Блажен, кто посетил сей мир  в его минуты роковые. (Тютчев Ф.И.)

Инквизитор

Яков Шпренгер, перечитав письмо своему отцу, дописал, усмехнувшись, последнюю строчку: «Посылаю тебе своего сына, родившегося у меня от немки, имя которой я уже забыл из-за перегруженности работой». Лукавил святой отец. Конечно же, он знал мать ребёнка. Знал очень даже хорошо. Сегодня её сожгут на площади как ведьму, вступившую в противоестественную связь с дьяволом. А тем, что Шпренгер поддался чарам дьяволицы, подтверждает божье слово о том, что Сатане дана власть даже над самыми святыми людьми. Конечно же, святым человеком Шпренгер считал себя.

Сегодня будет два костра. Первым привезут Клеймана. Пять лет назад этот иуда предложил ему вешать на шею казнимых мешочек с порохом. Взрыв пороха сразу убивает жертву и тем самым сокращает её страдания. Сегодня сам Клейман, оказавшийся иудействующим и колдуном, испытает своё изобретение на себе.

Второй будет…

Шпренгер встал из-за стола. Медленно прошёлся по тесной монастырской келье. Остановился в задумчивости у окна. В глубине души он сознавал, что влюбился в эту узницу с первого взгляда. Как ни убеждал себя Шпренгер, что дьявол для совращения людей, создаёт самые совершенные телесные формы,  что женщина есть красиво окрашен­ное естественное зло, не мог отделаться от глухого чувства вины. Это чувство вызывало в нём ярость. Ведьма не должна вызывать сочувствия.

Ни у кого!

Никогда!

Год назад Шпренгер пожаловался папе Иннокентию VIII на сопротивление, оказываемое его инквизиторской деятельности со стороны светских властей Германской империи. Более того, светские власти подстрекают горожан на прямое противодействие деятельности инквизиции. Не далее как вчера он получил известие, что в Инсбруке во время подготовки торжественного сожжения ведьм, горожане при молчаливой поддержке городских властей, направляемые рукой Сатаны, силой освободили приговорённых к сожжению ведьм, а самого инквизитора Генриха Инститориса изгнали из города. И вот, наконец, папа прислал буллу «Summis desiderantes»[1].

Шпренгер,  с удовлетворением прочитал:

«С величайшим рвением, как того требуют обязанности верховного пастыря, стремимся мы к тому, чтобы крепла католическая вера, и были искоренены злодеяния еретиков.

С великой скорбью осведомились мы, что в некоторых частях Германии, особенно в областях Майнца, Кёльна, Трира, Зальцбурга и Бремена, весьма многие особы мужского и женского пола, не заботясь о собственном спасении, отвернулись от католической веры, имеют греховные половые связи с демонами, принимающими облик мужчин и женщин, и своими колдовскими действиями наводят порчу, насылают на мужчин и женщин болезни, которые препятствуют мужчинам оплодотворять, а женщинам рожать детей.

Мы торжественно заявляем, что неверие в существование ведьм является величайшей ересью, и должно беспрепятственно преследоваться самым жестоким образом наравне с колдунами и ведьмами. Мы намерены потребовать от церковных и светских властей принятия строжайших мер против исчадия ада и дочерей сатаны на всей территории Германской империи».

Шпренгер медленно спустился в подвал монастыря. Здесь держали, допрашивали, пытали заподозренных в связях с сатаной колдунов и ведьм. Немногие выдерживали страшные пытки. Чтобы избавиться от нечеловеческих болей, многие сразу сознавались в том, что они вступили в греховную связь с дьяволом, наводили порчу на своих соседей, убивали детей их ещё во чреве матерей, насылали болезни.

В камеру палач уже привёл Адельгейд. Адель – как для себя кратко называл её Шпренгер. Не смотря на более чем двухлетнее заточение, молодая женщина не потеряла привлекательности. Не мудрено.

Её не пытали, потому что она вызывала у него противоестественное чувство симпатии.

Её не пытали, потому что он, Шпренгер, влюбился в неё и вступил с нею в греховную связь.

Её не пытали, пока она носила под сердцем его сына.

Сегодня будет первый допрос.

Шпренгер искал выход из создавшейся щекотливой ситуации и не находил его. Отпустить её? Но из этой камеры у заподозренных в связях с дьяволом одна дорога – костёр. Шпренгер, подавляя жалость, принял окончательное решение: «Сегодня».

Палач снял с женщины платье, связал руки. Продел меж них веревку, которая через блоки тянулась к колесу, похожему на колодезный ворот. Посмотрел на инквизитора.

Шпренгер кивнул.

Палач начал медленно крутить колесо. Руки женщины поднялись над головой, натянулись. Тело вытянулось и закачалось над каменным полом камеры. Веревки врезались в кожу. Женщина скрипнула зубами. Палач застопорил колесо и подошёл к стене, где у него на крюках висели плети различной толщины. Выбрал самую тонкую. Эта рассекает кожу с первого удара.

– Дочь привели? – спросил Шпренгер.

– Да, она за дверью.

– Пусть войдёт.

В камеру вошла десятилетняя девочка. Ренате – дочь Адельгейд. Женщина повернула голову в сторону дочери. Поймала её взгляд.

Шпренгер посадил девочку рядом с собой и приказал секретарю:

– Начинай!

– Твоё имя? – задал первый вопрос секретарь.

– Адельгейд.

– Кто твой муж?

– Я вдова Вернера Хольта, башмачника.

– Адельгейд Хольт, признаёшься ли ты в том, что, будучи ведьмой, ты летала по ночам на метле и наводила порчу на добропорядочных христиан?

– Нет!

Удар плетью. Пока щадящий. Кожу на спине не рассекло. Но красный рубец наискось пересёк всю спину от плеча к пояснице.

– Адельгейд Хольт, признаёшься ли ты в том, что вступила в греховную связь с дьяволом?

– Нет!

Новый удар. Кожа на спине лопнула. Брызнула кровь.

Адельгейд, не отрываясь, смотрела в глаза дочери.

– Адельгейд Хольт, признаёшься ли ты в том, что вступила в греховную связь с дьяволом?

– Да! Вот с ним! – Женщина кивнула в сторону Шпренгера.

Удар плетью.

                    Вопрос.

                               Ответ.

Удар плетью.

                    Вопрос.

                               Ответ.

Адельгейд последний раз пристально посмотрела в глаза дочери. Опустила голову и замолчала. Больше она не произнесла ни звука. Исчез гнусавый голос секретаря, методично повторявшего один и тот же вопрос. Исчезло, медленно расплываясь, лицо дочери. В глухой тишине раздавались хлесткие шлепки плети по окровавленному месиву спины несчастной жертвы.

Девочка не выдержала:

– Мама, признайся! Это же невозможно терпеть! – И закрыла лицо руками.

Женщина повернула к дочери лицо:

– Нет! Я не ведьма! Я твоя мать!

И ни стона. Ни вскрика. Только сильно сжатые зубы и побелевшие скулы выдавали безграничное стремление несчастной вытерпеть все, но не признавать за собой преступления, которого она не совершала.

Шпренгер махнул рукой. Палач выплеснул ведро воды на спину пытаемой. Красными струями вода скатилась на пол и по желобку прожурчала в темном отводном отверстии в углу камеры.

Инквизитор не ожидал такого упорства от хрупкой женщины, которую он еще совсем недавно любил, и сына которой отправил своему отцу в Бремен. Шпренгер полагал, что ведьма заслуживает смертной казни даже тогда, когда раскаивается в своем пре­ступлении и не является ни упорствующей, ни закоре­нелой преступницей. Самое большее, на что могла рассчитывать арестованная ведьма, – самоубийство, внушенное дьяволом. Это лишало инквизицию возможности осудить и торжественно сжечь ведьму на городской площади. У Шпренгера такие промахи бывали, за что он строго наказывал надзирателей, подписавших договор со смертью, и приговаривал их к сожжению на костре вместе с трупом самоубийцы. Еще больше Шпренгера раздражало упорство и терпение, с каким некоторые арестованные ведьмы переносили пытки и отказывались признать свою вину. Только дьявол, не иначе, помогает таким женщинам терпеть боли, которые обычный человек перенести не может.

Шпренгер, поднялся и, выходя с девочкой из камеры, приказал:

– Приготовьте ее!

Для осужденной эти слова означали последние огненные муки на костре. Для осужденной эти слова означали избавление от великой боли и великой жестокости этого бесконечно несправедливого мира.

Шпренгер отправил девочку и поднялся в свою келью. До торжественной церемонии сожжения еще есть время. Можно поработать над главным трудом, которому он посвятил последние три года. Еще неделя, и книга будет завершена. Шпренгер уже придумал название: «Молот ведьм».

 В предисловии к книге он писал, что эта книга одновременно и стара, и нова: она одновременно и коротка, и длинна. Она стара по содержанию и авторитету; она нова по компи­ляции мыслей и по их расположению; она коротка, потому что произведения многочисленных авторите­тов приведены в кратких отрывках; она длинна, пото­му что тема бесконечно велика и неисчерпаемо приме­няемое ведьмами зло. Последняя мысль Шпренгеру особенно нравилась. Хорошо сформулировал.

Это будет книга – инструкция, книга – пособие для инквизиционных судов: как следует начинать процесс про­тив ведьм, как его вести и как закончить, как разрешать побочные юридические казусы.

Шпренгер дописал последнее предложение: «Позорное пятно ереси так велико, что к разбору этого преступления допускаются даже крепостные для свидетельства против своих господ». Подумав, добавил: «а также преступники и люди, лишенные прав». Он надеялся, что книга понудит светские власти к сотрудничеству с инквизиционными судами и святое дело искоренения ереси, уничтожения слуг сатаны примет еще более широкие масштабы.

Адельгейд вывели во двор монастыря. Там уже стояли две телеги с укрепленными вертикально шестами. В первой телеге, привязанным к шесту, стоял мужчина. Сквозь его одежды сочилась кровь. Глаза затравленно смотрели на окружающих. Молили: «Пощадите... Пощадите…» И тихий протяжный стон от боли, причиненной изувеченному телу пытками и допросами. Адельгейд по приставным ступеням поднялась на телегу. Палач прижал ее спиной к шесту и туго, несколько раз обмотав веревкой, затянул узел.

Телеги медленно потащились по узким улочкам города. К центру. На главную площадь. Впереди телег, слева, справа и позади них шли монахи с зажженными свечами. Притихшие улочки наполнялись заунывным пением псалмов. Люди, стоявшие по обе стороны дороги, с любопытством осматривали мужскую фигуру с понуро опущенной головой. Но когда их взгляд касался женской фигуры, на лицах появлялось выражение сочувствия, жалости к молодой женщине, стоявшей на телеге с гордо поднятой головой. Этого Шпренгер боялся больше всего. Сочувствие к преступникам может внушить горожанам мысль о несправедливости инквизиционного суда и стремление к их освобождению.

