Блажен, кто посетил сей мир

                                                                                                 в его минуты роковые (Тютчев Ф.И.)

Верноподданный

В Поволжье отпраздновали католическое Рождество. Как вся православная Россия, тайно, не афишируя, праздновала Пасху, так немцы скромно отметили свое Рождество и Новый год. Сказать скромно – значит, ничего не сказать. Старики вздыхали: всего четверть века назад в Поволжье была одна из самых богатых немецких колоний. Зерно, масло, шерсть самого высокого качества уверенно завоевывали рынки Европы еще со времен Екатерины II. Свободные, обремененные вековым опытом, знаниями и великим терпением, трудолюбивые немцы были примером для крепостного крестьянства России. Рабам было чему у них поучиться. И учились. Секреты друг от друга не прятали. Дружили семьями, роднились. Для русских немцев, Бесселей и Мейзеров, чьи предки обрели в России вторую родину задолго до воцарения дома Романовых, смешанные семьи были обычным делом. Война России с Германией никак не затронула немцев Поволжья: жили - работали как обычно. Никому даже в голову не приходило хоть как - то ограничить в правах подданных Российской империи.

Но вот наступили другие времена. Другая власть перевернула привычный уклад жизни. Гражданская война умыла Россию кровью. Немцы настороженно относились к лозунгами большевиков:

- Земля крестьянам?

- Она у нас есть!

Не думали, что очень скоро их земля – кормилица станет общей, а значит ничьей.

- Освобожденный труд?

- Мы всегда свободно трудились на своей земле.

Не думали, что с потерей земли они станут крепостными, работающими за пустой трудодень[1].

- Счастливое будущее?

- Мы счастливы настоящим: семья, дети, работа.

Не думали, что теперь настоящее – это мираж. Настоящее – это бесконечные конфискации  хлеба. Настоящее - это голод, это миллионы умерших неестественной смертью на тучных, плодородных землях Поволжья. Смерть миллионов во имя светлого будущего. Она не разбирала – русский ты или немец. Был бы готов предстать перед троном Всевышнего.

 Жили незаметно. В политику не лезли. В политику их втянули против воли и желания:  появилась автономная республика немцев Поволжья - республика рабов, объятая священным огнем страха. Великого страха, которого немцы не знали со времен инквизиции. Усатый грузин Джугашвили смотрел с огромных портретов, развешанных по всему Энгельсу[2]. Прохожие постоянно ощущали на себе его цепкий взгляд: а, не враг ли ты? С других портретов вождь указывал на тебя пальцем. В какую бы сторону ни шел человек – палец неотрывно его сопровождал, пока прохожий с облегчением не свернет за угол. Что это? Фотофеномен или феномен страха? Свободный раб доволен уже тем, что жив? Что никто из его близких не арестован и не отправлен в лагеря? Что он сам все еще не приговорен к десяти годам без права переписки[3]?

В Германии в это же время полыхали костры. Инквизиция вернулась на площади германских городов. Но теперь костры пожирали книги, культурное наследие немецкого народа. Несогласные, противники режима сгорали в печах крематориев.

Дранг нах Остен[4] – лозунг тевтонских рыцарей. Зачем тратить силы и время на организацию крестовых походов? Освобождение гроба Господня? А какой в этом смысл, если совсем рядом обширные безграничные просторы славянских земель? Протяни руку и возьми.

- Мы должны стать теми рыцарями, которые лозунг «Дранг нах Остен» сделают реальностью. Наша Индия – это Россия. Границы тысячелетнего рейха на Востоке протянутся от Свердловска[5] до Баку. Недочеловеки, населяющие сегодня эти пространства, будут частью уничтожены, частью изгнаны за Урал. Освободившиеся земли получат немецкие крестьяне. – Шикльгрубер рисовал радужные перспективы.

Почему людоеды всегда прячут свои настоящие имена за кличками и псевдонимами? Джугашвили - Сталин, Шикльгрубер - Гитлер. Чтобы отвести Божью кару от родных и близких? Но Бог вездесущ, он не карает невиновных. А раз Бог вездесущ, почему Он не уничтожил этих кровожадных зверей еще в материнском чреве? Ведь сам же Бог предупреждал:

«И дана будет им власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем… И говорили и действовали так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя[6]».

Два людоеда, поедая свои народы, пристально наблюдали друг за другом: кто первым прыгнет, тот и победитель.

Первым прыгнул Гитлер: Австрия, Чехословакия, Польша, …Франция. Это всего лишь разминка перед главным прыжком: Дранг нах Остен. Ах, какая планов громада! Два прыжка и ты в Москве. Еще прыжок и советская армия отброшена за Урал.

22 июня 1941 года стал черным днем в жизни советских людей: Гитлер прыгнул первым.  Сталин поначалу оторопел. Напрягся. Растерянно шарил глазами по карте: где его непобедимые армии? И не находил. Не было их на карте. Они были там, на фронтах, в окопах: укорачивали прыжки одного людоеда, чтобы продлить жизнь другому.

День 22 июня 1941 года для немцев Поволжья стал черным вдвойне. Власть испугалась: немецкая диаспора на Волге может стать пятой колонной для вероломного агрессора. А потому…

Лидия пришла домой после работы. У матери сидели соседки, была здесь и сестра матери Эмма. Мать налила дочери чай, пододвинула блюдце с домашним печеньем. Лидия прислушалась к разговору подруг.

- Что на свете творится, девоньки. Вчера Людмила рассказала, что задержалась на работе, возвращалась поздно. Вдруг увидела перед собой в темноте какую–то тень. Присмотрелась – женщина. Она разложила на траве длиннющие ножи. Людмила насчитала аж двенадцать. Говорит, стою, от страха ноги сковало, и глаз от ножей не могу оторвать. А женщина присела, кувыркнулась через ножи и превратилась в свинью. Свинья – то черная как смоль. В темноте только пятачок и светится. Хрюкнула три раза и убежала. И ножи сразу пропали.

- Да, такое не к добру, соседка. Ох, чего-то ждать надобно.

- Говорят, такие видения к большой крови.

- Да. Мне мать, рассказывала, что в четырнадцатом ей такое же видение было. Только тогда ведьмак перекинулся три раза, превратился в коршуна и улетел на заход солнца. Закат был такой, будто там бушевал страшный пожар. Оттуда и война вскоре пришла.

- Да. Война снова оттуда пришла. Но, чувствую, будет она пострашней первой.

- И как она нам аукнется?

Давид бледный вошел в дом. Осмотрел присутствующих.

- Ну-ка, женщины, все по домам. Быстро!

- Что случилось?

- Потом узнаете!

Когда соседки ушли, Давид сказал, больше обращаясь к жене:

- Ингрид. Надо собирать вещи. Брать только самое необходимое. Лидия и Эмма помогут.

Сестры заплакали. К ним готова была присоединиться и Лидия.

- Как чувствовала. – Всхлипывала Эмма. – Вот оно и началось…

Ингрид спросила мужа сквозь слезы:

- Ты объяснишь, наконец, что происходит!

Давид присел к столу, сокрушенно опустил руки на колени:

- Сейчас отвозил домой председателя исполкома. Он под большим секретом рассказал, что пришла телеграмма из Москвы. Всех немцев Поволжья эвакуируют в Сибирь и Казахстан.

- Когда?

- Не знаю. Вероятно, со дня на день. – А сам подумал: «Если не с часу на час».

Ингрид спохватилась:

- Надо Бесселей предупредить. Лида, сбегай к ним, скажи…

Отец поднялся, остановил дочь:

- И никому. Только им. И Эдуарда предупреди, чтоб помалкивали.

Республика затихла в тревожном ожидании. О  предстоящей «эвакуации» знали уже все. Но делали вид, что…

В местных газетах опубликовали Указ Президиума Верховного Совета РСФСР о ликвидации автономной республики немцев Поволжья. Следом появились войска НКВД. Проверяя каждый дом (не остался ли кто?), выдавливали немцев от границ республики к центру, к бывшей столице автономии Энгельсу. Там граждан Советского Союза, вмиг превратившихся в неблагонадежных, формировали в колонны.

Первая колонна в Свердловск.

Вторая колонна в Новосибирск.

Третья колонна в Томск.

Четвертая колонна в Казахстан.

Пятая колонна…

А они теперь все «пятая колонна». Никакого доверия. Самый жесткий контроль. Самые тяжелые работы.

Родственники держались вместе, стараясь поддерживать друг друга. Перед «эвакуацией» Эдуард зашел к Мейзерам. Принес мешочек с землей.

- Давид, ты знаешь историю нашей семьи. Я старше тебя, поэтому земля Ренате перешла ко мне. Но обстоятельства таковы, что мы не знаем, чем обернется для нас эта «эвакуация». Давай разделим нашу землю пополам. Кому удастся выжить, тот и будет передавать ее новым поколениям. Если выживем оба, объединим  нашу землю снова.

Двоюродные братья разделили землю праматери и, ссыпав ее части в разные мешочки, спрятали каждый у себя на груди.

Новосибирск встретил немцев настороженно, если не сказать враждебно. Немец – значит фашист. Это клеймо сопровождало русских немцев всю войну и еще долго после ее завершения. Рабочие отряды, эвакуированные из Поволжья, направлялись в основном на лесозаготовки. Единственное упущение власти – она не разделила семьи. Первое задание: построить в тайге бараки «семейного типа». Выделили пиломатериал – горбыль. Из такого стены не возведешь. Но трудолюбие и смекалка, подгоняемые осенними холодами, заставили проявлять чудеса изобретательности. Каждый горбыль, аккуратно отесанный умелыми руками, превращался в подобие доски, пригодной к употреблению в качестве строительного материала. Двойные стены барака, возведенные буквально за два дня, женщины заполняли землей и тщательно ее трамбовали тяжелыми деревянными бабами[7]. Потолок, засыпанный землей, и примитивная крыша довершили строительство барака. Осталось опоясать строение заваленкой[8] и устроить внутренние перегородки: одна камера – одна семья. Всего тридцать. Через две недели в тайге выросла целая улица таких бараков. Улица «Поволжская». Власти не противились такому чудачеству «эвакуированных» спецпоселенцев.

