* * *

Каждый вечер у колодца их видят вместе:

жеребца Мальчика и однорукого конюха Моисея.

Мальчик,

последний жеребец в округе,

пьет воду из длинной колоды, которую Моисей,

последний коновал в округе,

наполняет из берестяного ведра, привязанного к шесту.

Три года назад, играясь,

Мальчик хватил Моисея под локоть и,

пока не перегрыз, не отпустил.

С водопоя оба идут на конюшню и, перед тем как расстаться,

еще долго смотрят на красный летний закат.

Моисей сосет беломорину и грозно,

бровями,

отпугивает комаров.

Мальчик то и дело трет мордой о его культяпистое плечо.

Молча садится солнце.

Молча Мальчик уходит в денник.

Молча Моисей запирает конюшню,

а когда поворачивается к ней спиной,

Мальчик тихо ржет, словно хочет сказать, что

тоже знает что-то такое,

за что не жалко отдать и всю ногу с копытом.

 

 

ЛЕБЕДЬ

На зеленой воде,

где опавшие листья, как солнечные зайчики,

белый лебедь

спит

посредине пруда,

засунув голову под крыло

и ме-едленно кружась.

Кругом там невозможно тихо,

что кажется,

это собственное вращение Земли

то и дело

поворачивает птицу против часовой стрелки,

или

таким образом проявляет себя

вращательный момент Вселенной.

Хотя, может быть, у этого лебедя

просто такая привычка:

во сне

пошевеливать правой лапой.

 

 

ПАБЛО НЕРУДА

Я помню Пабло Неруду.

Он стоял посреди соснового бора

(где-то за Вологдой)

среди сосен,

так похожих на колонны Исакия,

и ногами на белом,

белом, как пена, мху, и следил,

как на белый мох опускается белый снег. (“О, Дева Мария!”)

В его белом дыхании,

слетающем с белых губ,

читалась лишь одна фраза:

“Кто не знает чилийского леса, тот не знает нашей планеты”.

Я помню Неруду.

Как он шел по белому мху,

как по белой пене океанического прибоя,

принимая за крабов

то ржавую консервную банку,

то припозднившийся боровик.

И еще я помню Неруду.

Как он бегал по лесопосадкам,

загоняя на сосенку бурундука, а потом,

со всей силы тряхнув за ствол,

подставлял под зверька большие -

в распахнутый “Атлас мира” -

ладони.

(Бурундук же в момент компостировал Нерудины пальцы

и взлетал на такую сосну,

что тряхнуть ее бы могло

лишь Чилийское землетрясение.)

Но я понял Неруду, когда

он устало выбрел на вырубку, где

стыли пни, как лунные кратеры,

и когда он стал уходить

все время прямо и вдаль,

так похожий на бездомного космонавта,

и терялся в сплошном галактическом снегопаде…

 

 

РОДСТВО

Шутка ль - дожить до детей и не знать

кровных сестру и брата.

Кровных,

ведь ежели нас разрезать -

внутри у всех будет красное.

Брат мой Лосось! Ольха, сестра моя!

Потерянный вами в детстве,

я всю жизнь исповедовал этот

святой по своей наивности шовинизм -

стать

и не дать другим стать человеком.

Брат мой! Сестра! Как же долго

я был от вас огражден

высоченным забором разума,

был спеленут

смирительною рубашкой воли,

усыплен

органами чувств.

Брат мой, сестра… А вот рыбари,

ловцы душ,

на меня идут с сетью лишь потому,

что одна

не лежит, порублена на дрова,

и в подвешенном хвойном конусе над костром

не висит

горячего копчения

другой.

 

 

КОНТАКТ

Мир тебе, о человечество леса!

Мир тебе! Это я,

твой однопланетянин.

Я опять прихожу за той,

которую у тебя отобрал.

Да, то был последний день декабря,

когда я притащил себе на квартиру

твою человеку,

ель,

ликуя,

что далась она мне ни за что.

Да, я сунул ее ногу в ведро

и немедленно начал дарить,

нет, набрасывать на нее, промороженную,

мишуру серебристых одежд

и всучивать стеклянную бижутерию.

Но она

так всю ночь и простояла одна

среди комнаты,

колючая,

яркая,

злая

и лишь только жадно пила.

За ночь выдула литр.

Только все же тогда,

в ту полночь,

произошла не одна лишь смена календаря.

А потом, что ни ночь,

ежихой

она забивалась в свой угол

и лишь

только мелко подрагивала, когда

не в силах уснуть,

я отбрасывал одеяло и садился напротив,

ступни своих ног прижимая к ледяному паркету.

У нее просто не было сердца.

А потом, что ни утро,

воды убывало все меньше и меньше, но все гуще зато

пол под ней зеленел,

будто это истекала она

зеленой кристаллической кровью.

Как же долго тянулся январь!

Я едва дожил до четырнадцатого.

Но не только она затрещала тогда

в топке мусоросжигательного завода.

О, несчастное человечество леса!

Это я,

пересохший,

горю сейчас огнем пред тобой, а ты все отступаешь, а зря.

Ведь не ты ли завтра шагнешь

на мое последнее пепелище,

чтоб насытиться этой,

такой нежной и горькой,

и богатой на микроэлементы золой?

Ведь не ты ли останешься вообще,

если все мое человечество

вдруг однажды сгорит, как я?

О, великое человечество леса!

Пока не обуглился мой язык

и уши

не свернулись в трубочку, как береста,

дай попробовать еще раз эту муку - проснуться

от покалывания в правой руке,

будто вновь как в то утро

лежит на моей руке

она

еще сонная, нежная…