В прежние годы Шпренгеру удавалось осудить и отправить на костер едва десять-двадцать ведьм и колдунов. Но вот более двух лет назад у восьмилетней дочери Вернера Хольта Ренате проявились чудесные способности: она с первого взгляда могла определить в идущей по улице женщине ведьму. Теперь каждое утро к дому Вернера подходили два стражника, приставленных к Ренате инквизиционным судом. Девочка, в сопровождении двух мужчин, шла на городской рынок. Там на рынке, завидев приближающуюся троицу, женщины в панике разбегались в разные стороны. Прятались под прилавками, под телегами, набитыми овощами с крестьянских огородов. Ренате с чувством превосходства цепляла взглядом очередную жертву и, ткнув в нее пальцем, кричала:

- Вот она!

Спастись было невозможно. Стражники бросались к несчастной и, схватив оцепеневшую от ужаса жертву, уводили в городскую тюрьму. Оттуда ее в этот же день перевозили в подвалы монастыря. Оставшиеся женщины, облегченно вздыхая, возвращались к прилавкам, возам. Сделав покупки, торопливо расходились по домам, разнося по городу весть об аресте очередной ведьмы:

 - Кто бы мог подумать?

- Такая скромная, тихая…

- В тихом омуте - рай для чертей.

Теперь дела пошли в гору. В иные дни на городской площади полыхало по десять - двенадцать костров. Шпренгеру казалось, что чем больше он сжигает людей, тем больше появляется ведьм: они возникают словно из пепла. Ренате, дочь Хольта, при ежедневном обходе разоблачала по одной – две колдуньи. Шпренгер понимал, что маленькое существо упивается игрой во власть: от нее зависит – жить тебе или в страшных муках живой сгореть на костре. Но эта игра была на пользу святому делу, и инквизитор всячески способствовал этому мнимому разоблачению ведьм.  Препятствием для Шпренгера была жена Вернера Адельгейд. Иногда она запирала дочь. Неделями не выпускала ее из дома. И стражники, прождав час – другой у дверей Хольта, возвращались в городскую тюрьму ни с чем.

Адельгейд тоже видела, что для восьмилетнего ребенка разоблачение, притворяющихся женщинами, ведьм, просто игра, и пыталась убедить дочь, что она помогает инквизиции убивать невинных людей. Ренате с упорством непокорного ребенка всегда повторяла:

- У меня дар!

Однажды, когда Адельгейд стирала белье, Вернер, вернувшись домой, сообщил, что сегодня дочь выдала стражникам Хельгу, его кузину.

Адельгейд не выдержала:

- Ренате, иди-ка сюда! С чего это ты взяла, что тетя Хельга ведьма?

- Да, ведьма! Я видела, как она на метле летала! И еще она сказала, что я одержимая и, что бог меня накажет!

Адельгейд не выдержала:

- Ах ты чучело!

Женщина замахнулась на дочь мокрым полотенцем:

- Вот тебе Божий дар! Вот тебе метла! Вот тебе ведьма! …

Отхлестав дочь, Адельгейд в изнеможении опустилась на скамью:

- Когда же это закончится. Людям в глаза нельзя посмотреть. На улицу не выйдешь, чтобы не встретить укоризненного взгляда.

Она заметила, как дочь выскользнула из дома и побежала по направлению к городской площади. Там сегодня будет всего пять костров.

- Побежала к своему Шпренгеру. – Сказала Адельгейд, развешивая белье на веревки, натянутые поперек комнаты.

Вернер сидел у окна, молча наблюдая за женой. Философ по натуре, он любил длинно рассуждать о природе вещей, о явлениях непонятных, но интересных. Почему падают звезды? Почему загаданные при этом желания не сбываются? Или сбываются, а мы этого не замечаем? Почему утром и вечером солнце светит, но не греет? Бывает ли счастье безмерным? Или оно всякий раз преходяще?

Иногда он находил ответы на свои вопросы, казалось бы, парадоксальные, но безупречные с точки зрения логики. Падают не звезды, падают слезы ангелов, скорбящих о человечестве, погрязшем в грехах. Загаданные желания исполняются не сами по себе, их незаметно для человека исполняют ангелы. Всякое счастье преходяще. Но иногда Господь награждает человека безмерным счастьем за его праведную жизнь. Такой награды удостоен и он, Вернер Хольт. Вот уже скоро десять лет как Вернер чувствует себя безмерно счастливым рядом с красавицей Адельгейд. Ее походка, плавная, неторопливая, ее божественный ангельский лик, ее голубые глаза, в которых можно утонуть, как в озере. Все в жене восхищало Вернера, заставляло его чувствовать себя счастливым каждый миг их совместного существования.

Из задумчивости его вывели стражники, ворвавшиеся в дом, и крик дочери:

- Вот она! Ведьма!

- Ренате, ты с ума сошла! – вскричала Адельгейд.

- А чего ты меня мокрой тряпкой! Думаешь, мне не больно!

В первую секунду Вернер опешил. Но когда стражники схватили его жену и потащили к выходу, он понял – его безмерному счастью приходит конец. Темные бесовские силы хотят лишить его сокровища, которым он дорожил больше жизни. Вернер выхватил остро отточенный сапожный нож и полоснул им по горлу ближайшего к нему стражника. Тот, хрипя, стал оседать на пол. Кровь длинными струями брызгала из глубокой раны в такт бившемуся еще сердцу. Вернер при виде крови выронил нож. Второй стражник, силач Йохан, прозванный за свою слабость к вину грязной свиньей, так как часто падал там, где его валил хмельной напиток, воспользовался замешательством и воткнул палаш в грудь Вернера. Схватив обеими руками холодный клинок, Вернер выдернул его из груди и  протянул руки к Адельгейд. Женщина прижалась к мужу и, чувствуя, что силы покидают его, бережно уложила на лавку.

- Ложись, милый. Я тебя перевяжу.

Стражник грубо схватил ее за руку:

- О нем теперь палач позаботится! А ты пойдешь со мной!

И не отпуская ее руки, повел по узким улочкам, злобно шипя:

- Не вздумай вырываться! От меня еще ни одна ведьма не убежала!

Куда бедной женщине, заподозренной в греховных связях с нечистой силой, бежать? Где укрыться? Кто посмеет спрятать у себя ведьму и тем навлечь на себя гнев инквизиции? Адельгейд молча шла, не обращая внимания на любопытные взгляды горожан - платье молодой женщины было пропитано кровью. Кого-то убила? За что?

Пока они шли к городской тюрьме, Ренате бегом добежала до городской площади, где уже вовсю полыхали костры. Найдя Шпренгера, она, запыхавшись, едва переводя дух, зашептала на ухо инквизитору:

- Папа убил стражника... А другой стражник убил папу… Он увел маму… В тюрьму…

Шпренгер резко откинулся в кресле, специально привозимом на площадь на время казни, чтобы главному инквизитору удобно было наблюдать, как очистительное, божественное пламя выжигает из грешных тел нечистую силу, как бесы корчатся на огне, крича от боли, как покидают тела приговоренных к смерти и те безжизненно повисают, догорая в ярком пламени божественного очищения.

Убить стражника?! Шпренгер слышал о подобных случаях, происходивших время от времени в других городах Великой империи. Но чтобы в его городе! Кипя от возмущения, Шпренгер поднялся. Сел в карету и кучер стремительно погнал лошадей к видневшемуся невдалеке монастырю. Там, не находя себе места от ярости, он приказал доставить в монастырь новую арестантку вместе с дочерью.

Ренате привезли первой. Монах завел ее в келью Шпренгера.

- Рассказывай, как это случилось. – Приказал инквизитор.

Девочка бойко живописала трагедию, произошедшую в доме ее матери.

- А твоя мать не пыталась помочь твоему отцу и убить второго стражника?

- Нет. Она хотела перевязать рану отца, но стражник ее увел, а я побежала к вам, Ваше Преосвященство. – Польстила девочка инквизитору.

Шпренгер, поняв, что Ренате осталась теперь одна, спросил:

- У тебя есть еще родственники?

- Тетя Хельга, но она оказалась ведьмой.

- А еще?

- Нет. Больше никого.

Шпренгер подошел к столу, написал короткую записку и приказал ожидавшему за дверью монаху:

- Отвези девочку по этому адресу. На словах передай, что у нее никого нет, и я прошу  ее приютить.

Адельгейд ввели в келью сразу, как только монах увел ее дочь. Шпренгер взглянул на вошедшую. Слова гнева и ярости, которые он копил, чтобы излить на арестованную, муж которой позволил себе поднять руку на слугу инквизиционного суда, застряли в горле. Инквизитор поперхнулся. Перед ним стояла не женщина - ангел во плоти.

Инквизитор знал многих женщин, умел ценить их красоту. Во многих уголках Германской империи произрастает его семя. Шпренгер, как и папа Иннокентий Vlll, объяснял свое распутство тем, что обет безбрачия вовсе не отрицает совокупления. Будучи в Риме Шпренгер слышал, как  про Иннокентия VIII, невежественного и грубого развратника говорили, что он «настоящий папа», так как улицы столицы кишат его детьми - «племянниками», как называл их сам папа.

У Шпренгера потекли слюнки. Он не думал, что перед ним стоит ведьма. Инквизитору  ведьмы не страшны, так как он застрахован от козней дьявола, пытающегося помочь арестованным. И еще Шпренгер понимал, что Адельгейд вовсе не ведьма - обиженная дочь отомстила матери за нанесенную обиду. Но, как любил говорить сам инквизитор, если ты попал в руки Шпренгера – костер тебе обеспечен.

Шпренгер приказал увести узницу в камеру, сменить ее окровавленное платье, кормить с  монастырского стола так же как самих монахов.

Неделю развратник боролся с искушением. Но каким искушением? Говорят, если юноша влюбляется, он становится робким, если девушка влюбляется, она обретает храбрость. Никогда Шпренгер не робел перед женщинами. Наоборот, он считал, что каждая, на кого он благосклонно посмотрит, должна с благодарностью ему отдаваться. Он, не задумываясь, отбирал жену у мужа, невесту у жениха. Сопротивлявшихся, обвинив в колдовстве, без сожаления отправлял на костер. Почему же теперь он робеет перед этой молодой беззащитной женщиной? Он, великий инквизитор, перед которым трепещет весь город, робеет как мальчишка только при мысли о своей узнице.

Наконец, решившись, он медленно, ступень за ступенью, спустился в подвал. Монах отпер дверь, пропустив инквизитора в камеру. Женщина, лежавшая в дальнем углу на соломе, поднялась. Никакой покорности. Никакого страха. Смотрит прямо в глаза, будто спрашивает: «Зачем пришел?».

Шпренгер спросил тихим голосом:

- Кормят тебя здесь хорошо?

- Дома лучше, святой отец.

- Понимаю. Но твой дом теперь здесь.

- Что с моим мужем?

- Он умер.

- О, Вернер, прости свою непутевую дочь! Пусть Господь покарает твоего убийцу! – Воскликнула узница, опустившись на солому.

Шпренгер повернулся и медленно вышел. Поднявшись к себе, приказал принести ему ужин на двоих. Когда стол был накрыт, монах привел в келью Адельгейд.

- Садись.

Адельгейд присела на скамью у двери.

- Нет. Садись к столу.