Бессели и Мейзеры устроились в соседних комнатах. Потянулись однообразные, похожие один на другой дни: затемно встать, проглотить свою пайку, выполнить норму, затемно вернуться, проглотить свою пайку и уснуть тяжелым, не приносящим отдыха, сном. Лес валят все: мужчины и женщины. За детьми присматривают старшие. Чем больше зима наваливала снега, тем сильнее наваливалась усталость на голодных, измотанных непосильной работой «лесозаготовителей». А еще морозы. Тридцать пять в январе – обычное дело. Обморожения тоже стали обычным явлением. И никакой врачебной помощи. Кому помогать? Врагам? Пусть сами лечатся. Обмороженные ноги чернеют, лихорадка съедает обессиленное тело без остатка. Похоронить умерших по-христиански нет времени. Только ночью: разгребали снег, разводили костры. Земля постепенно оттаивала. Долбили. Отбрасывали землю. Снова отогревали. Снова долбили. Для каждого не надолбишься. Хоронили по-братски в одной могиле: первый ждал четвертого, пятого. Сверху крест с прикрепленной бумажкой: кто упокоился и когда. Давид, прежде чем предали земле Эдуарда, достал у него из-за пазухи мешочек. Отсыпал содержимое в свой, оставив, однако, щепотку. Положил мешочек с остатками земли под ладонь двоюродного брата. Подумал: «Пусть будет похоронен с частичкой родной земли».

И никаких новостей. Комендатура не считала себя обязанной посвящать неблагонадежных в происходящее на фронтах. Однако и в тайгу просачивались скудные новости. В апреле узнали: прыжок Гитлера под Москву обернулся потерей клыков. Зверь откатился на Запад. До лета будет зализывать раны. Обсуждали новость в полголоса. Поволжцы, много поколений назад ставшие подданными Российской империи, вовсе не сомневались в провале очередной авантюры. Они лучше всех понимали значение поговорки: «Русские долго запрягают, да быстро погоняют». Сколько раз русские погоняли до Берлина? А до Парижа?

Наука не впрок?

Лето принесло облегчение. Грибы. Ягоды. Травы. Коренья. Занятие старикам и детям. Заготавливали. Сушили. Запасали впрок витамины. В конце сентября приказ: собраться для переезда на новое место работы. Собрали нехитрый скарб. И потянулась колонна к столице Сибири. На вокзале разместились в теплушках. Поехали. Куда? Зачем? Никто не объяснял. За небольшим окошком теплушки мелькали желтеющие кроны берез и тополей. На взгорьях солнечно полыхала еще не опавшая хвоя лиственниц. Через сутки состав остановился. Выгрузились. Осмотрелись. Небольшое одноэтажное здание вокзала с надписью по фронтону: «Сталинск[9]». От него по широкому проспекту уходят вдаль трамвайные рельсы. Проспект Молотова. Справа просматривался будущий проспект Бардина. Слева проспект Курако упирается вдали в панораму металлургического гиганта. Огромные облака пара над доменными печами, правее высокие трубы мартеновских печей выбрасывают в небо рыжие клубы дыма. Здесь варится сталь и броня. Всех прибывших разместили на подводах. Колонна медленно двинулась навстречу величественно раскрывающейся панораме. Поволжцы знали об этой героической стройке из газет и кинохроники. Теперь они видят ее наяву. У заводоуправления подводы свернули налево и минут через тридцать остановились у трамвайного кольца.

Прибывших распределяли на постой по домам местных жителей. Завтра на работы. На шахты.

Прибытию поволжцев в Сталинск предшествовали события, о которых они, естественно, не могли знать. Огромные потери в живой силе во второй половине 1941 года привели к тому, что под мобилизации попадали все новые и новые призывные возрасты. Производство оголялось. Вместо ушедших на фронт приходили в основном подростки из окрестных деревень. Добыча угля в угольных районах Кузнецкого края катастрофически падала. Голодные подростки в тяжелейших условиях работы под землей не справлялись с дневным заданием. Нехватка угля грозила перебоями в снабжении фронтов живой силой, техникой, продовольствием.

Комиссия Государственного комитета обороны и ЦК ВКП(б) побывала на всех угольных предприятиях Кузбасса. Выводы сделаны неутешительные. На шахтах отсутствовала система бронирования специалистов, оголены самые ответственные места производства. Направляемые на подземные работы подростки 14 – 15 лет, не имея никакой профессиональной подготовки, быстро изматывались физически. Продовольственный паек, выдаваемый им как неработающим иждивенцам, не восполнял затраченных физических сил. Голодные мальчишки разбегаются по родным селам. Спецотряды отлавливают беглецов и, как «дезертиров» трудового фронта, отправляют по решению судов в лагеря на пять лет и более. Областные органы управления угольной промышленностью, находящиеся в Новосибирске, не справляются с возложенной на них задачей снабжения углем железнодорожного транспорта.

Постановление ЦК ВКП(б) от 24 сентября 1942 г. «О мерах улучшения партийной работы в угольных районах Кузнецкого бассейна» расставило все точки над «i». Шахтерам независимо от возраста и квалификации стали выдавать полноценный рабочий паек. Рабочий день сократили до 8 часов. Специальным постановлением правительства Кузнецкий край выделен из состава Новосибирской области в самостоятельное административное подразделение[10].

Будни военного лихолетья на новом месте постепенно налаживались:

Работа, дом, дети.

Работа, дом, дети.

Старшие пошли в школу. В первый же день столкнулись с проблемой национальных отношений между подданными одной страны, да еще в военное время. Владик радостно собирался на первый в своей жизни урок в школе. На перекличке за день до этого познакомился с учительницей. Любовь Федоровна, пожилая, умудренная опытом женщина, познакомила нового ученика с одноклассниками.

- Это ваш новый товарищ. Зовут Владик. Он с родителями приехал к нам из Поволжья.

Первый учебный день первоклассника прошел быстро. Владик вышел на крыльцо. Постоял.  У Густава, его двоюродного брата, вместе с которым он должен был вернуться домой, еще один урок. Решив не ждать, Владик в припрыжку побежал домой. В проулке ему перегородила дорогу группа одноклассников. Оглянувшись, Владик заметил за спиной еще четверых. Самый худой мальчишка с синими кругами под глазами от постоянного недоедания злобно скривил губы и скомандовал:

- Бей фашиста!

Владик прижался спиной к деревянному забору. Град ударов маленьких кулачков посыпался, куда ни попадя. Больно? Нет. Но их много, этих кулачков. Они мелькают перед глазами, а глаза уже заплывают. Гады! Знают, куда бить! Больно было от сознания того,  что ты не фашист, что ты такой же, как и они - советский. Владик чувствовал, как у него внутри что-то крепло. Это что-то, цементируясь, выпрямляло его сгорбленную фигурку:

Стоять!

Не падать!

Не плакать!

Ватага разбежалась. Вытерев рукавом кровь с лица, Владик поднял торбочку с книжками и медленно побрел в сторону дома. В этот день первого сентября все Поволжцы пришли из школы избитыми. Много позже, уже став взрослыми, кто-то из них, вспоминая первое сентября 1942 года, горько пошутит: «Так был открыт второй фронт». И добавит: «…против нас».

На другой день поволжцы в школу не пришли. О чрезвычайном происшествии узнали и городские власти. Последовал грубый окрик: с директора школы пообещали содрать шкуру. На заседании педагогического совета обсуждали сложившуюся ситуацию. Любовь Федоровна, учительница Владика, удрученно размышляла о причинах такого неприятия поволжских немцев. Бойкот уроков немецкого языка еще можно как-то объяснить: «Мы не хотим учить фашистский язык». Детский максимализм вносил свой вклад в смертельную борьбу, которую вели их отцы и старшие братья на фронтах Отечественной войны.

Комитет комсомола и совет дружины пионерской организации получили задание взять шефство над каждым поволжцем и, если нужно, сопровождать из дома в школу и обратно. Классные руководители провели собрания во всех классах. Это дало свои результаты: отношения местных с приехавшими постепенно налаживались.

Вся страна внимательно следила за происходящим под Сталинградом. И наступил момент, когда Левитан, диктор всесоюзного радио, торжественно сообщил: «Сегодня, второго февраля тысяча девятьсот сорок третьего года, войска Донского фронта в ходе операции «Кольцо» завершили разгром вражеской группировки, окруженной в районе города Сталинград. В ходе ее войска фронта взяли в плен более девяноста тысяч человек, в том числе более двух с половиной тысяч офицеров и двадцать четыре генерала во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом. На полях сражений было подобрано около ста сорока тысяч убитых солдат и офицеров…» Вот тогда неприязнь к немцу – однокласснику все же прорывалась торжествующим: «Ловко мы вам всыпали!» Поволжцы отмалчивались

Давид, водитель по профессии, год проработав на лесоповале, стал шахтером. Тяжелейшие условия труда для него имели даже свои плюсы. Страшные морозы, погубившие на лесозаготовках не одну христианскую душу, здесь под землей совсем не ощущались. Давид шутил: «Не Сочи, конечно, но терпимо». Постепенно втягиваясь в рабочий ритм, не замечал, как летело время.

Смена за сменой.

День за днем.

Неделя за неделей.

Летели месяцы.

К лету сорок четвертого Давид уже числился высококвалифицированным рабочим. При авариях, неизбежных, когда на первом месте стоит количество добытого угля, а не техника безопасности, виновных находили быстро. Это, конечно же, немцы. Разбираться некогда. Внесудебные тройки[11] штамповали приговор за приговором: за саботаж десять лет лагерей. Давида провидение пока спасало от цепких лап ГУЛАГа[12]. В первые недели июня установилась жаркая погода. Вагонетки грузились без задержек. К концу смены Давид, смертельно уставший, прислонился к стойке, чтобы пропустить нагруженную вагонетку. Неожиданный толчок в спину бросил его на рельсы. В доли секунды Давид попытался отползти. Не успел. Да и некуда. Резкая боль пронзила все тело.

Давид пришел в себя в больнице. Болели стопы. Болели пальцы обеих ног. Ныли колени. Пошевелил ногами. Ничего нет! Нечем шевелить! Обе ноги по колена отсутствовали. Осознание того, что стал инвалидом, приходило медленно, в тяжелых раздумьях. Давид вспомнил, что, падая, услышал приглушенный шипящий голос: «Это тебе за отца!». Значит месть? Нацисты ввергли мир в страшнейшую катастрофу, гибнут миллионы и миллионы невинных людей: «Я в их числе? Или в чем-то виновен? Если виновен, то в чем?»

Вопросы оставались без ответов.

