учитель, Ваших нот и числ.

И мне самой давно понять пора,

Что это королевская игра

Улыбку девы и усмешку дива

В одном сосуде смешивать ревниво,

Судьбою наполняя иероглиф,

Играющий в театре этом роли

И тьмы, и света, и огня, и праха...

Вы усмехнулись наконец-то!.. Ах как

Похоже это на улыбку Вакха!

Учитель, Вы смеётесь, Вы смеётесь...

Вы усмехаетесь... О, этот дивный оттиск

Усмешки Вашей - лилия и лотос -

Улыбки Вашей, скрытой в мирозданье

Основою основ... и снов... О, дай мне

Учитель, чашу эту, где пречисто

С тобой мы наконец-то отразимся

В усмешке Вакха и улыбке Сфинкса,

И в грёзе этой, зыбкой и скалистой,

Где лик единый книгой перелистан,

И на странице тайной длится, длится

Моя любовь и подпись:

Мона Лиза

РОЖДЕНИЕ ЛИЛИТ

Мокрых, и скользких, и сладостных глин

не перечесть,

о, пропущенных сквозь

влагу и шерсть

и гниющую гроздь

тех именин,

где ступаешь на весть

лёгкой душой,

воплощаясь в ничто -

в мяту и тмин

плоти чужой,

недоверчивой - до

прикосновений... и рвущейся к ним...

Детское сладостно для языка...

и для веков... и для древних мужей...

Вся - что от левой ступни до соска

правой груди - сладость оков

помнит уже...

- Не уходи! -

и в руках гончара

стонет она

до утра... до черна...

Мокрых, и скользких, и сладостных глин,

ангелом набранных позавчера,

смять, укротить, усмирить не смогли

пальцы на круге гончарном и на

ложе своём... и на ложе чужом...

- Что ж он ушёл?! -

все имена, словно прибой,

вскрикнули в ней наперебой.

Только одно - имя-волна,

мёдом налитое, словно луна,

для стариков и для мальчиков, для

горьких совсем, что целуют и длят

кровью своей это “я” - этот яд -

всё, что на “ли” - всё, что льётся и длит

мокрых, и скользких, и сладостных глин

дрожь под ступней -

не познавшую стыд -

именем -

лилией -

ливнем -

Лилит!

МАК

Как мне земле и небу образ один явить,

Что растворён навеки в тайной моей крови.

Как мне знакома эта, та, что зову она,

Та, что берёт на ощупь, та, что идёт со дна,

Перетекая смехом в слово моей вины,

Всей полудетской негой, слабостью всей спины.

Там, где, как птица в ране, каждый поёт позвонок

И скорлупа белеет прямо у наших ног,

Вот мы выходим, вот мы слышим прозрачный хруст.

Не обернувшись, воды прямо идут без русл,

Как силуэты мака, мягко касаясь мха...

Если бы так открыться миру и я могла,

Как, открываясь слову, грезит душа окрест

На скорлупе зелёной делая свой надрез.

Блещет крылом кровавым, шерстью и чешуёй.

И как ребёнок малый, сорванный мак жуёт,

Копит слюну густую под языком и твердь,

Лепит  гнездо из глины, ищет на ощупь дверь,

Тычась в шершавый, тёплый, сладкий, сыпучий мрак,

Что на груди расстёгнут, как перезревший мак.

Как от земли и неба образ мне этот скрыть -

Тайный подкожный слепок острых слепящих крыл.

***

Ну что мне с того, что лишь вестником был,

Когда я горю одесную

И тёмные тени пылающих крыл,

Как тёмную воду, целую.

И падает тонкое долгое “пить”

Иглою на дно полнолунья.

И тянется жгучая алая нить

Полночного поцелуя.

И что мне за дело - высокий ли слог,

Иль просто по ветру полова.

Ведь каждое слово - лишь только силок

Для хитрого птицелова.

И каждое слово - блужданье впотьмах

Губами по тёмной жажде.

И каждое слово - лишь только взмах

Вослед уходящим... Даже

Не вспомнить лица, не окликнуть с крыльца,

И вслед не назвать любимым.