Адельгейд присела к столу. Шпренгер сел напротив. Разлил в кубки вино. Один подал женщине.

- Пей!

Адельгейд сделала глоток.

- Нет. Выпей все.

Проследив как Адельгейд, морщась, выпила содержимое кубка, Шпренгер опорожнил свой.

- Ты не против, если я буду звать тебя просто – Адель.

Женщина пожала плечами. Инквизитор вышел из-за стола. Подошел к Адельгейд и, подняв на руки, перенес на кровать. Женщина безучастно позволила себя раздеть. И, когда инквизитор навалился на нее всем телом, только крепко сжала зубы, повторяя про себя одно и тоже: «О, Вернер!.. О, Вернер!..  Какая пытка!»

Насытившись, Шпренгер поднялся, посмотрел, как одевается Адельгейд, сказал с нежными интонациями в голосе:

- Не бойся… Тебе со мной будет хорошо. - И, позвав монаха, приказал отвести ее в камеру, позаботившись, чтобы унесли туда и ужин.

Для Адельгейд потянулись однообразные, похожие один на другой дни: камера, келья инквизитора, его постель, камера. Иногда она думала, что лучше бы ее сожгли на костре, чем каждый день испытывать унижение от похотливой любви инквизитора. Это хуже чем пытки и смерть. Шпренгер же, наоборот, повеселел. В его взгляде появился задорный огонек. Он чувствовал себя помолодевшим. Иногда ловил себя на мысли, что сожалеет о данном обете безбрачия. Если бы не этот обет, он бы… А что бы он тогда сделал? И понимал: ничего.

Через два месяца Шпренгер уехал в Рим. Город притих, успокоился. Больше не разносился по улицам запах горелого человеческого мяса. Никого не хватали на рынке. И хотя Ренате иногда  прибегала в городскую тюрьму с сообщением, об очередной разоблаченной ведьме, ее выслушивали, записывали показания, и отпускали восвояси. Но частокол обгорелых столбов на городской площади стоял как напоминание: священное очистительное пламя может возгореться в любой, угодный Господу миг.

Умер папа Иннокентий Vlll. Начались интриги, торги: кто больше заплатит, тот и будет избран новым папой. Яков Шпренгер и Генрих Инститорис, получив солидное вознаграждение от Родриго Борджиа, с головой окунулись в агитационный процесс в пользу его избрания очередным папой. При первом голосовании кандидатов в папы Борджиа получил всего семь голосов из двадцати трех. Но сторонники провалившегося кандидата в папы не унывали: Борджиа очень богат и готов вознаградить весьма щедро тех, кто проголосует за него во втором туре.

Шпренгер и Инститорис встретились с кардиналом Сфорца. Переговоры прошли весьма успешно. Сфорца снял свою кандидатуру и в дальнейшем горячо агитировал за кандидатуру Родриго Борджиа. Секрет такой трансформации прост. Борджиа обещал ему роскошный замок, укрепленную местность Непи, епископство Эрлау с ежегодным доходом в десять тысяч дукатов. Другой влиятельный кардинал Орсини, которого Шпренгер тоже убеждал недолго, получил легатство в Германии и епископство Картахена, да несколько городов в придачу. Особой жадностью отличился кардинал Асканичо, во дворец которого в день выборов Шпренгер и Инститорис отвезли  драгоценности на четырех подводах. Такие же доходные места и баснословные подарки Борджиа обещал и другим членам конклава. Только пять кардиналов отказались продать свои голоса, заявив, что при избрании папы подача голосов должна происходить согласно велению совести, а не под влиянием взятки.

Родриго Борджиа стал папой Александром VI.

Удовлетворенный итогами выборов, отягощенный внушительным багажом, набитым дукатами и драгоценностями, (благодарность нового папы за содействие его избранию), Шпренгер вернулся в свой город. Полугодовое отсутствие охладило любовный пыл инквизитора. Он не сразу вызвал к себе Адельгейд. А когда, наконец, ее привели, обнаружил – его возлюбленная беременна. Менее чем через месяц Адельгейд родила мальчика.

Шпренгер сразу же приказал отнять у матери ребенка и найти ему кормилицу. Охладев к Адельгейд, он, тем не менее, принял живое участие в судьбе сына и, когда тот достиг такого возраста, что смог бы перенести длительное путешествие, отправил его к отцу. Отправил в день казни его матери.

Две телеги под торжественное пение псалмов медленно въехали на городскую площадь. Два палача уже ждали приговоренных с зажженными факелами. Первым притащили и привязали к столбу иудействующего колдуна Клеймана. Несчастный, рыдая, бросал в толпу одно и тоже:

- Пощадите… Пощадите… - И уже с надрывом, фальцетом выкрикнул последний раз. – Пощади- и-и-те-е-е!

Палач заткнул ему рот кляпом. Привязал на шею мешок с порохом. Приговоренный в безумном страхе вертел глазами, дергался всем телом в тщетных попытках освободиться. К нему подошел священник. Что-то ему говорил. Но обезумевший от страха его не слышал.

Палач обошел вокруг столба, поднося факел к сухому дереву. Послышался треск разгоравшихся дров. Яркое чистое пламя, поглощая приготовленную для него священную пищу, поднималось к поникшей фигуре. Вот огонь уже начал облизывать ноги жертвы. Колдун издал протяжный, приглушенный кляпом, вой. И пока пламя не накрыло его с головой, этот вой, вырывавшийся из груди извивавшегося тела, сопровождал перешептывания горожан:

- Извивается, как черт на сковородке…

- И вправду воет, как дьявол…

- Тебя туда, и ты завоешь…

Затлевший мешок с порохом взорвался. Голова от взрыва дернулась, ударилась затылком о столб. Все! Дальше догорать будет труп.

 Адельгейд все это время стояла на телеге. Шпренгеру было любопытно наблюдать за ее реакцией. Но реакции не было. Женщина так и стояла с гордо поднятой головой, ничем не выражая своего отношения к происходящему. Палачи подошли к телеге, развязали веревки и повели к  приготовленному для нее столбу. Подошедший священник обратился к ней с увещеванием:

- Признайся, дочь моя, что ты вступила в греховную связь с дьяволом, и господь простит тебя.

Адельгейд громко, так чтобы слышали все горожане, собравшиеся на площади, сказала, чеканя каждое слово:

- Нет! Я не ведьма! Я обыкновенная женщина!

Палач привязал на шею приговоренной мешок с порохом. И, как устоявшийся ритуал, обошел столб, поджигая в разных местах дрова. Пламя жадно стало поедать сухое дерево.

Адельгейд искала глазами в толпе знакомое лицо. Наконец, увидев свою дочь, громко крикнула:

- Ренате, дочь моя! Я проклинаю тебя! Я проклинаю твоих детей и детей твоих детей. Будь проклят род твой, который породит чрево твое!

Толпа ошалело отпрянула от проклинаемой. В образовавшемся круге стояла плачущая десятилетняя девочка.

Костер еще не разгорелся, пламя еще не коснулось ног жертвы, а палач, как бы невзначай, задел  факелом мешок с порохом. Взрыв оборвал жизнь матери.

Это был подарок Шпренгера своей возлюбленной.

Она умерла без страданий.

Шпренгер решил избавиться от Ренате. Ее присутствие в городе постоянно напоминало ему о трагической смерти Адельгейд. Конечно же, он не считал виновными в ее гибели ни себя, ни Ренате. Но совесть закоренелого инквизитора укоризненно напоминала ему о недавней трагедии – чуть ли не каждую ночь он видел один и тот же сон: Адельгейд входит в его келью, он хочет ее обнять,  прижать к себе, но молодая женщина упирается ему в грудь руками, кричит: «Проклинаю!» Шпренгер отпускает узницу. Озирается. Ему кажется, что ее крик слышит весь город.

Задерганный, не высыпающийся, инквизитор обрушил все свое раздражение на новые жертвы. А его книга «Молот ведьм», имевшая оглушительный успех как инструкция ведения допросов, организации казней ведьм и колдунов, стала настольной книгой инквизиции всей Европы. Шпренгер, довольный, перелистывал присланный ему сегодня экземпляр очередного пятого издания. В нем как приложение включены восторженные отзывы различных людей, имевших отношение к борьбе с колдовством и ересью. Знаменитый нидерландский юрист Иодокус Дамгудер писал, что «книга эта имеет для мира силу закона». Творцы баварского Кодекса Максимилиана отмечали, что при составлении раздела наказания еретиков, исходили из книги Шпренгера как из незыблемых и прочно установленных предпосылок.

Папа Александр Vl неоднократно подчеркивал правильность всех основных по­ложений «Молота ведьм» и выпустил по этому пово­ду специальные указания.

Уже первое издание книги стало той искрой, от которой с новой силой вспыхнули тысячи очистительных костров. Шпренгер не без удовлетворения отмечал широкий размах все новых и новых разоблачений служителей Дьявола.

В Брауншвейге в иные дни сжигалось на городской площади сразу по 10 – 12 ведьм и колдунов. Площадь казней была похожа на лес, так как была покрыта частоколом столбов, к которым привязывались еретики. В маленьком Эльвангене за год сожгли 167 ведьм, в Цукмантеле - 344. В Эльзасе возвели на костер 800 человек, в Латуре - 600.

В Нейсе для более быстрого исполнения приговора ведьм сталкивали в специально построенную пылающую печь - казнено 1000 человек. В Люцерне нашли способ разоблачения ведьм среди детей. Там казнены семилетняя и четырехлетняя ведьмы, а четырнадцатилетняя дьяволица сожжена за сожительство с дьяволом.

В двух деревнях Трирского округа осталось по одной женщине. Остальные признаны инквизиционным судом ведьмами. А чиновники, не понимая величия момента, жаловались по начальству: «Скоро здесь некого будет любить, некому будет рожать, все женщины сожжены».

Шпренгер стал знаменитым и старался не отставать от своих сподвижников:

- Жаль городок наш небольшой. Негде развернуться. – Иногда с досадой говаривал он в минуты откровения.

Однако Адельгейд мешала ему. Мешала и ее дочь Ренате. Она потеряла божественный дар находить замаскированных под женщин и мужчин слуг дьявола. При встрече с инквизитором девочка начинала плакать, говорила, что тоскует по отцу и матери, что боится материнского проклятия. И всякий раз спрашивала:

- Что со мной теперь будет?

Узнав, что виноторговец Томас Берг отправляется с большим винным обозом в далекую Россию, Шпренгер передал ему Ренате:

- Пристрой ее у кого-нибудь. Может быть, там материнское проклятие потеряет силу.

 Сказал и сам не поверил. Потому что хоть и считал себя защищенным от козней дьявола, однако в глубине души побаивался проклятий, произнесенных невиновным человеком. А что Адельгейд была не виновна, в этом он не сомневался.