Семья Мейзеров привыкала к трагедии, произошедшей с главой семейства. С трудом, но привыкала. Днем Давид был предоставлен сам себе: все на работе. Времени для размышлений хоть отбавляй. От горьких дум постепенно переходил к думам о будущем: «Закончится война. Вернемся в свой родной Энгельс. Чем я там буду заниматься?». Давид еще не знал, что за них уже давно все решил усатый грузин со своим подручным Берия. Никому из русских немцев не разрешат вернуться в родные края. Республика немцев Поволжья восстановлена не будет никогда.

Давид может двигаться. Может сидеть. Может передвигаться на руках. Достал будильник, отвертку. Быстро разобрал. Собрал. Не тикает!  Снова разобрал, запоминая, где какие детали стояли. Собрал. Затикал! И так весь день. Довести навыки сборки до автоматизма. Пока собирал - разбирал, не заметил, как вернулась с работы Полина, хозяйка дома. Оторвался от работы только тогда, когда услышал мужской голос. Подняв голову, Давид увидел через открытую дверь мужчину в обтрепанной военной форме. Обтрепанной, но чистой, опрятной, штопаной-перештопаной.

- Здравствуйте, фрау. Может, дадите одну-две картошки? Совсем не ел сегодня.

- «Совсем не ел сегодня», – передразнила Полина. – А дома в Германии у тебя было что поесть? Или от голода к нам в Россию пришел грабить да убивать?

Давид слышал, что после Сталинграда в городе появились пленные немцы, но вот так увидеть соотечественника довелось впервые. Потому с интересом прислушивался к разговору. Пленный, не поняв смысла сказанного, но, уловив несколько знакомых слов, проговорил застенчиво:

- О, Германия. У меня там есть жена – фрау. – Достал из кармана фотографию. Показал хозяйке. – Мои дети. Мальчик и …

Не смог подобрать нужного слова. Полина помогла:

- Мальчик и девочка.

- Да-да, мальчик и девочка. – Закивал немец.

- Ты садись. Я тебе чаю налью. Как раз поспел.

Разлила чай по чашкам. Пододвинула гостю кусочек колотого сахара. Пока он пил, рассматривала фотографию.

- Как тебя зовут?

- Франц. А это Эльза.

- Красивая у тебя… Эльза.

- Не знаю, что с ними? Живы ли?

- Да? Ты не знаешь? А я знаю: и мужа моего и сына убили. Одного под Москвой, другого под Курском. Может, ты их и убил! – Голос дрожал. По щекам потекли слезы.

- Там все всех убивают, – виновато пробормотал Франц.

- Но вот тебя же не убили. Вернешься к себе в Германию к своей фрау и будешь ей хвастать, как убивал русских. Кто вас сюда звал. Из-за вас и наших немцев калечат да убивают. Что с тобой говорить…

Немец, поперхнулся. Не глядя на Полину, встал, повернулся к выходу. Глухо произнес:

- Спасибо, хозяйка.

- Подожди.

Полина вышла в сени, насыпала пленному с пол-ведра картошки. Тот, не ожидавший такой щедрости и не находя слов, молча раскланялся. Полина знала, что пленных кормят плохо. Заболевших и не вышедших на работу и вовсе лишали продовольственного пайка. Поэтому- то здоровые после работы ходили по дворам. Побирались. Спасали своих товарищей.

Вернувшись на кухню, Полина заметила через открытую дверь сидящего за столом в другой комнате Давида. Удивилась и порадовалась одновременно:

- Встал, наконец-то! Вот молодец! Чаю принести?

- Не откажусь.

Полина принесла чай. Присела рядом. Увидела разобранный будильник:

- Разобрал! А как же мы завтра встанем? Так и на работу проспать не долго.

- Да я уже раз десять разбирал-собирал. Тикает!

Для Давида открывались горизонты новой профессии: часовых дел мастер – одна из уважаемых профессий в послевоенной стране. Вот только одна проблема: как передвигаться по улицам? Не на руках же! О протезах думать не приходилось. Из госпиталей в родные города возвращались тысячи калек, потерявших на фронте ноги. Никто не думал об их обучении и трудоустройстве, о протезах. Каждый искал способы передвижения самостоятельно. Если не было одной ноги, то вместо второй прилаживали деревянную рогатину. Худо – бедно, но ходить можно. А если нет обеих ног? Как быть? Правдами и неправдами доставали большие подшипники. Сколачивали тележки и… вперед с жужжанием подшипников по асфальту. А если нет асфальта? И тут выручала мужицкая смекалка: голь на выдумки хитра! Давид попросил друзей из бригады, регулярно его навещавших, смастерить для него тележку с колесами, как у детских колясок. Начальник смены, инженер от бога, сделал чертежи, по памяти воспроизводя инвалидную коляску, виденную им в Москве. Но чертежи только полдела, где взять детали? Проблему решил директор шахты. Еще перед войной ин привез сыновьям на зависть сверстникам два велосипеда – большая редкость по тем временам! Две рамы и три колеса (одно про запас) стали основой чудо коляски. Через месяц Давид опробовал подарок друзей.

Война закончилась.

Земля от Москвы и Волги до западных границ Германии, красная от пролитой крови, затихла. Окопы и воронки медленно затягивались, оставляя едва заметные оспины и швы, ставшие безымянными могилами без вести пропавших. Реки постепенно голубели, приобретали былую прозрачность, унося вниз по течению кроваво-красные струи, перемешанные с поднятыми со дна взрывами илом и тиной. Началось великое восстановление разрушенного. Голодные, измотанные военным лихолетьем люди, привыкая к тишине, по кирпичику, по камешку заново отстраивали свои города: Сталинград и Берлин, Варшава и Лейпциг, Воронеж и Дрезден. Подсчитывали потери: шесть миллионов евреев, восемь миллионов немцев, почти тридцать миллионов русских.

Народ Германии сделал для себя выводы из печального опыта двух мировых войн. Провозгласил: никогда с территории Германии не возникнет угроза для соседних государств; никогда Германия не будет источником военных конфликтов.

Война закончилась.

Победителям отменили продовольственные карточки. Рабочий день, длившийся по инерции 10-12 часов, вернулся в свои обычные рамки – 8 часов. Восстановили выходные дни и ежегодные отпуска. Русские немцы засобирались домой, в Поволжье. Но им ясно дали понять: всем оставаться там, куда их забросила война. Республики немцев Поволжья больше не будет. Делать нечего. Теперь им надо было из домов, где они жили у хозяев как «эвакуированные», перебираться в свои. Строили всем миром быстро, по-немецки аккуратно. Обзаводились хозяйством, животиной. Подраставшие дети после школы поступали в институты. Верноподданные страны Советов вновь обретали «права и свободы». Иногда их даже выпускали за границу. Поработать в странах третьего мира. Но без детей. Дети оставались в стране заложниками. Это чтобы не было соблазна остаться там или уехать через третьи страны в ФРГ.

Война закончилась.

Бесчеловечный режим начал постепенно дряхлеть. Престарелый Сталин еще пытался дрожащей рукой закручивать гайки: в кострах ГУЛАГа сгорали новые, уже послевоенные партии репрессированных. Но что-то ломалось, лопалось в отлаженной машине подавления верноподданных. Все чаще они выказывали неповиновение. Волна восстаний захлестывала страну лагерной демократии. Жестоко подавляя, вынужденная делать передышки, власть, едва передвигаясь на старческих ногах, вползла в пятилетку пышных похорон. Верноподданные удрученно наблюдали, как один за другим генсеки[13] исчезали в ямах на погосте у Кремлевской стены. Одряхлевший режим сдал позиции в почти бескровной революции. Однако чиновники, оправившись от шока, перекрасившись в демократов, сумели удержаться у власти. И продолжили войну.

Война продолжается.

Власть руками МВД мстила верноподданным страны за тот страх, который она пережила в конце восьмидесятых. Сталин, чтобы ускорить расследования «преступлений» против режима, секретной телеграммой потребовал применять к подозреваемым любые методы. Вплоть до пыток. Вакханалия изощренных издевательств над арестованными захлестнула страну. Инквизиция была посрамлена. После доклада Хрущева двадцатому съезду КПСС «О культе личности Сталина» милиция притихла. Уже не сами следователи пытали заключенных. Выбивали признательные показания социально близкие элементы в пресхатах[14]. Лозунг начала девяностых «Можно все, что не запрещено», окончательно развязал им руки. Засучив рукава, мастера заплечных дел стали открыто применять пытки при расследовании преступлений: «Пытки запрещены? Где написано? В Конституции? Надо же! А мы и не применяем пытки. Мы просто допрашиваем с применением не совсем дозволенных методов. Каких? Ну…, Иногда позволяем себе покричать, чтобы снять стресс. А больше ничего.». Если же еще неприрученный прокурор неожиданно принимал жалобу на незаконные действия милицейских, последние поднимали крик: «А как, скажите, бороться с преступностью?»

Война продолжается.

Яков Шпренгер заплакал бы от зависти, увидев пыточный арсенал современного инквизитора. Наручники выгодно отличаются от веревок, которыми пользовалась инквизиция средневековья. Наручниками можно, положив человека на живот, пристегнуть левую кисть к стопе правой ноги, а правую кисть к стопе левой. Крестом. В таком положении верноподданного очень удобно бить: в пах, в живот, по ребрам, по морде (лица у таких допрашиваемых исчезали в сплошном синем пятне). И угрозы: отсюда выход один – на кладбище. Мало ли у нас без вести пропавших. Пытаемый после первого же «допроса» берет на себя любое преступление, лишь бы избавиться от мучительных пыток. «Признается» в совершении преступления на выбор: грабеж, изнасилование, убийство. «Разоблаченный» верноподданный наивно полагает, что расскажет о пытках в суде и справедливость будет восстановлена, оборотни в погонах понесут заслуженное наказание. Да, «справедливость» торжествует – приговором от десяти лет и выше. Смотря в чем «признался» бедолага. У Шпренгера был кнут. Орудие для снятия шкуры. Очень больно, но хлопотно. То ли дело полицейская дубинка. Ею можно ломать ребра, проламывать черепа. А можно, надев на нее презерватив, использовать как половой член. Очень эффектно. Изнасилованный верноподданный уже не человек, не гражданин. Из такого можно вить веревки: подпишет любые «признательные» показания. Шпренгер тоже пользовался половым членом, но только по прямому назначению – его угораздило влюбиться. Но чего не знала инквизиция, так это электричества. Гениальное изобретение! Без шума, без крика, не напрягаясь, получаешь нужные тебе признания. Верноподданный тоже кричать не может. Один конец провода, приставленный к мошонке, а другой к горлу, лишает его возможности кричать. И протокол допроса остается чистым: на нем нет никаких красных пятен, нечаянно оставленных подозреваемыми. У разных эпох разные методы дознания. Суть одна: невиновный должен признать себя виновным.