Но жажда не может себя отрицать

Водою, бегущей мимо.

ЕГИПЕТСКАЯ  ЛЕГЕНДА

Оно длинней, чем вечность, это лето...

Пылает солнце лиц на амулетах,

А на сердцах лежит луна имён -

И нашу тайну знает только он...

Он ждёт тебя за пыльным поворотом,

Он ждёт тебя, твой вожделенный кто-то,

Он ждёт, чтоб увести в свой страшный рай.

Иди за ним, но мне моё отдай...

Мы родились в Египте близнецами,

В утробе обменялись мы сердцами,

Рождаясь, обменялись мы руками.

А птицу нашу в медном истукане

Мы скрыли от назойливой родни...

Иди за ним, но мне моё верни.

Он ждёт тебя, твой вожделенный некто...

Но возврати мне, брат мой, до рассвета

Ту музыку, что сладостно сочится

Из горла перерезанного птицы.

Ты выпустил её, ты выпустил её,

А это, брат мой, было не твоё.

И мы стоим с единым небом вровень,

И ты идёшь, идёшь по следу крови,

И ты идёшь, идёшь за ним одним...

Иди за ним, но мне моё верни!

Мы в солнце восходящем отразились,

Когда расцвёл в долине первый ирис,

Когда с Ярилой обнялся Озирис

За краем этой северной земли.

И все тысячелетия прошли.

Мы родились на севере певцами

От разных матерей, но близнецами.

И ты не вспомнишь Нил, Элладу, Рим,

Но ты опять идёшь, идёшь за ним -

То рыбаком, поющим в бурном море,

То мальчиком слепым в церковном хоре.

Иди за ним - он прячет шрам на горле,

А птичий профиль прячет он втройне.

Иди за ним - а он идёт ко мне! -

Как музыка - бесплотен и неистов...

Иди за ним - мы в солнце отразимся,

Как тысяча веков... - иди за ним!

Он тает между нами, словно дым!..

И мы стоим, мучительно и немо,

Одною кровеносною системой

Той музыки, с Невой сомкнувшей Нил.

И ты во мне - идёшь, идёшь за ним!..

Когда проснёмся мы с такими снами,

Ты скажешь: что-то было между нами...

Ты скажешь: что-то было, что-то было

Там, на брегах божественного Нила.

***

Зови же меня сестрой,

Как звал бы в Древнем Египте

На ложе ночной порой,

Где смуглые мы, нагие...

Где головы на плечах -

То птичьи, а то шакальи,

Где плоть поёт при свечах,

А души в белые ткани

Завёрнуты до бровей...

Однажды в полночной келье

Я вспомню, каких кровей

Слепое моё смиренье,

Монашеский мой покрой,

Надбровные эти платы...

Зови же меня сестрой,

Как было уже когда-то.

***

И штора встрепещет от первой волны,

И смуглое озера тело

Звезду отразит на верхушке сосны,

Когда в молоко полнолуния мы

Войдём до бровей несмело...

Есть ночь... И есть ночь! И в конце-то концов

Есть праздник чумы над нами!

Друг в друге плывущие мы вниз лицом

С искусанными губами...

Есть тигры и львы в золотых очесах,

И птиц, и драконов много...

Есть ночь... И есть ночь... И ещё  полчаса

Для нас, позабытых Богом,

Которым не спать и ни шагу не сметь

За огненный круг объятий!

Есть ночь... И есть жизнь... и, быть может, смерть...

Но вряд ли, но вряд ли... вряд ли...

ПРЕДАНИЕ О СЕСТРЕ

Шла и дышала ближнему

каждому на ладонь...

Родненький, говоришь ему,

выведи на огонь!

Маются думой зябкою

Там человек и зверь:

Что-то стряслось с хозяйкою -

В поле гуляет дверь,

В хате мешок катается

В угол да из угла...

А говорят, красавица

Ласковою была.

Гладила зверя дурочка,

А человек - её...

Змейкой свернулась улочка.

Тропка легла змеёй.

И переплясом во поле

Встретились слух с молвой,

И обменялись воплями,

Будто бы брат с сестрой.