Русские немцы

Обоз медленно тащился по слякотному бездорожью. Выехав ранней осенью, Берг со своими спутниками приближался к Москве, когда в воздухе уже закружились первые белые мухи. Ренате, уставшая до изнеможения, шла рядом с телегой нагруженной бочками с вином. Ее нехитрые пожитки (приданное, выделенное на прощание инквизитором) находились в телеге, замыкавшей обоз. Холод продирал до костей. Хотелось есть. Ей все время хотелось есть. С того самого момента, когда она, обиженная на мать, убежала к Шпренгеру. В родительском доме ее кормили три раза в день, в приютившем доме два раза – утром и вечером. А скуповатый Берг, недовольный тем, что не смог отказать инквизитору, и теперь вынужден содержать эту оборванку, кормил ее только один раз, да и то не досыта, а так, чтобы могла шагать, держась за телегу. Одно утешало - инквизитор заплатил ему сто марок. Да у девчонки он отобрал еще пятьдесят: «на хранение».

Проехав давно знакомой Бергу дорогой, обоз въехал в Немецкую слободу. Так русские называли поселок, в котором с разрешения властей селились иностранцы, многие обитатели которого перешли в русское подданство и получили ста­тус «гостиного племени» с причитающимися льготами.

Из дома, у которого остановился обоз, выбежал его сын Якоб, обнял отца и, распорядившись накормить обозников, и приниматься за разгрузку, повел его в дом.

- Я тебя ждал еще две недели назад.

- Ты же видишь, какая погода. Дожди, слякоть. Лошадей жалел – сильно уставали.

Якоб провел отца в залу, где их уже ждала Эльза с детьми. Томас расцеловал сноху, внуков. Пересчитал. Шестеро. А было пять.

- Я смотрю у тебя прибавление! Мальчик? Это хорошо.

За обедом отец рассказал сыну, сколько вина закуплено, у кого и по какой цене. Поделился новостями. Вспомнил о поручении Шпренгера. Рассказал историю девчонки.

- Где она?

- Наверно, на кухне со всеми.

Якоб поднялся, прошел на кухню, поискав глазами, нашел девушку и, поманив ее пальцем, вернулся на место. Ренате, опустив глаза, остановилась в дверях.

- Как твое имя?

- Ренате… - И, стрельнув глазами в сторону сидевших за столом, поправилась. - Ренате Хольт.

Сколько тебе лет?

- Пятнадцать.

- Что умеешь делать? – Поинтересовалась Эльза.

- Все. По дому работала. За детьми присматривала.

- Йозефу нужна работница. – Пояснила она, обращаясь к свекру.

Йозеф, двоюродный брат Эльзы, держал в слободе постоялый двор. Поэтому вино, привозимое Бергом, частично закупал он. А большую часть в течение года Якоб продавал московской знати с большой выгодой для себя. Пока отец отсутствовал, сын энергично закупал пушнину. Готовил партию для отправки в Германию, где особенно ценились русские соболи. Якоб завел обширные знакомства среди торговцев пушниной на Устюжском гостином дворе в Москве, куда привозились шкурки соболя, куницы, белки из Зауралья и Сибири. Часто Томас получал выгодные заказы на пушнину из Италии и Франции. Однажды папа Александр Vl, оплатив закупленную у Берга партию соболей, подарил ему от щедрот своих еще и индульгенцию на 6 лет. А это целых пятьдесят марок. Отдохнув, подкормив лошадей, Томас отправился с ценным грузом в обратную дорогу. И так каждый год: с вином в Россию, с пушниной в Германию.

Йозеф Гробб принял Ренате радушно. Красивая пятнадцатилетняя девушка с первой встречи вызвала у него симпатию.

- В такую красотку не грех и влюбиться. – Пошутил Йозеф и поперхнулся, поймав взгляд  жены.

Анна, располневшая после родов, постоянно задыхающаяся, вечно всем недовольная, встретила Ренате в своем доме довольно неприветливо. «Красотка», как назвал ее муж, действительно хороша собой. Белокурые волосы, бездонные, голубые глаза, тонкие девичьи черты лица, все говорило о том, что через год – два она сведет с ума не одного мужчину. Про себя подумала: «А начнет эта стерва с моего муженька. Этот кобель, наверное, уже не одну телку покрыл».

Добродушный Йозеф руководил большим хозяйством мягко, голоса никогда ни на кого не повышал. При случае не забывал своих молоденьких служанок ущипнуть или шлепнуть, но никогда у него не возникало желания, воспользоваться положением хозяина и принудить кого-либо из них к близости. Своей сварливой хозяйке он ни разу не изменил.

Ренате он поставил обслуживать посетителей. Такая красавица должна привлекать (и привлекала) больше клиентов. Девушка с утра до вечера металась от стола к столу, разносила заказы, получала шлепки от восхищенных пьяных посетителей, и смертельно уставшая, валилась с ног в своей каморке под лестницей. Изо дня в день, с утра до вечера одна и та же карусель, раскручиваясь, выкачивала силы из молодого здорового тела. Да еще Анна, не доверяя мужу, постоянно следила за расторопной служанкой и не упускала случая прошипеть ей вслед: «Змея подколодная. Я те космы-то повыдираю». И все чаще Йозеф выслушивал жену, выговаривавшую сварливым голосом:

- Эта чертовка совсем распустилась! Кормишь ее, одеваешь и никакой благодарности.

Йозеф только улыбался, догадываясь о причинах неприязни жены к молодой служанке. Однажды, когда муж уехал по делам в Москву, Анна подкараулила Ренате, заскочившую на кухню  забрать готовые блюда, и, как бы невзначай, опрокинула на пол кастрюлю с кипятком. Горячая волна прокатилась по стопам Ренате. Девушка взвизгнула и, присев на стул, подняла ошпаренные ноги. С трудом, пристанывая от причиняемой обожженными ступнями боли, добралась до своей каморки, сняла чулки. Обожженная кожа покрылась огромными волдырями. Ренате раскинула ноги, выбирая удобное положение, чтобы стопы, касаясь постели, меньше причиняли ей боль.

Минут через пять в каморку заглянула хозяйка и возмущенно зашипела:

- Нет, вы посмотрите на нее! Работы по горло, а она разлеглась! Ты и под мужиками так ноги раскидываешь? Не хочешь работать, катись на все четыре стороны! Кормить тебя никто здесь не будет!

Ренате молчала. Стиснув зубы и отвернувшись к стене, она едва слышно шептала:

- Мама, мамочка, прости. Прости меня… Как больно! Ах, как мне больно!

Чем старше становилась Ренате, тем чаще ей вспоминался миг, унесший жизнь ее матери – взрыв пороха на ее груди. Тем чаще ее сердце холодело, от воспоминания о материнском проклятии.

Проклятие начинает сбываться?

Йозеф, вернувшись вечером домой и выслушав возмущенное шипение жены о ленивой и нерасторопной служанке, которая валяется целый день в постели и не хочет работать, что ее надо гнать со двора, зашел к Ренате в каморку. У Йозефа, увидевшего, что случилось с его красавицей служанкой, узнавшего, каким образом она ошпарила ноги, исчезло все его благодушие. Послав мальчишку за лекарем, Йозеф прошел на конюшню. Велел конюху позвать жену. Анна, ничего не подозревая, вбежала с криком:

- Ты совсем спятил! Вместо того, чтобы выгнать эту шлюху, ты еще и за лекарем послал!

Хлесткий щелчок кнута оборвал ее крик, перешедший в вой раненой самки. Анна пыталась увернуться, но все время под ударами кнута оказывалась ее широкая спина.

- Десять…

Отсчитал и, повесив кнут на место, подошел к плачущей жене:

- Если жена - дура, то ее надо учить. Эта шлюха, как ты ее называешь, приносит хороший доход.

Сплюнув, Йозеф вернулся в каморку Ренате. Там над нею уже хлопотал лекарь. Клаус Розенгер пользовался репутацией хорошего доктора. Получив медицинское образование в Германии, а затем в Италии, Клаус, сопровождая Германского посла Герберштейна, молодым человеком приехал в Москву. Собственно Герберштейн спас юношу от инквизиционного суда. Клаус имел неосторожность усомниться в существовании ведьм, а согласно булле папы Иннокентия Vlll неверие в существование ведьм является величайшей ересью, и должно преследоваться самым жестоким образом наравне с колдунами и ведьмами.

Обосновавшись в Немецкой слободе, Клаус познакомился с купцом Иваном Севергиным, женился на его дочери. В Москве это был, наверное, единственный смешанный брак, где мирно уживались две религии, католическая и православная. Клаус, посмеиваясь, сказал однажды тестю: «Католик ли, православный, все одно - христианин. И Бог у нас один на всех. И дети наши под одним Богом ходят». Надежда родила ему трех дочерей и сына. Дочерям дали русские имена, но сына он настоял при крещении назвать Рихардом.

- Православный немец! Это даже интересно! - Смеялся Клаус.

Успешная врачебная практика принесла ему широкую известность. Сын Рихард повсюду сопровождал отца, перенимая его опыт и знания. Сам Клаус говорил по-русски с акцентом, зато  Рихард свободно владел и русским и немецким языками. Пока отец осматривал ноги потерпевшей, сын с восхищением рассматривал лицо девушки. Страдания, причиняемые ожогами, не искажали, а подчеркивали ее красоту. Ренате поймала его взгляд и, Рихард, покраснев, отвел глаза. Подумал: «Богородица без ребенка», сравнив ее с ликом, виденным им на иконах в русских церквах.

- Посмотри, Рихард. Что здесь можно сделать?

Рихард, осмотрев ожоги, поставил диагноз:

- Ожоги небольшие, но болезненные. Придется недели две полежать.

- Я тебя спрашиваю не о том, сколько ей придется лежать, а, чем и как лечить?

Рихард, наконец, пришел в себя от одурманивающего воздействия красоты больной девушки:

- Я думаю, что в этом случае надо два раза в день смазывать мазью Божьего дерева[2]. Мазь обезболит и быстрее заживит обожженные места.

- Я тоже так думаю. Займись, пожалуйста.

Пока Клаус беседовал с хозяином, Рихард аккуратно, чтобы не причинять девушке лишних страданий, обработал мазью ожоги и забинтовал стопы.

- Ну вот. Через неделю - другую будешь плясать. – Сказал молодой человек девушке, почувствовавшей облегчение.

Клаус похвалил сына. Договорился с Йозефом, что Рихард будет приходить  два раза в день обрабатывать ожоги и делать перевязки. Оплатив визит, Йозеф проводил лекаря с сыном и пошел проведать жену. Она все еще сидела на полу в конюшне и всхлипывала не столько от боли, сколько от обиды. За десять лет супружеской жизни Йозеф впервые поднял на нее руку. Добродушный и беззлобный, постоянно подтрунивавший над собой, так переменился в одночасье! Значит, он действительно влюбился в эту девчонку?

Йозеф поднял жену с пола. Обнял. Прижал к себе. Он по-своему был привязан к этой недалекого ума женщине, подарившей ему шестерых детей. Но ее  вмешательство в его дело, которое давало хороший доход и кормило всю его семью, было недопустимо. Тем более, если ее безумная ревность наносит ущерб делу, да еще калечит его работниц. Йозеф проводил ее в дом, уложил в постель и долго объяснял притихшей жене, в чем она виновата. В заключение, ласково поцеловав ее как ребенка, сказал:

- Твое дело: дети, кухня, церковь. Мое – постоялый двор. Запомни это и никогда не вмешивайся в мои дела.