Война продолжается.

Но в застенках твою «работу» никто не оценит. Вернее, оценивает начальство: за «раскрытые» преступления звездочки на погоны, повышение по службе. А верноподданные? Надо им показать, кто в стране хозяин. Защитники конституционного строя, закаленные в боях с беззащитными задержанными «по подозрению», вышли на улицы городов. Подросток бросил окурок под колесо машины майора милиции? Пистолетом в висок. Все. Больше бросать не будет. Не понравился водитель такси? Майор достает пистолет и расплачивается с ним пулей. А заодно убивает еще парочку верноподданных в магазине. Показалось, что за рулем припаркованной машины сидит пьяный подросток? Пуля проведет экспертизу на алкоголь. Водитель грейдера зацепил зеркало бокового вида на автомобиле майора? Пуля оценит причиненный ущерб.

Верноподданные оценили. Майоры с пистолетами получили кличку «Евсюки», по фамилии одного из них. Размах насилия встревожил Министра внутренних дел: «Милиция не должна походить на средневековую инквизицию! Если вас избивают незаконно, вы имеете право ответить тем же!». Кто-то попробовал и …умылся кровью. Но это все единичные эпизоды. Нет оперативного простора. Нужны войсковые операции. Нужна зачистка всей страны. Или хотя бы отдельных городов.

Спланировали.

                  Провели.

                            Отчитались.

«Во время операции «умиротворение» в городе задержано на улицах, в школьных дворах и на других территориях около тысячи подростков (юношей и девушек). Среди задержанных были «опознаны» объявленные ранее в розыск за различные преступления. В том числе сексуальный  маньяк – 1, грабителей – 5, квартирных воров – 8». В подстрочнике читалось: «Избито задержанных около тысячи. Изувечено – 15. Изнасиловано – 2». Каково же было удивление стражей режима, когда узнали, что родители подростков подали заявления в суды, обратились с жалобами к прокурорам: «Надо же! Мы им помогаем воспитывать детей, а они неблагодарные жалуются? Придется заняться и родителями!». Жаль, не удалось избежать огласки. Эти продажные СМИ совсем обнаглели, налетают как вороны, и каркают на всю страну. Никакого патриотизма. Никакой любви к Родине. Теперь оправдывайся в судах, что девочки сами себя насиловали, а мальчики избивали себя и девочек. Хорошо, что обошлось условными сроками.

Война продолжается…

Семья Бесселей праздновала возвращение сына. Отслужив в армии, верноподданный вернулся домой. Погостив у родителей, получив паспорт, Александр засобирался обратно. В городе, где он служил, у него осталась невеста. Пока жених навещал после длительной разлуки родителей, Людмила, невеста Александра, сняла для него квартиру. Собственно снимала она квартиру и для себя, поскольку предполагалось, что молодые после свадьбы будут жить там.

Встретив жениха на вокзале, Людмила отвезла его на съемную квартиру: отдыхай, обживайся. Через три дня регистрация, венчание и бесконечное, безмерное счастье…

Отдохнув и переодевшись, Александр решил прогуляться по городу, купить что-нибудь из продуктов на вечер. Проехав пару остановок на троллейбусе, вошел в супермаркет, прошелся по рядам, выбрал шампанское с загадочной маркой «Советское», добавил в корзинку мешочек с конфетами. Расплатившись, вышел на улицу. Толчок в спину и сильный удар дубинкой по спине бросил его на тротуар. Бутылка шампанского, ударившись об асфальт, откатилась под ноги человека в черной униформе. Тот, удивившись, что бутылка не разбилась, поднял ее, прочитал название: «Советское шампанское». Голос человека, придавившего Александра коленом к земле, пророкотал:

- Есть чем обмыть успешную операцию. А вон и конфеты на закуску.

Черный достал из кармана синий пакет, бережно уложил в него конфеты. Туда же спрятал шампанское. Сильные руки подняли Александра и, не давая встать на ноги, поволокли к стоявшему невдалеке автобусу. Там другие руки приняли его и бросили на пол. Александр поднялся. Удар в челюсть отбросил его к задней площадке. Голос рявкнул:

- Сесть на пол! Не вставать!

Через час автобус был битком набит такими же молодыми как он. Автобус подъехал к отделению милиции. Тот же голос снова прорычал:

- Выходить по одному! Шаг в сторону приравнивается к побегу! Расстрел на месте! – И добавил: – Я пошутил!

Вереница задержанных прошла в помещение. Автобус уехал за новой порцией неблагонадежных подданных. Всех выстроили в коридоре. Пинками резко раздвигали ноги:

- Шире!

- Еще шире!

- Дальше от стены!

- Руки шире!

- Упрись в стену!

- Не шевелиться!

Омоновец, выполнявший роль надзирателя, прохаживался вдоль ряда. Цепной пес проверял рабов на выносливость. Если кто-то из них позволял себе переступить с ноги на ногу, сменить позу, тут же получал удар дубинкой. По почкам. Ноги и руки давно затекли. Сколько так простоит тренированный человек? А нетренированный? Наконец, всех развели по кабинетам. Освободили коридор для новой партии арестантов. Новички, стоя на раскоряку, слушали душераздирающие крики из кабинетов, приглушенные закрытыми дверями. Особенно резали слух девчоночьи визги.

Наконец, все затихло. Команда стоящим в коридоре:

- Не оглядываться!

- Смотреть в стену!

Большинство из первой партии прогнали через коридор к выходу: эти невиновны. Пока…

Человек пять загнали в клоповник. Через час втолкнули сюда еще шестерых из второй партии. К вечеру клоповник был забит до отказа избитыми, покалеченными. К вечеру город загудел, как растревоженный улей. Таких облав в стране суверенной демократии еще не было. Сотни избитых рассказывали корреспондентам о любезном приеме в отделениях милиции, о методах проводившихся бесед с верноподданными.

При сталинском режиме облав не делали.

При сталинском режиме приходили, тихо стучали в дверь и под покровом ночи увозили. Навсегда.

Нынешний режим действует открыто. Стесняться некого. Каждый должны знать свое место: господа правят и жиреют, верные псы их охраняют, рабы кровью умываются.

Омоновцы скрипели зубами от ярости. Ожидали оргвыводов. Сверху поступила команда: продолжать работать, искать маньяка. Вчера ночью обнаружен еще один, пятый по счету, изуродованный труп молодой женщины. Никаких зацепок, никаких версий. Может быть, во время облавы попадется.

Людмила обзвонила все отделения милиции.

- Ваш жених? Александр? Как, говорите? Бессель? Такого нет. Не задерживали.

- Пропал? Жених? Нагуляется, придет! Такое часто бывает.

На другой день утром Александра привели на допрос. Следователь Яковенко, как он ему представился, рассматривал его паспорт. Посмотрел на вошедшего. На фотографию. Удовлетворенно произнес, включив видеокамеру:

- Похож. Ну, рассказывай, гастролер, что делаешь в нашем городе?

- У меня здесь невеста. Через три, теперь уже через два дня свадьба.

- Невеста настоящая или подставная?

- Настоящая.

- Проверим. Узнаем. А пока расскажи, как насиловал, как убивал беззащитных женщин.

- …?

- Не удивляйся. Мы все про тебя знаем. В увольнение из части бегал?

- Да, бегал. К невесте.

- Вот и добегался. Сколько всего «невест» убил? Учти, чистосердечное признание, явка с повинной судом зачтется, как смягчающее обстоятельство.

Допрос тянулся долго, нудно. Наконец, следователю надоело уговаривать этого тупого паренька взять на себя убийства женщин. Да и время обеда давно наступило. Следователь нажал кнопку. В кабинет тут же ввалились три квадратные фигуры:

- Ну что? Признался?

- Пока нет, но, думаю, никуда не денется, признается. Вы, ребята, пока побудьте с ним. Я сбегаю в кафе, перекушу чего-нибудь.

Следователь вышел. Один из квадратных поставил стул посреди кабинета. Поднялся. Снял с крюка пластмассовую люстру. Она служила камуфляжем – провода к сети не были подключены.

- Ну-ка, давай свои поганые руки.

Наручники щелкнули на запястьях. Александра подняли. Квадрат зацепил наручники за крюк и выбил стул у него из-под ног. Александр закачался под потолком. Наручники стянули запястья так, что повешенный заскрипел от боли зубами. Три квадрата с дубинками медленно обошли качающегося.

Удары твердой резины отдавались глухими шлепками.

Удары твердой резины взрывались огненными всполохами в сознании беспомощно висящего под потолком человека.

Удары твердой дубины отрезвляли сознание: суверенная демократия – палочная демократия?

И ни звука, ни стона. Только закрытые глаза и посеревшее лицо.

- Нет, мужики, посмотрите какой терпеливый! – Сказал взбешенно один из квадратов.

- Н-да. Крепкий орешек. Ну, ничего, не таких раскалывали!

Сильный удар кулаком в солнечное сплетение остановил дыхание. Тело подвешенного задергалось в удушающих судорогах.

- Для начала хватит. Петрович, сними его. – Приказал один квадрат другому.

Тот снял наручники с крюка, обмякшее тело глухо шлепнулось на пол. Пластмассовую люстру водрузили на место. В лицо брызнули водой из графина. Для надежности дали понюхать нашатыря.

- Дыши ровно. Чего ты икаешь, как лошадь после бега с препятствиями.

Подняли. Посадили на стул. Вернувшийся следователь нашел бледного подследственного и благодушно улыбающихся квадратов.

Одиночная камера круглосуточно освещалась тусклой лампочкой под потолком. Собственно свет Александру не мешал. Большую часть времени между допросами он находился в полусознательном состоянии. Однажды, забывшись тревожным сном, Александр увидел странную картину, поразившую его не столько жестокостью действия, сколько своей похожестью на то, что происходило с ним в последние дни. В полутемной камере, освещенной лишь небольшим факелом, под потолком висела обнаженная, молодая белокурая женщина, с бездонно голубыми глазами. Красавица, очень похожая на его невесту Людмилу. За столом сидел следователь Яковенко и монотонно повторял одно и то же незнакомое Александру имя:

- Адельгейд Хольт, признаешься ли ты в том, что вступила в греховную связь с дьяволом?