Плакали да пророчили

Славу ей на ушко.

А над глухим урочищем

Эхо росло: “Уж коль

Все мы чужими стали, коль

Каяться нету сил...

...Помнишь, была я маленькой -

Ты мне волчат носил...”

***

И вот я стала музыкой...

А прежде я была

Весёлою и русою,

Как белый свет, мила.

И я ходила, радуясь,

По водам без труда.

И хлеб делила надвое,

А сердце никогда.

И я любила вестника

За радостную весть.

И я любила грешника,

Что он таков как есть.

Не музыкой, не музыкой,

А просто я была

В ладошке чьей-то узенькой

Свистулькою щегла.

Непризванной, незваною,

Как самый тайный вздох.

И прятал в сердце самое

Господь мой шепоток.

Но час пробил - из горла я

Вдруг вырвала стрелу!

Взорвалось сердце гордое -

И стронуло скалу!

И сила несказанная

Сквозь кровь мою прошла.

И стала флейтой Пана я

И лезвием ножа

На бьющейся артерии,

Где свой берут исток

Все древние мистерии.

И жертвенный поток

Омыл мне горло тайное

И голос раскалил...

С тех пор в одном предании

Напев мне детский мил:

Не музыкой, не музыкой -

Свистулькой соловья

В ладошке чьей-то узенькой

Себя забыла я.

***

Когда бы сжечь могла я эти строки,

Не обернувшись даже на пороге.

Когда бы сжечь могла я всё, что помнит

Тебя во мне... Но будто бы любовник,

Огонь меня объемлет, не сжигая.

И выхожу из пепла я нагая,

Как будто бы из пены - не Кипридой,

Но азиатским всем страстям открытой,

Плывущей сквозь Урал на шее бычьей

Европой, где забыт уже обычай

Всем руки целовать и на пороге

Перекрестить... Лишь соль сверкнёт на роге

Быка, что о Европе грезит в стойле -

О Лондоне, Париже и о той ли,

Что жжёт черновики и не сгорая

Всё бродит в негасимых кущах рая,

Где за порог не пустят, но с порога

Целуют руки долго, долго, долго

За той чертой, где все мы погибаем,

Как дети с пересохшими губами,

От серного дождя уйдя не дальше

В соль обращённых плакальщиц купальщиц,

Ушедших из Содома и Гоморры

На полстопы - туда, где разгворы -

Лишь повод обернуться... Где веками

За пазухой ласкают только камни,

И подают на ужин в праздник зимний

И соль, и стыд, и яблоко со змием,

И чашу ускользнувшую Грааля...

Гони нас, Боже, из такого рая!..

ЖЕРТВА

Идти сквозь “я” - сквозь этот ад,

и трогать детскими руками

и шерсть, и кровь, и желчь, и яд,

и над судьбой кружить кругами

за вздохом вздох, как Симон Волхв,

пока ещё звучит молитва,

и одиноко жвачку вол

жуёт на площади безликой.

Когда ещё, скажи, когда

я так увижу эту вечность,

и города, и в них стада

нечеловечьи, неовечьи,

и всю себя, как в день суда,

на сердце, лёгкие и печень

орлам разложенной?.. Тогда

я наконец расправлю плечи!

И просияет высота...

И будет так светло и страшно.

И Ты меня возьмёшь в уста

из этой чаши... - этой башни...

И Ты меня возьмёшь как встарь -

телец, орёл и лев рычащий,

и змей, звенящий, как хрусталь,

на серебре святых причастий.

И я пойму: всё это - Ты!

Вся плоть и кровь в тугих капканах -

друг другом пойманные рты,

друг другом вскормленные раны,

все искажённые черты

над сердцевиною багряной.

И я пойму, что это - Ты,

когда паду на дно обмана.

И разомкнётся небосвод,

как цепь, прикованная к ране

последней... Из-под тёмных вод,

как рыба, я пойду кругами

любить, светить и бить об лёд.

И трогать детскими губами

Тебя... Себя... И брать на взлёт

и шерсть, и кровь, и желчь, и мёд

на жертвенном горячем камне.