Клаус Розенгер узнал, что в Москву приехал, вызванный из Афона для перевода с греческого Толковой Псалтири, ученый монах Максим Грек. Клаус познакомился с ним в Италии, когда учился там медицине, и с тех пор питал к нему величайшее почтение. Его ученость, знание многих языков, манера общаться вызывали симпатии у всех, кто его знал. Великий князь московский и всея Руси Василий lll, ласково встретив Грека, просил не затягивать с переводом. Государь, желая польстить знаменитому ученому мужу, предложил ему обосноваться в Кремлевских палатах. Однако, Максим Грек, вежливо отклонив высочайшую милость, решил обосноваться в подмосковном Симоновом монастыре, где его уже ждала специально приготовленная келья.

Розенгер немедленно поехал в монастырь, желая наиболее скорой встречи со старым знакомым. Максим Грек, прогуливался в окрестностях монастыря. Завидев всадника, скачущего по московской дороге, старец отметил на нем немецкий кафтан и плащ, какие носили в Германии обеспеченные горожане. Когда всадник, подскакав и спешившись, повернул к нему лицо, монах вскрикнул от приятной неожиданности:

- Клаус! Какая встреча! – Раскрыв объятия, прижал к груди давнего знакомого.

- Будь здоров, святой отец! – На русский манер приветствовал его лекарь.

- Я смотрю, ты по-русски говоришь лучше меня.

- Нет, святой отец. – Возразил Клаус. – Лучше вас этот красивый язык никто не смог выучить. Он похож на немецкий склонениями и падежами, но намного мягче и задушевнее.

Старые знакомые проговорили до вечера, вспоминая Флоренцию, общих знакомых. Только ночью Клаус вернулся в слободу, переполненный чувствами от нечаянной встречи со старым знакомым.

Появление знаменитого ученого в Симоновом монастыре не прошло незамеченным. Он привлек к себе любознательных людей из московской знати, приходившей к нему побеседовать и поспорить о книгах и цареградских обычаях. Постепенно келья монаха превращалась в подобие ученого клуба. Но иногда сюда прибивались и опальные, недовольные политикой великого князя..

В то время великий князь Василий lll заподозрил по доносу в злом умысле своего брата, удельного князя Юрия, и решил дождаться его приезда в Москву, чтобы аресто­вать. Узнав об этом, брат царя прискакал в Волоколамск к игумену преподобному Иосифу:

- Отче! Спаси меня от несправедливого гнева государева. Наслушался он наветников проклятых. Извести меня задумали. А Василий легковерен. Измены и крамолы ему везде чудятся. Съездил бы ты в Москву, походатайствовал за меня перед великим князем.

Преподобный Иосиф, подняв князя Юрия с колен, сказал ласково:

- Наветам на тебя я не верю. Однако, поезжай сам к великому князю, преклони главу пред помазанником божиим. Покорись ему и повинись.

Юрий нервно ответил:

- Будь мне вместо отца родного, отче! Я по твоему наставлению не пойду против государя!  Готов все терпеть от него, даже самую смерть, только съезди к нему. Меня он не послушает. Казнит, не разобравши дела.

- Хорошо, княже. Если не сам, то пошлю старцев. А ты отправляйся к себе в Дмитров, жди моего знака.

Поначалу Иосиф поддерживал удельных князей и выступал против великокняжеской власти. Причиной тому было стремление Москвы ликвидировать церковное и монастырское землевладение. Однако Василий, очень суеверный, боящийся всякого колдовства, направленного против него и его семьи, нуждался в помощи церкви для борьбы с еретиками, колдунами и ведьмами. Великий князь и сторонники укрепления церковного авторитета во главе с Иосифом сумели договориться. Москва отказывается от идеи ликвидации церковного и монастырского землевладения, а церковь, помогая великому князю в борьбе с ересью, поддерживает идею божественного происхождения царской власти, выдвинутой преподобным Иосифом. А сторонник Иосифа, псковский монах Филофей, доказывая происхождение власти московских государей от византийских императоров, выдвинул идею: Москва – третий Рим. Первый Рим – это древняя Римская империя, которая погрязла в грехах и по Божьему помыслу уничтожена варварами. Второй Рим - Византийская империя. Ее грех – заключение с католиками Флорентийской унии, после чего Божьим наказанием стал захват ее турками. А Москва – третий Рим, единственная защитница православия, будет стоять вечно. И четвертому Риму не бывать. Тем не менее, Василий, отказавшись от мысли  ликвидации монастырского землевладения, специальным уложением за­претил своим подданным  продавать и давать на «помин души» свои вотчины в монастыри без ведома великого князя.

Озабоченный опалой, которой подвергся брат великого князя, Иосиф послал к великому князю двух старцев своего монастыря. Не соблюдая обычных правил вежливости, не поздоровавшись и не спросив о здоровье игумена, Василий встретил посланных сердиты­ми словами:

- Зачем пришли, какое вам до меня дело?

Один из старцев, высокий худой старик, нахмурив брови, и стукнув клюкой об пол, наставительно попенял Василию:

- Не подобает великому государю так выходить из себя, не разузнав наперед, в чем дело. Издревле на Руси принято приезжего расспросить хорошенько, да выслушать с кротостью и смирением.

При дворе Василия еще было в обычае, как и при его отце Иване III, грубо высказывать государю несогласие, а то и поносные слова говорить. Не забыли еще бывшие вотчинники своих удельных вольностей. Однако, слова старца не были поносными. Он требовал уважения обычаев, чем смутил великого князя.

Василий встал, и смущенно улыбаясь, снял шапку, поклонился старцам. Сказал примирительно:

- Ну, простите, старцы, я от нерадения слуг государевых в озлобление впал. Грешен. Здоров ли игумен преподобный Иосиф? 

- Преподобный здоров, слава Богу! А дело к тебе у нас твое, государево. Почто ты, государь, наветы воровские на брата твоего Юрия слушаешь? Неповинен он пред тобою ни в делах, ни в помыслах. Уважь, государь, помирись с братом меньшим, ты же ему заместо отца. Царствие ему небесное!

- Свара промеж братьев на руку недругам твоим, государь. – Присоединил голос второй старец. – Юрий в союзе с тобой радеет о делах государевых. Говорю это как перед Богом!

Василий потупился. Наконец, проговорил примирительно:

- Передайте преподобному и брату моему Юрию, что я зла не держу. Пусть Юрий приезжает в Москву безбоязненно. А кто напраслину возводил на него, кто хотел нас рассорить, с теми я сам разберусь.

На том и порешили. Старцы откланялись и покинули кремлевские палаты, оставив Василия в раздумье.

Иван III образовал специальным указом новые уделы - Дмитровский, Калужский, Старицкий и Углицкий для младших братьев Василия. Эти уделы бы­ли постоянным источником смут и раздоров. Отсюда исходила угроза единовластию московского князя. Хотя Василий и сделал вид, что помирился с братом, однако про себя решил еще зорче следить за братьями и каленым железом выжигать крамолу.

При Василии, как и при его отце, верховная власть принадлежала великому князю и Боярской Думе. Важнейшие государствен­ные решения по вопросам внешней политики, суда, законодательства великий князь не мог принять без одобрения Думы. Бояре Глинские, Хованские, Морозовы да Шуйские озабочены больше спорами, чья порода древнее, да кому где сидеть в Думе. В государственные дела если и вникали, то часто без пользы. Больше лаяли на государя поносными словами да дрались между собой за чины и звания. Василий разбавил это осиное гнездо и ввел в состав Думы преданных великому князю дворян. Победой великого князя было и устранение митрополита Варлаама, сторонника удельных князей и избрание митрополитом Даниила, бескомпромиссного сторонника укрепления вели­кокняжеской самодержавной власти.

Кто нашептывал великому князю поносные слова на младшего брата Юрия? Кому выгодна ссора братьев? Кому нужна новая смута? Много еще противников единовластия московского государя. Бояре, яко псы, рвали власть из рук отца его, и теперь не утихли. И хотя посол Герберштейн доносил германскому императору, что великий князь Василий докончил то, что начал его отец, и властью своею над подданными превос­ходит едва ли не всех монархов на свете, у  Василия все же было много сомнений в верноподданности окружавших его бояр. По некоторому раздумью он пришел к выводу, что крамолу на Юрия выговаривал ему думный дьяк Иван Берсень - Беклемишев. Он и его окружение, вечно всем недовольные, были заинтересованы в ссоре родных братьев.

Берсень, далеко не принадлежавший к первостепенной знати, был человек упрямый, неуступчивый, по всякому поводу высказывал государю свое несогласие. Так резко и грубо высказывал, что Василий однажды не выдержал:

- Пошел вон, пес смердячий! Ты мне больше не надобен!

Государь приказал схватить Берсеня. Ему уже доносили, что у Максима Грека часто бывают несогласные. Среди них были князья и бояре, такие как, князь Андрей Холмский, боярин Тучков с сыном. Но самым близким гостем и собеседником Максима стал Иван Никитич Берсень-Беклемешев, с которым он часто и подолгу сиживал с глазу на глаз. Опальный советник был очень раздражен и недоволен порядками, установленными в Московском княжестве этими узурпаторами  Иваном lll, а особо его сыном Василием.

Иван Берсень сидел в келье Максима Грека. Беседа затянулась за полночь.

- Вот у вас в Царьграде цари теперь басурманские, гонители. Настали для вас лихие времена, и как-то вы с ними перебиваетесь?

- И то правда. Цари у нас нечестивые, однако в церковные дела они не вступаются.

- Ну, хоть у вас цари и нечестивые, да ежели так поступают, стало быть, у вас еще есть Бог. А у нас в Москве Бога нет. Митрополит московский в дела не вмешивается. В угоду государю за опальных по долгу сана не ходатайствует. Да вот и тебя, святой отец, взяли мы со святой горы, а какую пользу от тебя получили?

- Я – сирота. - Отвечал Максим обидчиво. - Какой же от меня и пользе быть?

- Нет. Ты человек разумный и мог бы сказать государю как землю устроить по справедливости, как людей награждать и как митрополиту вести себя.

- У вас есть свои книги и правила. – Уклончиво возразил Максим. – Можете и сами устроиться.

- Беда у нас. Государь в устроении своей земли нас не спрашивает и не слушает разумных советов. Потому строит ее плохо. Людей обижает. Иван III был добр и до людей ласков, а потому и Бог помогал ему во всем. Василий же, сын Ивана, не таков: людей мало жалует, упрям, встречи против себя не любит и раздражается на тех, кто ему встречу говорит. Обычаи рушит. Сам ты знаешь, да и мы слыхали от разумных людей, что, которая земля переста­навливает свои обычаи, та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи нынешний великий князь переменил: так, какого же добра ждать ему от нас?

Максим возразил:

- Бог наказывает народы за нарушение его заповедей, но обычаи царские и земские переменяются государями по соображению обсто­ятельств и государственных интересов.