- Нет!

Квадрат, похожий на того, кто вешал его за наручники на крюк, с наслаждением хлестал ее плетью. На спине не оставалось ни одного живого места. Закрытые глаза, сильно сжатые зубы. И ни звука, ни стона.

Александр, очнувшись, испуганно уставился в потолок камеры, где он только что видел подвешенную женщину. Страх охватил все его существо: «Неужели эти мясники арестовали  Людмилу и пытают также как меня!».

Видение и страх за любимую девушку стали повторяться с пугающей последовательностью.

Вечером в новостях по местному телевидению сообщили о задержании серийного убийцы. Кадры видеосъемки первого допроса, без звукового сопровождения, подтвердили слова диктора:

- Сейчас сексуальный маньяк дает «признательные» показания.

Каждый день многочасовые допросы с пристрастием выматывали душу и тело. Своего тела Александр уже не чувствовал. Печень, почки, мочевой пузырь, легкие: все это превратилось в единое болевое месиво.

- Ты должен понять, что выхода у тебя никакого. Либо подписываешь признательные показания. – Следователь показал на давно заполненный протокол допроса. – Либо сдохнешь в камере. А мы с сожалением объявим, что сексуальный маньяк, глубоко раскаявшись в содеянном, покончил с собой.

- Ко всем этим эпизодам я не причастен. У меня есть доказательства, что я именно в эти дни и часы проводил у своей невесты. Пригласите ее. Она подтвердит.

- Приглашали. Она отказалась давать показания в твою пользу.

- Я вам не верю. Все что вы со мной делаете незаконно. Рано или поздно вам придется за это ответить.

Яковенко громко рассмеялся и процитировал:

- Уж если нарушать закон, то ради власти. Во всем же остальном ты должен чтить его. Это не я сказал. Это сказал какой-то древний. Ты в моей власти. И я добьюсь от тебя признательных показаний, чего бы это мне ни стоило. Уж если попал ко мне, будь добр, сыграть роль маньяка до конца. Во всем же остальном я чту закон. – Ехидно закончил следователь. И нажал на кнопку.

В кабинет ввалились уже знакомые Александру три квадрата.

- Ребятки, я сбегаю в кафе, а вы покараульте пока этого… - Прозвучало слово, которое уважающий себя мужчина никогда бы не употребил.

Александр напрягся, сжал зубы, готовясь к новому раунду истязаний. Один из квадратов, которого звали Петрович, размотал электрический шнур. Александр еще на первом допросе отметил, что этот горилла получал сексуальное удовлетворение от вида беспомощной пытаемой жертвы. Потому и зверствовал больше чем двое других.

Руки завернули за спину, наручниками пристегнули к спинке стула. Один конец провода прикрутили к наручникам, другой для пробы приставили к плечу. Руки под действием тока непроизвольно согнулись в локтях. Наручники скользнули вверх. Убрали провод. Наручники упали вниз. Петрович загоготал. Снова приставил конец провода:

- Вверх!

- Вниз!

- Вверх.

- Вниз!

Квадраты развлекались:

- А если к ноге?

- Как лягушка дергается!

- Долго не держи, а то дым пойдет.

- Не дым, а пар.

Что испытывал в это время Александр, их не интересовало. Они увлеклись самим процессом пытки и реакцией арестанта на действие электротока. Все это время Александр, сжимая зубы, не произнес ни звука. Только сердце в момент прохождения через него тока на секунду останавливалось, сжималось и, хлебнув порцию крови, начинало снова учащенно биться.

- Ну, партизан! Такой попадет в гестапо и никого не выдаст.

Один из квадратов заглянул в лицо. Дыхнул перегаром:

- В следующий раз будем жилы из тебя вытягивать. По одной. Подпишешь все, как миленький!

Репортеры чуть ли не каждый день взахлеб рассказывали в телевизионных новостях когда, где и при каких обстоятельствах была убита та или иная жертва маньяка. Людмила не верила ни одному слову. Почему ей не дают свидания? Почему не вызывают на допрос? Она может подтвердить каждое свое свидание с Александром строчками из дневника. Ему она доверяла свои чувства и мысли. Под каждой записью стоит дата. Ее встречи с возлюбленным совпадают с датами и временем гибели молодых женщин. В это время он был у нее. Людмила – это живое алиби! К тому же две женщины были убиты, когда он был в Новокузнецке. За тысячи километров от места преступления.

Адвокат, с которым она договорилась, согласился взяться за это дело за пятьдесят тысяч рублей. Заняв у знакомых и друзей, Людмила принесла ему требуемую сумму. Розовощекий, упитанный, пересчитав деньги, любезно побеседовал с ней, пообещал добиться для нее встречи с Александром, попросил принести на следующий день дневник.

Людмила принесла дневник. Адвокат, лениво перелистав его, отложил в сторону, равнодушно спросил:

- Это что?

- Дневник. Здесь все записано по датам. Вы просили принести.

- Не помню. Может, и просил, но я не могу взять себе твое дело и вести его бесплатно. У нас не благотворительная организация.

- Я же вам заплатила вчера!

- Если заплатила, покажи квитанцию!

- …

- Что? Квитанции нет? Тогда о чем говорить!

- Как вы можете…

Адвокат грубо оборвал:

- Вот что, красавица, у меня работы по горло, так что не задерживай. Приходи с деньгами или с квитанцией.

Людмила расплакалась. Медленно поднялась и вышла из конторы мошенника. Присела в скверике на скамейке. От обиды за себя, а больше за Александра, слезы опять заблестели на кончиках ресниц. Не жалко потерянных денег. Обидно, что очередной мародер развел ее как последнюю дуру. Давно в народе говорят: «Где деньги царствуют, там правда свой язык проглотит».

Вспомнила о дневнике. Опрометью бросилась назад: «Он его уничтожит!». Запыхавшись, влетела в кабинет:

- Я дневник забыла!

- Какой дневник?

- Мой. Тот, который вы держали в руках пять минут назад!

- У тебя что, галлюцинации? Белены объелась! – Адвокат нажал кнопку. В кабинет вошел охранник, которого Людмила видела в коридоре. – Выпроводи эту суку. И больше никогда ее сюда не пускай!

Охранник взял девушку за руку, крепко сжал.

- Отпустите, больно же!

- Пойдемте, девушка. Не надо скандалить. – Мягко проговорил и вывел из кабинета. На выходе сочувственно добавил. – Слышали? Вас велено сюда больше не пускать.

В камере Александра появился сосед. Лысенький низкорослый толстячок с ласковым голоском весело вкатился в камеру. Посмотрев на Александра, поднял руку:

- Приветствую тебя, о грустный мой сосед!

Александр безучастно лежал, глядя в потолок. Появления толстяка он даже не заметил. Депрессия охватила все его существо.

Безразличие к себе.

                     Безразличие к боли.

                                          Безразличие к жизни.

Александр чувствовал: еще два-три таких допроса, и они его добьют. Добьют? Его имя навеки будет опозорено, а убийца будет разгуливать на свободе? Его, конечно, никто не будет искать. Ведь «настоящий» сексуальный маньяк пойман и наказал сам себя. А на его могиле будет стоять деревянный кол с нанесенным черной краской номером: лишили чести, лишат и имени.

Александр со стоном повернул лицо. Увидел незнакомого человека. С трудом выдохнул из отбитых легких вопрос:

- Ты кто?

- Я? Ванька – Встанька. Меня с детства так зовут. Ванька мое имя, а Встанька прибавили за мою непоседливость. Я здесь ненадолго. Недельку-другую поживу, а там суд, зона… Через год-два выйду. Больше не дадут. А может, условный будет.

Ванька тараторил весело, без остановок.

- Попал по глупости. На вокзале в зале автоматических камер хранения установил видео камеру так, чтобы можно было видеть код, который набирает пассажир. Сиди себе в машине, наблюдай, записывай. Жди, когда кто-нибудь положит на хранение приличный чемодан или сумку побольше.

Ванька рассмеялся.

- Жду, когда хозяин багажа уходит, спокойно выхожу из машины и в камеру хранения. Минутное дело: набрать комбинацию цифр, вытащить сумку, сесть в машину и  …лови ветра в поле. Первый раз сумку вытащил, домой привез, открыл и все выбросил. Женское белье, прокладки с крылышками. Наверное, набрала заказов на весь колхоз.

Ванька пробежался по камере. Снова сел.

- Не против, если я закурю? Ну, думаю, другой раз надо мужика караулить. Чемодан привез домой увесистый. Костюм приличный. Жаль, великоват мне. В шкаф повесил, потом, думаю, продам. Коньячок. Выпил по ходу досмотра. Барахлишко всякое было. Но главное приметил не сразу: у чемодана второе дно оказалось. А там! Двадцать тысяч. Новенькие. Плохо, что деревянные.

Ванька удачно пустил кольцо дыма. Затушил сигарету.

- Попался банально. Караулю новую добычу. Дождался опять большого чемодана. Списал код и к ячейке. Я чемодан вытаскиваю, а меня уже с двух сторон под белы ручки и отвели в привокзальное отделение. Оказалось, милиция действовала прямо по поговорке: «Клин клином вышибают». Получив два заявления о краже из одной и той же ячейки, они тоже установили камеру наблюдения. Мужик был подставной, а чемодан набит старыми газетами. Но есть повод провести у меня дома обыск.

Ванька посмотрел на Александра.

- Приехали, обыскали. А что искать, когда все на виду. Костюм в шкафу. Деревянные в ящике стола. Бутылка с недопитым коньяком на кухне. Хозяин все опознал. Теперь жду, что скажет суд. Первый раз бизнесом занялся и сразу погорел.

Ванька пересел к Александру. Внимательно посмотрел в глаза. В них отражалось все: боль, страдания, и какие-то едва заметные искорки надежды.

Сосед приподнял рубашку. Синяя кожа местами бугрилась: внутренние органы отбили основательно.

- О, как у тебя все серьезно! Рассказывай, кто, за что, почему?

- Нечего рассказывать, – выдавил Александр.

- Постой, постой! Тебя по телевизору показывали. Ты тот самый маньяк! – Воскликнул Ванька.