Берсень хлопнул ладонью по колену:

- Так-то так, а все-таки лучше старых обычаев держаться, людей жаловать и стариков почитать. А ныне государь наш, запершись, всякие дела сам делает. Земля наша Русская в мире и тишине жила, а как пришла сюда мать великого князя великая княгиня Софья с вашими греками, так и пошли у нас нестроения великие, как и у вас в Царегороде при ваших царях.

- Великая княгиня Софья с обеих сторон роду великого и ума изрядного. Для московского князя от нее только польза была. – Заступился за соотечественницу Максим.

- Господин! Какова бы она ни была, да к нашему нестроению пришла. – Воскликнул Берсень.

Не думал опальный советник, что каждое его слово вылетало через специальное слуховое оконце и ложилось на бумагу. Не успел он, распрощавшись с греком, выйти за ворота монастыря, тут его стражники и подхватили под белы ручки.

Василий на расправу был скор. Через неделю, обессиленный жестокими пытками, Берсень оставил голову на плахе. Голова Юрия, царева брата, осталась на его плечах. А Максим Грек, осужденный к заточению в монастыре, продолжал переводить на русский язык Толковую Псалтирь.

Два раза в день в течение двух недель Рихард появлялся в каморке Ренате. Чем чаще молодой лекарь видел свою пациентку, тем сильнее росло желание видеть ее еще и еще. Рихард нетерпеливо подгонял время, считал часы, минуты.

Отец как-то поинтересовался, как дела у больной. Рихард, с мечтательным видом, не сразу нашелся, что ответить.

- Э-э-э! – Догадался Клаус. – Да не влюбился ли ты в эту красавицу?

Рихард, покраснев, пробурчал в ответ что-то невразумительное.

Две недели пролетели быстро. Ренате встала на ноги и приступила к работе. Причин появляться у Йозефа на постоялом дворе у Рихарда больше не было. Однако неведомая сила тянула его к Ренате. Ему все время хотелось ее видеть, прикоснуться к ее нежной шелковистой коже. Наконец, не выдержав пытки разлукой (прошло то всего два дня, а он не может найти себе места), Рихард направился в сторону постоялого двора. Войдя в залу, незаметно протиснулся к столу у окна и, присев, стал влюбленными газами наблюдать за Ренате. Стройная фигурка девушки возникала то у одного, то у другого стола. Быстро подавала посетителям заказанные блюда, веером разносила кружки с пивом и вином. Но вот один из захмелевших посетителей похотливо хлопнул Ренате ладонью пониже спины. Рихард заметил, как девушку передернуло, но тут же, пересилив себя, согнала недовольное выражение с лица. Рихард встал, медленно подошел к столу, где сидел любитель побаловаться с молоденькими девчонками. Это был Карл-здоровяк, служивший у Эриха Гауптмана телохранителем. Гаутман, потерявший честь и совесть по дороге где-то между Россией и Германией, был порученцем по особо щепетильным вопросам посла Герберштейна. Многие в Германии, да и во многих европейских странах хотели бы встретиться с Гауптманом в темном переулке, поэтому он предпочитал большей частью отсиживаться в России, изредка покидая ее пределы, выполняя очередное поручение своего хозяина.

Подойдя к столу, за которым сидел Карл-здоровяк, Рихард резким движением ударил его по шее. Карл, опешивший от такой наглости, поднялся и глыбой навис над мальчишкой. Посетители затихли в предвкушении нечаянного развлечения. Такие развлечения в заведении Йозефа случались нечасто. Глыба несколько мгновений примеривалась к месту, куда было бы лучше приладить свой увесистый кулак, медленно размахнулась. Рихард молниеносно нанес удар по мышцам разворачивающейся для удара руки. Рука повисла как плеть. Рихард вторым ударом обездвижил вторую руку и, не дав опомниться, тут же резкими ударами по ногам уронил здоровяка на пол. Наклонившись над поверженным юноша тихо проговорил:

- Еще хоть раз дотронешься до Ренате – покалечу!

 На выходе он обернулся и встретил благодарный взгляд девушки. До этого случая свои способности Рихард применил только однажды, когда ночью, возвращаясь от пациента, был вынужден защищаться от напавшего на него грабителя. Прилежно изучая анатомию человека, Рихард часто посещал и кулачные бои, которые русские мужики устраивали по случаю всякого праздника. Цепкий взгляд юноши примечал все детали таких боев, выхватывал наиболее интересные приемы, которые применяли отдельные бойцы. Отмечал места ударов, после которых руки переставали слушаться своих хозяев, а ноги бросали их на лед. После таких ударов поверженные не могли двигаться в течение минуты и больше. Понимая, что с профессией лекаря ему часто придется одному навещать больных, Рихард усиленно тренировался. Отец смастерил ему куклу в человеческий рост, специально отметив на ней наиболее уязвимые места.

Событие на постоялом дворе отдалось резонансом по всей слободе. Карл – здоровяк старался не встречаться с лекарем и его сыном. А если случалось где с ними столкнуться, то хамоватый верзила становился любезным до тошноты.

Теперь к концу дня Рихард приходил к Йозефу, садился за стол у окна и ждал, когда освободится Ренате. Они уходили на берег реки, молча сидели, смотрели на звезды, на их едва колышущееся отражение в спокойной едва различимой в темноте глади воды. Большой диск Луны высвечивал на ней дрожащую серебристую дорожку. Все вместе - тихий плеск воды у ног сидевших, темное бездонное небо, бесконечная россыпь звезд, создавало симфонию любви, торжественно звучавшей над притихшей, дремлющей рекой. Наверное, Бог специально создал эту симфонию, чтобы возвысить человека, напоить его торжественной красотой вселенной, защитить от дьявольских козней. У Ренате и Рихарда, околдованных божественным очарованием,  не раз возникало желание, взявшись за руки, пройти по серебряной лунной дорожке и уйти туда, где нет людей, где были бы только они и Бог.

Клаус с женой Надеждой пришли к Йозефу под вечер, когда дневные хлопоты уже закончились. Рихард стеснительно прятался за их спины. Надежда, по русскому обычаю, начала разговор издалека:

- Лето, по всему, прибыльное будет. И дожди нынче землю хорошо поили, и в ведро семя грелось предостаточно.

- То, правда. Лето в этом году отменное стоит. – Ответил Йозеф, уже догадавшись, зачем пожаловали дорогие гости.

- Мы к вам вот по какому делу. – Продолжала Надежда. – У вас товар хороший без употребления, а у нас купец – добрый молодец. Один без дела ходит, не знает, где голову приклонит. Продали бы товар, господа хорошие. Уж больно он нам приглянулся.

Йозеф вступил в игру:

 - Да, какой же товар, мы и не знаем! У нас много чего по амбарам, да по чуланам хранится. Вот коней у меня, разве что, пар десять найдется, да поросят, сколько хрюкает, не припомню.

- Коней нам твоих не надобно. Да и поросята у нас самих голосистые.

- Может куры.

- Нет-нет. – Погрозила пальцем Надежда. - У тебя под лестницей девка красы неписанной живет. Я, чай, на выданье. Пора ей приспела.

Йозеф, не выдержав, рассмеялся:

- Вона, какой товар углядели. Какая ж там красота неписанная. Хромая. Один  глаз в сторону косит, другой вообще не смотрит. Да и кривобока. С какой стороны ни подойди, все одно - убогая. А уж работница – не приведи господи: все из рук у нее валится. Сколько посуды перебила, то Богу одному известно. Одни убытки с такой работницы.

Анна, разинув рот, слушала мужа и не могла понять правду он говорит или хитрит что-то. Надежда снова за свое:

- Не верю! Покажите. Своими глазами посмотреть желаем.

Йозеф послал за Ренате. Она вошла, догадалась, зачем пришел Рихард с родителями. Ее щеки полыхнули алой зарей. Йозеф обратился к Рихарду:

- Ну, что скажешь, купец? Я же говорил – кривобока, косоглаза.

Все рассмеялись.

За Рихарда ответил отец, забавляясь игрой, которую вели Надежда и Йозеф:

- Что кривобока – то мы выпрямим, и косоглазие поправим. Недаром мы лекари. Хоть и  худые, а с этими хворями справимся.

Йозеф посмотрел на жену:

- Ну что, Анна, отдадим товар купцу?

Анна обрадовано закивала:

- Конечно. Какая она работница! Пусть у лекарей посуду бьет.

Йозеф хлопнул ладонью по столу:

- На том и сговоримся.

Зная, что за невестой по русскому обычаю полагается приданое, добавил:

- Поскольку она сирота, а мы с Анной ей вроде как вместо родителей приходимся, даю за нею коня и двух поросят.

Анна раскрыла рот:

- Ты спятил!

Йозеф рассмеялся:

- Не жалей, хозяйка! Добро даешь, добром вернется.

Когда все разъяснилось, сваты сговорились о дне свадьбы.

Завидев митрополита Даниила, Василий III встал ему навстречу, приговаривая:

- Входи, входи святой отец. Давно тебя дожидаюсь. Ума не приложу, что делать. Берсеня, этого ирода, казнили. Многие козни нашему княжеству от него исходили. Из-за него пришлось ученого монаха Максима Грека в монастыре заточить. А правильно ли сделал, сомнение берет.

- То, что Берсеня казнил, одобряю. Великий князь должен самодержавно править, один на все княжество. Нечего псам лаять и напраслину на государя разносить по ветру. Однако, ученого монаха, по моему разумению, ты зря в монастырь заточил. На допросах тот же Берсень ничего крамольного о нем сказать не мог. Освободил бы ты его. Пусть занимается переводами святого писания на пользу православной нашей матушки церкви.

- Я подумаю, святой отец. Дело у меня к тебе. Каждый год разыскивались дела о покушениях на великокняжескую семью колдунов и ведьм. Вот и сейчас по доносу схвачена и пытаема бабка Настька Козличиха. Ссыпала она на след[3] государыни пепел и бесовские наговоры при этом нашептала. От этого родился мертвый царевич. Это Козличиха, как ее ни пытали, ни в чем не призналась. Сам дьявол помогал ей перенести все пытки, не иначе. Я подготовил указ об искоренении ереси, пусть его прочитают во всех церквах.

- Хорошо, государь!

Собственно Василию, напуганному тем, что эпидемия колдовства охватила великое княжество Московское, не надо было особо убеждать Патриарха. Указом великого князя предписывалось оповестить всех подданных о том, что злые люди, забыв страх Божий и не памятуя смертного часу, и не чая себе вечные муки, держат у себя запрещенные еретические и гадательные книги. Еретическими наговорами эти колдуны многих людей на смерть портят и от той их порчи многие люди заболевают разными болезнями и помирают.

Ввиду этого повелева­лось, чтобы впредь колдунов арестовывать, а их еретические книги и письма сжигать. Самих же злых людей и врагов Божьих пытать железом и в срубах жечь без всякой пощады и дома их разорять до основания, и чтоб впредь на местах домов тех никого не селить.

Удовлетворенный беседой, Василий проводил патриарха до дверей.

Клаус с сыном сами лечебные коренья и травы не собирали. Под осень ездили за Москву-реку на Всполье, к бабке Козличихе. Каждое лето Настасья собирала по округе травы, заготавливала коренья. Бабка знала, какой корень либо травка от какой хвори спасает. Как-то она похвасталась Клаусу, что знает больше семидесяти растений, и у каждого своя лечебная сила. Лекарь всегда закупал у нее необходимое количество засушенных трав и корней для приготовления мазей, отваров и настоек.

Замоскворечье встревожено гудело. Когда Клаус с Рихардом подъехали поближе, их взору  предстала ужасная картина. Козличиха стояла в срубе. Рядом воз желтой соломы. Над нею, сидя в седле, служивый читал указ государя. В указе великого князя говорилось, что Настька Козличиха сыпала на след государыни царицы и великой княгини бесовский пепел, после чего начала государыня недомогать, печальна быть. Да после того ж вскоре государыня царица и великая княгиня родила царевича, которого тут же не стало. И от того времени и до сих мест меж государей скорбь и в их государском здоровье помешка. А потому великий государь повелел ту Настьку Козличиху причастить святых Божьих тайн, а причастя святых Божьих тайн, вывести ее на площадь в срубе, и, сказав ей ее вину и богомерзкое дело, обложить соломою и сжечь.

Настасья в срубе едва дышала. Было видно, что на ее долю выпали жесточайшие пытки. Клаус с содроганием смотрел на страшный конец умной и опытной знахарки, вылечившей от лихих болезней многих людей. Рихард, не имевший никакого опыта в политических делах, был потрясен случившимся. Возвращаясь, долго молчали. Наконец сын не выдержал:

- Неужели они действительно верят, что бабка Настасья колдунья?

Клаус,  видевший много костров в Германии и Италии, приехав в Россию, был удивлен, как много схожего в методах католической и православной церквей в борьбе с ведьмами и колдунами. Однако для себя он отметил, что тот грандиозный размах, с которым инквизиция отправляла на костер тысячи невинных людей, в России был значительно ослаблен почтительным отношением населения, особенно крестьян, к знахарству. Если же разгорались иной раз костры на площадях, то такие дела возникали чаще всего по оговору, из-за пустяков и незначительных ссор. Однако, подвергаясь жестоким пыткам, оговоренные чаще всего могли рассчитывать на то, что их не сожгут в срубе, заваленном соломой, а сошлют в окраинные города, где они будут жить, как прежде. Если же заподозренному удавалось скрыться, то его никто не искал, и на этом дело закрывалось.

Московское правительство с особой настойчивостью расследовало дела, в которых значились корни и травы. Если у кого находили, то немедленно следовало обвинение в колдовстве. Это создавало большие неудобства для лекарей и целителей, использующих травы и коренья в профессиональных целях.

Невеже­ственное население инстинктивно понимало, что в окру­жающей его природе лежат могущественные силы, спо­собные сослужить полезную службу человеку в его борьбе с болезнями. Но чи­тать в великой книге природы могли лишь немно­гие. Эти немногие должны были балансировать между скудным воз­награждением или сожжением на костре в случае доноса какого-нибудь пьяницы, недоброжелательного соседа, а то и чрезмерно ретивого воеводы, старавшегося, чтобы в его воеводстве не было разбоев, колдовства, и иного какого воровства.

Зная порядки, сложившиеся в Московском княжестве, Клаус понимал, что судьба бабки Козличихи была предопределена уже тем, что потерпевшей сто­роной была царская семья, благополу­чие которой всегда ставилось на первое место и оберега­лось со всею беспощадностью.

Кому-то Анастасия Козличиха не угодила. Донос для нее имел роковые последствия.

 Ренате родила дочь, затем сына. Будни счастливой матери заполнялись заботами о детях, хлопотами по хозяйству. При крещении Надежда предложила назвать внучку по имени матери великого государя.

- Софья имя счастливое.

Выбор имени сына тоже не вызвал споров. Уже как бы по складывающейся традиции выбрали немецкое: Генрих.

Розенгеры решили, что молодые должны начинать семейную жизнь в новом доме. Клаус с Рихардом съездили в Москву к Покровским воротам, где располагался лесной торг. Здесь же уговорились с плотниками рубить дом. О плотниках на Руси говорили: «Их топор одевает, топор обувает, да он же и кормит». Мастерство свое они умели довести до замечательного искусства и даже до шаловливых фокусов, которыми частенько морочили головы суеверным людям. Такие шалости были доказательством того, что плотники, да и печники, знаются с нечистой силой и часто пользуются ее помощью, чтобы наказать жадных, прижимистых хозяев, которые пытаются заплатить меньше, чем было оговорено.

Клаус был наслышан о проделках плотников и печников. Рассказывали, будто на Моховой мастера, прощаясь с хозяйкой, которая попрекала их каждый день тем, что они много едят и пьют, сказали: «Ну, тетка, тебе не спасибо, век будешь помнить, как ты нас поила – кормила». И  подселили к ней в дом кикимору. Никого нет, а человеческий голос стонет. Как ни сядут за стол, сейчас кикимора кричать начинает: «Подите вон из-за стола!» Если не послушают, то с печи падают на пол горшки, а с полатей лапти да онучи летят прямо на стол. Знающие люди говорили,  что плотники подложили под матицу свиной щетины, отчего в доме и завелись черти.

Но особенно злыми шутками на всю святую Русь славились печники. Найдется ли на ее широком раздолье хотя бы один счастливый город, в котором не было бы заброшенн­ого, нежилого  дома, покинутого и наглухо заколоченного? На Литейном у такого дома собирались толпы любопытных. Попадет кто из смелых, забежит с дровами в дом, растопит печь и вон стрелой вылетает. Как дым из трубы пойдет, так из дома вой раздается на всю округу. Толпа со страхом крестится, но не расходится, пока вой не прекратится. Каменщики хвалились, что жадным хозяевам они вмазывают в трубу глиняную свистульку. А то и несколько. Разноголосый вой и свист сводил хозяев с ума, гнал из дома. Хозяева дома на Литейном не дали каменщикам полного расчета, вот те и сыграли с ними шутку. Приглашали священника, но тот ничем помочь не смог. Другие каменщики попросили за «ремонт» пятиалтынный. Хозяева и тут пожадничали. С тех пор и стоит пустой дом. Боятся люди в нем жить.

Иногда плотники из мести прилаживают под коньком на крыше длинный ящичек без передней стенки, набитый берестой. Благодаря такой незатейливой хитрости в ветреную погоду слышится такой плач и вой, всхлипы и вздохи, что простодушные хозяева начинают звать всякого, кто под руку попадет: от батюшки до колдуна. Находится и знающий плотник:

- Вы, хозяева, забыли в старом доме своего домового. Вот и ходит он вокруг просится в новый.

Получит такой плотник гривенник, заберется на чердак и смотрит, как хозяева тащат лапоть за веревочку из старого дома в новый, и уберет тихонько ящичек с берестой. Хозяева довольны, что своего домового в дом вернули, а плотнику слава – знает, как нечистую силу уговорить.

Если Клаус больше посмеивался над дремучим невежеством москвичей, то жена его Надежда по ходу строительства нового дома строго придерживалась установленных правил, чтобы, не  дай Бог, какого подвоха не приключилось. Каждый этап строительства обставлялся торжественно. 

Когда Клаус сговорился об условиях, и ударили по рукам, Надежда устроила торжественное застолье - пили «заручное».

Когда положили первый ряд основных бревен - пили «обложенное».

Когда заго­товленный сруб перенесли и поставили на указанное мес­то - напоила всех «срубными».

И всегда на столе щедрая, от души, закуска.

Но больше всего артель была довольна тем, что в конце  каждого дня Надежда выставляла мастерам по большой кружке пива.

К установке матицы готовились как к особому обряду, завещанному дедами и прадедами. Рихард, подчиняясь указаниям Надежды, поставил в красном углу икону и зеленую ветку березы – символ здоровья хозяина и всей его семьи, зажег свечи. Плотники подняли и установили матицу с привязанной посередине овчинной шубой. Один из плотников забрался наверх. Это севец - отгонитель всякой нечистой силы. Он обходит верхний венец по кругу, рассеивает по сторонам хлебные зерна и хмель, приговаривая в полголоса только ему известный наговор.

Хозяева и мастера, затаив дыхание, следили за севцом. Тот, дойдя до середины матицы, вынул из-за пояса топор и перерубил лычко. Внизу артель бережно подхватила шубу на руки. Из ее карманов мужики извлекли самый главный символ изобилия в семье: хлеб, соль, кусок жареного мяса, кочан капусты, пучок зеленого лука и в стеклянной посудине зеленое вино. Отрезав от шубы по клочку шерсти, севец подложил пучки шерсти вместе с ладаном под каждый конец матицы. Теперь в доме всегда будет тепло и уютно.

Мужики бережно откупорили бутыль, разлили вино. Надежда к уже имеющемуся угощению щедро добавила еще. Пили и закусывали, не торопясь, степенно, обсуждая дальнейший ход строительства дома.

Новоселье Надежда организовала с особым торжеством. Сначала дед Кузьма, местный колдун, запустил  в дом кошку и петуха, бормоча заклинание:

- Всякое лихо, обойди сей дом стороной, не стучись в ворота. Если случиться беде какой, то пусть кошкой исцарапается, пусть петухом склюнется.

Все внимательно наблюдали за их поведением. Если петух спокойно пройдется по комнатам и, выйдя на крылечко прокричит, а кошка, найдя себе уютное место, ляжет там и замурлыкает, то в доме никакого лиха нет. Так и случилось. Кошка, пройдясь по комнатам, вспрыгнула на подоконник и растянулась на солнышке, прищурив от удовольствия глаза. Петух же, вскочив на перила крыльца, похлопав крыльями, прокричал на всю округу здравницу. Ему в ответ послышалось кукареканье соседних петухов. Все заулыбались.

Теперь наступила очередь отца Даниила - дьякона Ильинской церкви. Освятив все комнаты большого дома, святой отец поставил в красном углу икону Божьей матери и зажег лампаду. Отблески огонька заиграли на золотом окладе, искусно и с любовью изготовленном самим священником. Клаус гордился дружбой с этим белобородым старцем. И не потому, что отец Даниил был искусным ювелиром, славившимся на всю Москву своим непревзойденным мастерством: его золотые и серебряные кресты, перстни, кольца уходили не только в кремлевские палаты, но часто по заказу великого князя отец Даниил готовил специальные подарки для великих посольств, отбывающих в другие страны. Клаус же ценил золотых дел мастера как великого сказочника, умевшего предания из старины глубокой перенести в современную и понятную слушателям эпоху Василия lll. Слушая его, Клаус познавал историю Руси Киевской, развалившейся под жестокими ударами враждебного окружения, и возрождающейся из пепла под твердой рукой великих князей Московских.

Вслед за отцом Даниилом соседи, родственники и просто знакомые, проходя в просторные залы нового дома, вручали молодым хозяевам подарки, хлеб-соль, говорили самые задушевные пожелания достатка, тепла, многолетия.