- Сам ты маньяк, – сипло сказал синий живот и попытался отвернуться к стене. – Убьют, а чужой вины на себя не возьму.

- Ну и дурак. Сам себе приговор подписываешь. Ты можешь подписать протокол. Ты можешь подписать все, что они от тебя потребуют. Но на суде ты расскажешь, какое давление, в том числе и физическое насилие, на тебя оказывалось. И даже этот суд еще не последняя инстанция. Есть областной суд, есть Верховный, наконец. За себя надо бороться. А ты раскис. Адвокат у тебя есть? Нет? Ничего себе!

Ванька пробежался от окна до двери и обратно. Остановился возле Александра:

- Тебе будут навязывать бесплатного адвоката. Не соглашайся. Этот будет работать по принудиловке. Пользы тебе от него никакой. Я знаю одного отличного адвоката. Он, если видит несправедливость, сам предлагает свои услуги, и денег почти не берет. Барыгин его фамилия. По характеру прямая противоположность фамилии. Он моего соседа-мальчишку защищал. Тот был в таком же положении, как и ты. Выиграл дело вчистую. Запомни, Барыгин.

Целую неделю Ванька говорил, Александр слушал. Наконец дверь камеры распахнулась:

- Семенов, на выход!

- С вещами?

- Нет. К следователю.

Ванька поспешил за дверь. В комнате для свиданий ждал следователь Яковенко. Семенов заныл с порога:

- Феликс Эдмундович! Здесь баланда совсем несъедобная. От нее тошнит. Вы посмотрите, как похудел! И передачи от «жены» ни одной не было. Это вызывает подозрения.

- Не тараторь! Садись и рассказывай! И не называй меня Феликсом Эдмундовичем!

- А что рассказывать. Упрям. Верит в свою невиновность. Готов умереть, но вины не признает.

- Значит, придется его добить…

- Не торопитесь. В последние дни он выглядит подавленным. Но все больше прислушивается к моим словам. Думаю, результат будет недельки через две.

- Ладно. Подождем еще две недели. – Следователь нажал на кнопку. – Уведите подследственного.

Ванька, выходя, обернулся:

- Не забудьте передачки от «жены». Я люблю пироги с рыбой.

- Иди, иди. Аферист.

Яковенко задумчиво прохаживался по комнате. Если удастся сломать этого упрямца, заставить подписать признательные показания, перспектива продвижения по службе будет обеспечена. Так хочется в Москву! Следователь так живо представил себя в Белокаменной, что невольно продекламировал:

- В Москву хочу, в Москву! Карету мне! Карету!

В дверь постучали:

- Входи. Давно тебя жду.

В дверном проеме проявился адвокат Барыгин. Подобострастно пожал следователю руку. Сел напротив.

- Как дела нашего главного лохотронщика? Много клиентов облапошил?

- Одну всего! – Барыгин придал лицу обиженный вид. – И то по вашей просьбе.

- Я, Барыгин, никогда не прошу. Я приказываю. И не люблю, когда приказы не выполняются.

Барыгин натянуто улыбнулся:

- Конечно, конечно. Приказ выполнен на двести процентов. Я не только оставил его, с позволения сказать, невесту без гроша в кармане, но даже у нее дневник выманил.

- Давай сюда! – Яковенко нетерпеливо протянул руку.

Барыгин вынул из портфеля общую тетрадь. Отдал следователю. Тот бросил тетрадь на стол. Грубо сказал, как отрезал:

- Деньги давай. Не забывай, кто тебя здесь кормит. Без меня давно бы сидел в зоне и ждал  амнистии.

Пересчитал деньги:

- Всего двадцать пять?

- Как договаривались. Пятьдесят процентов мой гонорар.

- Ладно. Ты почему Семенову ни одной передачи не передал? Хочешь операцию сорвать!

- Я же эту девку обрабатывал! Посмотрите дневник. Самые интересные места я отметил красной пастой. В каждой записи под нужными нам датами указаны имена и фамилии потенциальных свидетелей защиты. Это все их друзья и подруги. Задержанный был постоянно на виду. Они то в кафе встречались, то на шашлыки ездили всегда в одно и то же место. Совсем не туда, где нашли трупы. Я с некоторыми переговорил: в его вину не верят, рвутся выступить в суде свидетелями защиты.

- Ну, этого не будет. Не для того дело затеяли, чтобы позволить соплякам его развалить. Ладно. Свободен. Не забудь передачи Семенову от «жены» организовать.

Выпроводив адвоката, Яковенко внимательно прочитал дневник. Выписал несколько имен и фамилий. Потом неторопливо вырвал все листы из тетради и, поджигая один от другого, испытывая какое-то непонятное даже ему наслаждение, сжег.

Две недели, отпущенные следователем, прошли. Александр поддался сладкоголосому воркованию Ваньки-Встаньки. Оживился. В глазах заблестела надежда. Подпишу, а на суде расскажу всю правду о пытках, издевательствах. Ведь у нас независимый суд. Неужели судья не увидит, что дело шито белыми нитками. Этого не может быть. Сейчас не советские времена, когда судей выбирали на два года, и от чиновника зависело, изберут тебя на следующий срок или нет. Наши судьи независимы и назначаются пожизненно. Откуда было знать вчерашнему школьнику, что российские суды встроены в репрессивную систему, как шестеренки в мотор автомобиля, и согласовывают свои решения не с законом и совестью, а с указаниями власти.

Закрытый суд…

Прессу в зал допустили только для того, чтобы засняли водворение подсудимого в клетку.

Дальше пошло как по писаному:

- Подсудимый, признаете себя виновным?

- Нет! Я никого не убивал. Признание подписал после применения жестоких пыток.

Адвокат Барыгин подпрыгнул от неожиданности: они с подсудимым так не договаривались. Однако нужно было исполнять роль защитника:

- Прошу это занести в протокол!

Судья и бровью не повел. После комедии с состязанием сторон, после последнего слова подсудимого, повторившего свое короткое выступление в начале заседания, судья зачитал приговор:

- Именем Российской Федерации… Признать виновным по статьям… Приговорить к пожизненному заключению… Имеет право обжаловать приговор в течение десяти дней…

Александр закрыл глаза. Бледного, почти в бессознательном состоянии, охрана, надев наручники, вывела его из клетки. Адвокат приносил на подпись кассационную жалобу, дал прочитать приговор: на вопрос судьи, признает ли подсудимый свою вину, записан ответ: «Да, признаю». Все лгут! От начала до конца! Следователи, судьи, прокуроры!

Начался третий этап жизни Александра.

Первый этап – беззаботное счастливое детство. Милая добрая мама. Шалости с друзьями. Первая любовь к однокласснице, оставшаяся его тайной и теплым воспоминанием школьной поры.

Первый этап – служба в армии. Нечаянная встреча с северной красавицей. Людмила, плод любви русской женщины и ненца, унаследовала от отца с матерью самое тонкое и неуловимо прекрасное, что могла дать природа, создавая чудо, которым нельзя было не восхищаться. Черноволосый отец, глядя на белокурую дочь, шутил, что это ей подарок от Снежной королевы

Первый этап – безоглядная любовь двух неискушенных в житейских премудростях существ. Грезы, мечты, надежды.

Второй этап – задержание до выяснения. Нелепое обвинение, пугающее своей абсурдностью. Шок от столкновения двух противоположностей: школьных представлений о правовой системе в стране «суверенной» демократии, почерпнутых из учебников, и реальной действительности.

Второй этап – средневековая камера пыток. Это квадратные, кровожадные псы с резиновыми дубинками, получающие сексуальное удовлетворение при виде беспомощной, терзаемой ими жертвы. Это бесконечная всеобъемлющая боль: физическая, душевная, нравственная.

Второй этап - неправедный суд. Крушение последних иллюзий и надежд. Встреча с жестокой, все разрушающей системой «правосудия», родившейся во времена правления усатого грузина и возродившейся с новой силой к началу двадцать первого века. Это депрессия: «Не хочу жить после того, что они со мной сделали…».

Третий этап – унизительное существование в жилище теней. Всю оставшуюся жизнь. Руки назад. Наручники. Руки заламывают так, что ты, согнувшись в три погибели, видя только пол, идешь на полусогнутых туда, куда тебя ведут надзиратели. Это полосатая арестантская роба, единственно модное, что тебе позволено в этом мире презренных и отверженных.

Третий этап – вечно ноющий сосед по камере. Живая тень, такая же, как он, но старше раза в три. Живая тень, прожившая здесь уже около десяти лет.

Третий этап – отчаяние, перерастающее в безразличное, равнодушное отношение к самому себе. Вялотекущие мысли в вялотекущем, вязком времени.

День за днем.

                   Месяц за месяцем.

                                              Год за годом.

В какой то момент Александр не выдержал. Упал на колени, простер руки к невидимому через мрачный потолок камеры небу и, рыдая, прокричал отчаянное: «Проклинаю!» В беспамятном порыве не думал, кого и за что проклинает.

Мать, давшую ему жизнь?

Власть, превратившую эту жизнь в бессмысленное существование?

Жизнь, такую короткую там и такую длинную, серую здесь?

Облегчения не получил. Наоборот, после такого отчаянного шага в первую же ночь увидел ту самую красавицу, что являлась ему в тюремной камере. Только тогда, на дыбе, она терпела, сжав зубы, страшные пытки, которые испытал и он сам. Теперь каждую ночь его преследовала картина казни. Женщина стояла привязанной к столбу на городской площади. Палач привязал на шею приговоренной мешок с порохом,  медленно обошел столб, поджигая в разных местах дрова. Пламя жадно поедает сухое дерево. Женщина глазами искала кого-то в толпе. Наконец, увидев, громко крикнула:

- Ренате, дочь моя! Я проклинаю тебя! Я проклинаю твоих детей и детей твоих детей. Будь проклят род твой, который породит чрево твое!

Костер еще не разгорелся, пламя еще не коснулось ног жертвы, а палач, как бы невзначай, задел факелом мешок с порохом. От взрыва голова белокурой красавицы дернулась и безжизненно опустилась на грудь.

Кто эта несчастная? Кто такая Ренате? Почему мать так исступленно проклинает ее? За что? А может быть, это знак? Знак Божий, предупреждающий, что и он проклят кем-то и должен чужие грехи искупать вот такими страданиями? Пытки были. Костра не было. Но разве пожизненное прозябание в камере теней лучше мгновенной смерти? Неважно какой. От взрыва пороха или от кусочка меди.

Как только Александр подумал о Боге, видения исчезли. Наступила череда долгих ночных раздумий.

Что есть Бог?

Почему одни люди верят в него, другие нет?

Александр даже вспомнил давно виденную телепередачу. Это был диспут. Священник, убеленный сединами, спокойно и с достоинством говорил о Боге, о рае и аде. О том, что тех, кто праведно живет на земле, Бог награждает новой жизнью. В райских кущах. Преступники же, стяжатели, если не раскаются, будут наказаны вечными адскими муками в царстве Сатаны. Не сразу после смерти, а в день страшного суда. Тогда Бог каждому воздаст по заслугам.

- А если убийца раскается?

- Бог простит его.

Доктор философских наук, наоборот, нервно, то и дело повышая голос, возражал:

- Там ничего нет! И это безнравственно обещать человеку, что, прожив одну жизнь здесь, на земле, он будет вечно жить в другом мире.

Александр вспомнил, что рассмеялся наивности ответа, когда ведущий спросил у одного из зрителей:

- А Вы как думаете, есть Бог или нет?

- Я думаю, раз в церкви есть иконы, значит, есть и Бог…

Но сейчас-то ему было не до смеха.

Вместо полыхающего костра, стал появляться образ старца с нимбом над головой. Сначала неясный, расплывчатый. Потом реально осязаемый. Он говорил. Говорил мягко с нежными интонациями:

- Не бойся, ибо Я -  с тобою; не смущайся, ибо Я – Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды Моей[15].

- А где же была твоя правда, когда меня пытали? Почему ты не помог мне, когда неправедный суд приговорил меня к медленной смерти?

- Я помню каждого из тех, кто стяжает славу себе на крови и страданиях других. И Я говорю им: когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи мои; когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови. Горе вам, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое горьким! Я говорю им: вы не со Мною. Вы против меня!

- Сомневаюсь, что людоеды, раскаются. Больше всего сомневаюсь, что понесут наказание и в этой жизни, и в твоей небесной. Если их и разоблачают иногда, то не называют их деяния преступлениями. В их понимании это всего лишь ошибки. С кем не бывает.

- Маловерный! Зачем ты усомнился! Ведь говорю вам: просите, и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит; и стучащему отворяют. Отвори же сердце твое, прогони из него ожесточение против человеков недостойных тебя. Твои страдания это выкуп за душу твою?

- Не понимаю. Какой выкуп? Кому?

- Узнаешь, когда придет время твое. Благую весть принесет тебе святая Адель.

В последнее время Александр часто закрывал глаза и мысленно переносился из затхлой сумеречной камеры на волю, представляя себя летящим высоко над землей.

Уральские горы…

Сибирь…

Обь…

А вот и Томь, по берегам которой раскинулся его родной Новокузнецк.

Опускался к своему дому, где прошли его детство и юность. Заглядывал в окно своей квартиры на седьмом этаже в надежде увидеть мать. Там за окном по их квартире ходили незнакомые ему чужие люди.

- А где же мама? Что с ней? Почему я никого не узнаю?

С отчаянием взмывал высоко к облакам. Снова опускался. Метался по улицам города. Успокаивался, когда его заносило в лес, в тайгу, подальше от людей. Садился на берегу Чумыша либо Кондомы и долго смотрел на струящиеся в бесконечность воды.

Однажды в череде серых будней Александр услышал:

- Бесссель, на выход!

Александр привычно подошел к решетке, отделяющей его от надзирателей. Четко назвал свой номер, фамилию, имя, за что осужден и по каким статьям.

- Руки!

Александр повернулся спиной. Руки назад. Кисти в проем низко опущенного окошка.

- Не так! Повернись! Руки!

Александр удивленно повернулся. Протянул руки. Щелкнули наручники. Сосед воскликнул пораженно:

- Это что-то новенькое…

Не договорил. Дверь закрылась, а за нею из его жизни исчез и Александр.

Впервые за много лет «узник замка Иф», как последнее время называл себя Александр, увидел безоблачное, наполненное ласковой голубизной небо, всей кожей почувствовал давно забытую безбрежную ширь горизонта. Его куда-то везли. Зарешеченное окно вагона, весело постукивающего на стыках, стало его окном в мир, который он уже стал забывать. Александр жадно впитывал проплывающий мимо калейдоскоп картин.

Деревья, кустарники, и …цветы! Цветы! Белые, голубые, желтые…

Дорога, бесконечно вьющаяся вдоль полотна.

Дома. Люди! Живые люди! Другие! На свободе!

Вагон остановился. Мельком, перебегая из вагона в автозак, заметил: Москва! «Матросская тишина» встретила своего узника прохладно. Месяц прошел в ожидании. Наконец, вызвали на допрос к следователю… Яковенко. Он теперь в Москве. С квартирой в центре. С новой молодой женой.

Новость, которую он сообщил, ударила по натянутым нервам. Александр потерял сознание. Привели в чувство. Повторили:

- После вашего осуждения, изнасилования и убийства молодых женщин продолжались. Наконец, два года назад маньяк был пойман. Он признался во всех убийствах, в том числе и в тех, за которые вы были осуждены. Месяц назад Верховный суд вас полностью оправдал и отменил вынесенный вам  приговор.

Верноподданный долго молчал. Наконец спросил:

- Значит, я свободен?

- Не совсем.

- … ?

- Понимаете, вы отсидели семь лет. Куда мы их отнесем. Подпишите признательные показания. На выбор: убийство, изнасилование, грабеж. Мы на них эти семь лет и спишем. Подпишите, и свободны.

Александр во все глаза смотрел на оборотня с московской пропиской. Жестко, рубя каждое слово, произнес:

- Ты помнишь, как меня пытал? Я после твоих допросов до сих пор кровью харкаю. Говорил, если подпишу, дадут лет двадцать. Дали пожизненное. Теперь снова будешь пытать? Начинай! Больше не скажу ни слова!

Четвертый этап – упорное молчание. Ни одного слова на все увещевания Яковенко. Обида душила Александра: он мог оказаться на свободе два года назад, он мог жить свободно и счастливо после свадьбы уже целых семь лет. Этот розовощеко-кругломордый разрушил его счастье.

Один раз Александр нарушил обет молчания, когда следователь сообщил ему:

- Вы знаете, кто за вас хлопотал все эти годы?

Александр поднял на следователя глаза с немым вопросом: «Кто?»

- Ваша невеста. Она верила в вашу невиновность и, как видите, не напрасно.

- Я и должен встретиться с ней чистым, с незапятнанной душой.

И снова замолчал. Молчание длилось долго.

Неделю.

           Месяц.

                    Год.

Два года Яковенко пытался смыть с рук кровь верноподданного.

Боялся за московскую прописку? Но квартиру он приватизировал бесплатно, и теперь она его собственность.

Боялся за свою репутацию? Вышестоящее начальство ценило его за «профессиональные» качества, умение быстро «расследовать» самые сложные уголовные дела.

Боялся широкой огласки? Он и это переживет. На прессу теперь никто не обращает внимания.

В глазах Александра вся милиция России была теперь на одно лицо: жирно-лоснящееся, с узкими щелками злых свиных глазок, с волчьим оскалом улыбки Сатаны-Яковенко.

Два года Людмила добивалась освобождения своего возлюбленного, обивая пороги различных учреждений столицы. Наконец, другой следователь поставил точку. Принес извинения за судебную «ошибку» от имени Российской Федерации. Выдал документы, деньги (Александр не считал, сколько).  Лично проводил Александра до ворот.

На свободу.

Напротив, через дорогу стояла молодая женщина и пристально смотрела на недоверчиво озиравшегося по сторонам седовласого тридцатилетнего мужчину. Их взгляды встретились. Медленно, шаг за шагом, влюбленные шли навстречу украденному счастью. Посреди дороги обнялись, прижались друг к другу и заплакали слезами горьких сбывшихся надежд.

Следователь молча наблюдал. Удрученно думал: «Когда же мы избавимся от подонков в наших рядах? Когда за преступления власть имущих, направленные против человечности, против веры в справедливость, разрушающие судьбы людей, будут судить такой же мерой, какую испытали на себе эти люди? Судить подобных мерзавцев должен бы не суд, а трибунал!» Это он подумал о Яковенко. Он еще не знал, что скоро, совсем скоро место Александра в камере с соседом-занудой займет другой Яковенко – майор Евсюков. Но это будет другая история.

Следователь сел в поджидавшую его машину. Приказал:

- Подкати к ним.

Машина подъехала к плачущей парочке, так и застывшей в долгих объятиях посреди проезжей части. Следователь открыл заднюю дверь автомобиля:

- Александр, Людмила! Садитесь в машину. Чего доброго собьет кто, потом отвечай за вас.

Людмила благодарно посмотрела на спасителя их любви. Сели. Ехали как во сне, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. На вокзале следователь помог приобрести билеты. Снежная Королева увозила своего принца. Еще в поезде Александр сказал, что больше всего ему не хотелось бы возвращаться в город, ставший причиной их несчастий. Но Людмила убедила его в обратном:

Здесь они встретились впервые.

Здесь родилась их любовь.

Здесь они собирались сыграть свадьбу и сыграют ее именно здесь.

Александр согласился, выговорив только одно условие: регистрироваться они будут в его родном городе. Он так соскучился по маме, по родным!

На вокзале их встречали старые друзья. Александр узнавал их лица. Те и уже не те.

- Что так нас разглядываешь? Конечно, уже не мальчики и не девочки. И замужем, и женаты, и дети есть. Да и ты поседел. Наверстывай упущенное! Заказано то самое кафе. Ваша свадьба состоится сегодня же вечером. Мы и подарки уже приготовили.

…С опозданием почти на десять лет в том самом кафе прозвучал вековой призыв к новобрачным:

- Горько!

Александр, впервые познавший женские ласки, долго не мог заснуть. Наконец, едва закрыв глаза, он тут же открыл их. Пред брачным ложем стояла уже знакомая ему белокурая красавица.

 Нежно глядя на седовласого мужчину, она тихо произнесла:

- Александр! Я прощаю тебя! Я прощаю твоих детей и детей твоих детей. Я прощаю род твой, который породит семя твое! Будь счастлив, Вернер. У тебя преданная, любящая жена. Это Адель. Адельгейд. Вернись на Родину, Вернер!