Но особо отличилась бригада плотников. Еще гости расхваливали дом, когда новые, сверкающие белизной, ворота распахнулись, и во двор въехала нагруженная доверху телега. Мастера торжественно снимали и вереницей один за другим вносили в дом нутрь[4]. Затем вся артель, собравшись в зале, поклонилась родителям и молодым:

- Спасибо хозяева за хлеб, за соль. Такого щедрого угощения на каждый день мы еще и не видывали. Работа оплачена сполна. За привет ваш и доброту примите подарки наши от всего сердца приготовленные:

- Стол, на котором готовят;

- Стол для зала, за ним хозяева, и гости будут есть до отвала;

- Скамьи для деток: четыре мальчика справа и четыре девочки слева;

- А это табуреты для хозяина и хозяйки.

Надежда поклонилась гостям и, глядя на молодых, ласково произнесла:

- Что же вы, хозяева, не приглашаете дорогих гостей за столы отведать нашего скромного  угощения?

Рихард и Ренате засуетились, приглашая всех за так нечаянно появившийся обеденный стол, к которому приставили и кухонный. Рихард еще неделю назад специально съездил в Москву и заказал в Гончарной слободе набор посуды. Заказ доставили как раз к новоселью. Гости степенно рассаживались, растерянно шарили глазами по столу. Ложек нигде не было. Клаус, хитро улыбаясь, обратился к Ренате:

- Хозяйка, мясо и руками взять незазорно, а вот ладошками щи хлебать или мед таскать как-то не сподручно.

Ренате густо покраснела. Ее выручил Йозеф, крестный отец ее младшего сына:

- Мы с Анной знаем, каким почетом пользуется на Руси деревянная посуда. Вот и дарим молодым хозяевам на новоселье ложки деревянные расписные. Такие ложки не только к обеду хороши, но всегда будут украшением вашего стола.

Пока кум говорил, Анна с Надеждой обошли гостей и вручили каждому по расписной ложке. Однако и теперь гости не спешили приступить к трапезе. Все смотрели на хозяйку с хозяином.

Рихард и Ренате вышли из дома. Прихватили с собой лапоть с привязанной к нему веревкой. Вошли в родительский дом, положили лапоть за печкой. Рихард насыпал в него из-под печи горсть земли. Отойдя к двери, низко поклонившись, молодые обратились к домовому:

- Дедушка домовой, ты хороший, добрый хозяин, все у тебя ладно да споро получается, в доме твоем тепло и сытно. Будь добр, дедушка, разреши домовенку внуку твоему переехать в наш новый дом. Обещаем, что станем жить, как он указывать будет.

 За печкой что-то треснуло, прошуршало. Лапоть развернулся носком к выходу. Молодые, не оборачиваясь, потащили лапоть за веревочку из родительского дома в свой, новопостроенный. Гости, затаив дыхание, следили, как лапоть пересек кухню и скрылся за печкой. Ренате торжественно отрезала один сукрой[5] и положила его на тарелочке под печку.

Надежда верила и своим детям внушала, что во всяком доме живет хозяин - домовой. По ночам ходит по дому, следит за порядком. Работящим хозяевам помогает дом содержать, за детьми смотреть. Ежели в доме поселяются ленивые, он таким людям всевозможные страхи и беспокойства чинит, бросает в них всякую всячину, наваливается на спящих, так что они ни одним членом двинуть не могут и просыпаются от того, что дышать им нечем.

Гости, разогревшись добрым вином и пивом, насытившись разнообразными блюдами, благодарили хозяев, выходили во двор. Там уже артель плотников тешилась отгадками на присказки и поговорки. Севец, проводивший обряд освящения матицы, сказал, обращаясь больше не к своим товарищам, а к соседям хозяев:

- Был бы дом, а тараканы свою артель приведут. К чему бы это?

Мужики почесали затылки:

- Это значит щелей в доме много, вот и лезут, кому ни попадя!

- Не торопись, кум! Тут подвох какой есть.

Артельщики рассмеялись:

- Никакого подвоха. В доме хозяйка ленивая. Домовой учил ее, учил, так ничему и не научил. Вот и позвал артель тараканов в помощники – дом от мусора и грязи очищать.

Дед Кузьма, всегда сыпавший прибаутками, на этот раз опередил артельщиков:

- А вот придумайте, мужики, конец присказки: «Бывало – и коза волка съедала…»

- Ну, значит, допек волк козу.

- Если допек, то сам бы и съел.

- Я не о том, кто кого допек, а какая концовка тут должна быть.

Йозеф, уже слышавший эту присказку деда Кузьмы, подсказал:

- Бывало - и коза волка съедала, когда сильно голодна бывала.

- Во! Учитесь! – Радостно подвел черту дед.

Посмеиваясь, гости неторопливо расходились по дворам.

Переезд в свой дом для Ренате означал новый этап в ее жизни:

теперь она

                жена,

                       мать,

                             хозяйка!

День начинался хлопотами по хозяйству и заканчивался колыбельной для малышей.

Однажды, когда дети уже уснули, а Рихард в своей лаборатории колдовал над склянками с лекарственными препаратами, Ренате, проскользнув через калитку в заборе, отделяющем два родственных дома, вошла в светелку, в которой коротали вечернее время младшие сестры Рихарда. Ренате не сразу усвоила русское родство и свойство. Клаус терпеливо объяснял, что у русских родители мужа для нее это свекровь и свекор, впрочем, в обычае принято, когда невестка с первых дней почитает их за родителей, а они ее за дочь. Сестры Рихарда приходятся ей золовками, ее детям тетками. Дочь Ренате – их племянница, а сын племянник.

Чтобы скоротать длинные, зимние вечера, девицы, занимаясь рукоделием, пели песни, рассказывали друг другу страшные истории, гадали «на суженого». Когда Ренате вошла, бабка Устинья, прижившаяся как нянька и ставшая членом семьи, как раз начала рассказывать очередную страшилку:

- Давно это было и дошло до наших дней старинное сказание. Жили-были на белом свете три сестры. Родством и дородством – сестра в сестру, одна другой краше. Жи­ли они без отца-матери: сами управлялись в доме, сами пахали - сеяли, сами хлеб убирали, сами ж и продавали.

Проторили к сестрам дорожку свахи да сваты. И было им всем диво - дивное: придут к воротам - ворота сами растворяются; пойдут к избе — двери сами отойдут настежь; взойдут в избу - в избе нет ни живого, ни мертвого, как после мо­ра. Постоят, постоят, так и пойдут ни с чем. Выйдут на улицу, посмотрят на окна, а у окон сидят три сестры вме­сте, прядут одну кудель, разговаривают, смеются.

Стали все за это считать трех сестер ведьмами. И надумали бабы - свахи сжить девок со свету. Чего-чего только они ни придумывали, лишь бы за­губить их! Поджигали городьбу – не горит, поджигали избу -  не берет огонь. К знахарям-ведунам хаживали. И те ума не приложат, что с тремя сестрами сделать! Подглядели однажды ночью зоркие бабьи глаза, что летит поднебесьем Огненный Змей прямо к дому ненавистных им трех сестер. Полетал, попускал огненных стрел, да и улетел прочь. И Змей их не берет!

Девчонки от страха зажмурили глаза. Устинья продолжала:

- Но вот мало ли, много ли време­ни прошло: умерли сестры, все сразу. Узнали об этом сва­хи-бабы, пошли поглядеть на покойниц. Пойти то пошли, а самих страх берет. Потому послали наперед себя мужиков. Подошли мужики, осенясь крестным знамением, к городь­бе, городьба расступилась на четыре стороны, подо­шли к избе - изба рассыпалась в мелкие щепки. А под щепками-то никого нет. Тут-то мужики и догадалась, что те три сестры были прокляты на роду. Да и после смерти им худое житье досталось – скитаются по белу свету неприкаянными...

 Все со страхом обернулись на глухой всхлип. Ренате сидела бледная, по щекам катились слезы.

Бабка Устинья всплеснула руками:

- Что ты, дочка. Есть о чем плакать. Это же просто сказка. В жизни такого и не бывает вовсе.

Ренате, сдерживая рыдания, поднялась и, закрыв лицо передником, не попрощавшись, вышла из комнаты. В лунном свете медленно пересекла родительский двор, проскользнула через калитку. Поднялась на крыльцо.

Медленно, бесшумно прошлась по комнатам. Софьюшка и Генрих мирно посапывали носиками. Ренате наклонилась, поцеловала детей. Рихард, уставший, заснул на диване среди своих склянок. Долго смотрела на освещенное лунным светом лицо мужа. Повернулась и вышла из дома…

Луна равнодушно освещала бескрайние заснеженные просторы. Среди сверкающей белизны петляла и терялась за горизонтом река, закованная в чернеющий толстый прозрачный лед. Тишина, придавленная лунным светом, с каким-то жутким хрустом цеплялась за ноги молодой женщины, мешала идти. Ренате с трудом дошла до середины. В проруби едва слышно шептались незаметные на черной глади воды волны. Их шепот манил, притягивал: «Не бойся… Тебе здесь будет хорошо… Покой… Вечный покой…» Ренате наклонилась. Увидела в колышущейся воде свое едва различимое отражение. Оно тянуло руки, звало: «Пойдем. Пойдем со мной… Там твой отец… Он ждет тебя…»

Ренате резко оттолкнулась и ушла под лед.

Далеко ниже по течению черную ленту ледяной реки пересекал санный путь. Мужичок, закутавшись в овчинный тулуп, подремывал, предоставив лошади самой выбирать дорогу. Спустившись на лед, она резко остановилась, попятилась назад. Испуганное ржание разнеслось по заснеженной округе, осело на лапах сонных елей.

- Ну, ты чего черт тебя… - Мужик прикусил язык.

Чертыхаться в дороге, да еще ночью, не иначе как беды накликаешь. Лошадь снова попятилась. Мужик скинул тулуп. Вышел на лед и обомлел. На него из-подо льда смотрела красавица русалка, уцепившись снизу руками за лед, покачиваясь из стороны в сторону, она смотрела на него широко раскрытыми глазами через прозрачное стекло замерзшего льда. Белокурые волосы струились, ласково касаясь прозрачной кожи лица.

Мужик остолбенел, зачарованно глядя на привидение. Женщина пошевелила руками, и течение медленно понесло ее дальше. Перекрестившись, мужик заскочил в сани и, хлестнув лошадь, заорал во все горло, в надежде, что громкий крик отпугнет нечистую силу. Сани стремглав пересекли реку и вынесли на взгорок.

- Только не оборачиваться! Только не оборачиваться! – Бормотал перепуганный мужичонка, нахлестывая лошадь.

Дома долго молился. И только к вечеру рассказал жене, как на переправе лошадь остановилась, будто кто перед ней стену невидимую поставил. Как, выйдя посмотреть, увидел подо льдом русалку. Она манила, звала к себе. И голос у нее был такой нежный, ласковый. Как спасся, осенив себя крестным знамением: русалка гневно замахала на него руками и растаяла.

Много лет спустя Йоэеф рассказал крестнику историю его матери. Рихард с сыном на семейном совете решили: история Адельгейд и Вернера Хольтов не должна быть секретом для их потомков. А земля, привезенная Ренате в мешочке из Германии, должна передаваться от отца старшему сыну. Так и сталось. История, ставшая семейным преданием, передавалась вместе с мешочком земли из поколения в поколение.

Продолжение следует…