Видение растаяло в полумраке зарождающегося рассвета.

На второй день друзья проводили новобрачных на вокзал. Городское телевидение проигнорировало такое необычное событие: свадьба через десять лет после подачи заявления на регистрацию брака.

Новокузнецк прибытия Вернера и Адельгейд не заметил. Дядя Давид, брат отца, седовласый старик на коляске встретил молодых на вокзале, разместил у себя. Свозил в этот же день на кладбище. Показал ухоженную могилку. Рассказал, что мать умерла вскоре после его осуждения. Не вынесла горя материнское сердце. Наследство матери, квартиру, поскольку Вернера не было, принял он. Квартира ему была не нужна. Поэтому он ее продал, а деньги положил на хранение в сбербанк. Как чувствовал и верил, что племянник вернется.

Регистрацию и вторую свадьбу отпраздновали скромно. Вечером в тесном семейном кругу Вернер рассказал о своих видениях. О пытках, которым подвергалась белокурая голубоглазая красавица. О казни и проклятии матери. О последнем видении, когда она нарекла его именем Вернер, а Людмилу – Адельгейд.

Давид внимательно, не перебивая, слушал племянника. Долго молчал. Наконец, развернув коляску, подъехал к серванту, приподнялся, открыл дверцу шкафа. Взял металлическую коробку из-под монпасье и, открыв крышку, вынул небольшой мешочек. Передал его Вернеру.

- Возьми. Это земля, привезенная из Германии Ренате, дочерью Адельгейд.

  Дядя рассказал молодым историю рода Хольтов – Розенгеров.

- Вы своими страданиями искупили вину наших предков. Теперь проклятие матери снято. Возвращайтесь в Германию. Поклонитесь ей от всего нашего рода. А землю  из мешочка развейте на площади, где она погибла.

Ожидая оформления документов, молодые уехали на дачу дяди. Рано утром Вернер вышел на крыльцо. Сел на ступеньку. Солнце еще скрывалось за верхушками деревьев, но отсвет светлеющего неба падал на склон, поднимающийся от крыльца к лесу. Трава, усыпанная росой, отсвечивала чистым серебряным блеском. Природа еще только просыпалась. Отдельные чириканье птиц то в одном, то в другом уголке леса не могли нарушить ту симфонию тишины, которую можно услышать только в предрассветных сумерках. Вернер сидел на деревянной ступеньке и думал. Думал о себе, о жизни в камере вечных смертников, о том какой злой мачехой оказалась для него Россия.

Солнце медленно поднималось. Вот краешек диска выглянул из-за вершин. Стена леса с не подсвеченной стороны потемнела еще больше. Как только солнечный луч коснулся серебряных бусинок, в тоже мгновение вспыхнули мириады разноцветных огоньков. Вернер зачарованно смотрел, как бриллиантовый ковер, разбрызгивая радужное сияние, переливался под утренними лучами из желтого в синий, из синего в зеленый, а то вдруг оранжевый затухал на светло-голубом. Поднимающееся солнце гасило это разноцветное буйство, высушивая росинки одну за другой и обнажая зелень травы. Легкий ветерок сбрасывал с нее последние росинки.

Россия говорила с Вернером на языке природы:

- Не обижайся на меня, Вернер. Не мачеха я тебе, не тетка чужая. Ты здесь родился. Здесь твоя родина, и я страдаю вместе с тобой и с тысячами таких же, как ты. Не Россия виновата в бедах россиян, а режим. Жестокий, бесчеловечный режим.

- Я понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Для меня Россия и режим, Россия и власть едины в своей несправедливости. Единая Россия – это пытки, это бесконечная неутихающая боль, это унижение человеческого достоинства, это беззаконие при наличии законов. Я все понимаю, но ничего не могу с собой поделать.

Через два дня, вернувшись к дяде, Вернер решил показать Адельгейд город, и заодно попрощаться с ним. Начали с вокзала. От него тремя лучами расходились главные проспекты города. Слева проспект Курако завершался величественной панорамой доменных печей и мартеновских труб. Справа проспект Бардина упирался в перекресток четырех улиц. В конце проспекта Металлургов по вечерам светилось здание с «адмиралтейским» шпилем.

Взяв такси, Вернер повез жену по маршруту своего деда и отца, маршруту которым они ехали от вокзала к месту своего назначения в 1942 году. В конце пути попросил водителя подняться к старому Ильинскому тракту. Здесь с высоты птичьего полета раскрывалась широкая панорама Центрального района. В газопылевой дымке просматривались улицы и знакомые здания. Старейший кинотеатр города «Коммунар», когда – то известный жителям как «Звуковой». Драмтеатр, куда Вернер бегал с одноклассниками на спектакли. Особенно он любил, когда приезжал на гастроли Кемеровский театр оперетты. Оперетта была его слабостью. На правом берегу, на самом высоком месте виднелась восстановленная крепость. Внизу справа сверкал куполами древний собор. Под ними струилась голубая лента Томи с мостами, между которыми чернела роща реликтовых тополей. Вдали над поросшими лесом холмами ярко сверкали вечными снегами Белки. Вернер жадно впитывал с детства знакомую картину. Часто мальчишками, накупавшись в Ивановке, маленькой речушке, они останавливались на этом взгорье и смотрели, как в вечерних сумерках загорались цепочки огней, обозначая улицы и городские кварталы. Адельгейд снимала все на видеокамеру.

Проводы были короткими. Дядя Давид на вокзал не поехал. Простился дома. Попросил передать приветы своей дочери Лидии и сыну Александру, многочисленным внукам, которые уже давно живут в Германии, зовут отца и деда к себе. Но Давид отказывается: стар уже ездить по дальним странам, здесь могилка его любимой жены, и он хочет, чтобы его похоронили рядом с ней.

Колеса вагона отстукивали все нарастающий ритм. Вернер не отходил от окна: бетонные столбы, установленные вдоль железнодорожного полотна, проплывая мимо, отмеривали кадр за кадром. Кузнецкий край в последний раз раскрывал перед ним свои красоты. Стройные березки, чуть тронутые ветерком, приветливо машут вслед уходящему поезду. Тополя склоняют свои вершины: прости и прощай. Ребятишки у дороги радостно размахивают руками и что – то кричат. И все это залито теплым солнечным светом.

Вернер поймал взгляд Адельгейд. Вернулся в купе, присел рядом. Позади любимый город. А что впереди? Три дня пролетели в вынужденном безделье. Наконец, поезд на малом ходу въехал в пригороды Москвы. Молодые нетерпеливо подгоняли: скорее, скорее: из надоевшего вагона на воздух, на дневной свет. Состав остановился. Вагоны слегка дернулись и застыли. Вереница пассажиров, давно ожидавших в коридоре с чемоданами, потянулась к выходу. Вернер и Адельгейд, выйдя из вагона на перрон, не заметили, как проводница указала на них пальцем группе людей, делавших вид, что кого – то встречают. Группа рассыпалась, обогнала молодую пару и, взяв ее в кольцо, приветливо поздоровалась. Старший, разинув в улыбке золотой рот, вежливо поинтересовался:

- Откуда прибыла такая симпатичная пара?

Вернер подозрительно посмотрел на незнакомца:

- Вам-то что за дело?

- А наше дело маленькое. Встречать и провожать. Если не ошибаюсь, в Германию собрались?

- Ну и что?

- Платить надо. За проезд. От вокзала до аэропорта. Кстати, где ваши вещи? Поможем доставить в целости и сохранности.

- И сколько же ваши «услуги» стоят? – поинтересовалась Адельгейд.

- Недорого. Всего тысячу евро.

- Однако же, аппетиты!

Адельгейд заметила скромно стоящего в стороне милиционера.

- Товарищ милиционер, можно вас!

Мундир с погонами капитана сделал вид, что не слышит. Медленно повернулся и пошел в противоположную сторону.

- Не надо милиции. Не заплатите здесь, будут проблемы в аэропорту. Не пройдете таможенный контроль, опоздаете на посадку… Да мало ли чего может случиться. Вы что, совсем без багажа?

- Вы, наверное, не за тех нас приняли, – сдерживая себя, проговорил Вернер, узнавший в капитане милиции своего старого знакомого следователя Яковенко. Про себя подумал: «Крышует. Совсем мелко плавать стал».

- У нас ни багажа, ни тысячи евро нет! – вмешалась Адельгейд. – Осечка вышла. Примите наши соболезнования.

- Ты, похоже, не поняла сложности ситуации. У нас осечек не бывает. Либо платите, либо никуда не летите. Зароем, родная мама не найдет.

Подошел капитан. Отозвал в сторону старшего:

- Оставь их. Это мои старые знакомые. С них действительно ничего не возьмешь. И в аэропорт позвони. Пусть не трогают.

- Ну, смотри! Убыток покроем из твоего гонорара, - золотозубо оскалился старший, и, подойдя к группе, миролюбиво произнес, обращаясь к Вернеру. – Извините, пожалуйста, ошибочка вышла.

Кружок расступился, позволив молодым спокойно пройти к выходу с перрона. Вернер так и не понял, почему вмешался Яковенко. Заговорила совесть? Понял, что с них действительно нечего взять?  Или не захотел в очередной раз связываться с настырным немцем?

Через несколько часов самолет с верноподданными на борту покинул пределы России.

Небольшой городок Ломар, расположенный недалеко от Бонна, приютил новых верноподданных: потомки Вернера и Адельгейд вернулись на родину предков.

Скромный домик, купленный, недалеко от центра, светился по ночам каким-то едва заметным голубым сиянием: это Бог искупал свою вину перед Вернером и Адельгейд, незримо охраняя покой новых верноподданных Германии.

Адельгейд уложила дочь. С улыбкой смотрела, как Ренате тихо посапывала в кроватке. Ее  белокурые волосы разметались по подушке, создавая подобие пушистого венца. Подумала с любовью: «Прямо ангелочек». Подсела к Вернеру на диван. По телевизору в прямом эфире транслировалась пресс-конференция по итогам официального визита президента России.

Журналист задал вопрос:

- Господин президент, а как у вас в России обстоят дела с правами человека?

Ответ многих обескуражил:

- Права человека, демократия - это дело политологов, а не президента.

Забыл, наверное, президент присягу, которую он давал при вступлении в должность:

«Клянусь при осуществлении полномочий Президента Российской Федерации уважать и охранять права и свободы человека и гражданина…»

Бог ему судья…