***

Открываю окно - словно ворон врывается полночь,

и бессонницей метит, и кличет по-птичьи беду.

Мой будильник стучит. Он старательно стрелочки точит.

Год за годом по ходу часов удивленно иду.

 

Я не знаю сама, отчего во мне бездна все шире.

Смысл от слов отлетает и стелется комнатой дым.

Подступила болезнь, покачала на лезвиях синих

и пометила волосы прошвой седин.

 

Память бродит по жизни, в цейтнот безысходный попав.

Рвется сердце за клетку, рассыпав запретов основы.

Все тебе расскажу. Но спекаются губы над словом,

когда корни взрывают надежный домашний капкан.

 

Каждый лист прошуршавший - моих сновидений свидетель,

и доносчик, и враль, он сумеет тебе рассказать,

как вчера, в листобой, я слова разбросала на ветер,

и на цыпочках ливень пришел, чтобы снова собрать.

 

Уговаривал, вел свою линию гибким пунктиром,

сквозь который боялась я твой силуэт проглядеть.

Ты мне виделся - весь - в промежутках особенно длинных,

и, наверное, нужно в длиннейшем из них умереть.

***

Когда Одесса провожает,

приглушен свет у фонарей.

А из окошек долетает:

"Адзохен вэй! Адзохен вэй!"

 

Теперь гуляю по Москве.

Моя рука в ее руке.

И свет Кремля невдалеке..

***

Кто знает, что может быть,

пока спит китайский дракон.

Он будет ее любить.

Гора пойдет на поклон.

А ночь обернется вспять

смеяться, сиять, не спать.

Кто знает, что может быть.

 

Он может ее забыть.

И, Господи Боже мой,

она повернет домой,

чтоб лодкой без паруса плыть

по голубым волнам

морей, неподвластных снам.

Он может ее забыть.

 

Она о нем не забудет.

И будет звенеть ее смех.

И, кутаясь в белый мех,

она колдовать будет.

Пока спит китайский дракон

за ее слюдяным окном.

РАКИ

Я с детства знаю - раки

живут не под корягою в реке,

а в нашей ванне.

Ловят их кастрюлей

и говорят при этом:

"Враки, враки,

что раки

живут в реке".

Я твердо помню: чистота и кафель -

черты устойчивой семейной жизни.

Я не умею жить.

Мне столько лет,

что я давно могла б служить завхозом,

а не работать в школе историчкой.

Мой дед был милицейским генералом.

Он говорил: "Не главное - еда.

Была б душа. Все остальное будет".

Мой холодильник пуст. И чист, как ванна.

Скажу я детям: "Главное, душа

была б чиста, как чист наш холодильник".

А что же раки?

Съели деда раки.

***

Когда мне плохо - сквозь сердце

прорастает подснежник.

В изголовье кровати дышит букет в стакане.

Сын не любит смотреть на него:

"Мама, эти цветы пахнут землей".

СИЛЬНЕЙ ПОБЕГА

...Я уезжать пыталась много раз,

но, натыкаясь взглядом на заборы

в пальто потертых и платках пуховых,

поспешно выходила из трамвая.

 

Сильней побега ощущала я

лишь стойкую потребность возвращаться

туда, где нужно рыть вдвоем колодец,

чтоб докопаться до живой воды.

 

 

Ближних Мельниц говор грустный,

Дальних - лай и перебранка,

запах рыбы и акаций

над лукавой Молдаванкой.

 

У прохожих красны рожи

от жары. Глаза устали.

Тары-бары - разговоры

миллионными устами.

 

Ах, одесские приметы:

детвора с картин Брюллова,

Куинджи луну с картины

притопил за волноломом.

 

Между берегом и молом

море - грех с картины Босха.

Вибрион эль-тор - нокдаун

неспортивной жизни бокса.

 

Лодки втиснуты в загоны.

Волны слизывают сонно

след от днищ, а вслед за следом -

гальку, раздевалку, город...

 

Постепенно, постепенно,

словно два больших удава,

слева - море, справа - небо, -

и Одессы не бывало.

 

 

Послушай, Москва, в твоем зимнем затворе,

в колючей поземке - одесское море,

и пряность бульваров, акаций озноб,

Соборная площадь, ракушечный грот.

Зевки пароходных прощальных гудков

и оторопь чаек от рыбных лотков

на "Новом базаре", на старом "Привозе".

Столица - я вся - поцелуй на морозе!

 

Ты помнишь мои ослабевшие руки,

когда, зажимая искусанный рот,

я молча кричала в бутырский сугроб -

а мне отвечал восьмильенный народ...

Шел снег. Бинтовал застаревшие раны.

Еще о тепле говорить было рано.

Грядел на дворе осемнадцатый год...

Поправь меня, милый, был восьмидесятый.

Потом еще долгих два года брели

по темной брусчатке на площади Красной

распутной, служивой и строгой страны.

Был страшен майор, что ключами гремел,

к тебе пропуская в тюремный предел.

Увядший цветок на рубиновом снеге

навязчиво лгал о возможном побеге...

Что мне до великой беды на дворе, -

когда ты меня разлучала с любимым,

Москва, сумасшедшая спящая дива...

забытая словно молитва в Кремле.

 

Простые слова повторить не боюсь,

пусть с ритма и рифмы, как школьник, собьюсь:

"Сын и муж, вот и вся Россия.

Вешки-вехи, кресты косые".

 

 

Жить - это значит ждать

под угрозой семи жал.

Значит любить и взять

то, чего Бог не дал.

Струны зажать в горсти,

выпустить птицу "жаль",

выпустить птицу "соль",

мучая птицу "си",

мучая птицу "до",

выпустить птицу "ля".

И головы не снести.

Жить - это свечку жечь

денно и нощно, чтоб

белым лицом лечь

в день, словно в светлый гроб.

 

 

Тебя уводят на закате.

Меня увозят на рассвете.

А что не сладится с вопросом -

в том виноваты только дети.

Все постепенно происходит.

Господь велик, он мне поможет.

Он всемогущ, тебе поможет.

И дети доживут до смерти.

Сначала свет пришел с Востока,

и было в мире много солнца,

пока паленым не запахло

и дождь не хлынул в три потока.

Один поток - по твою душу,

другой поток - по мое сердце,

а третий - чтобы стало лучше,

чтоб стало булкам в сумке тесно.

Меня увозят на рассвете,

и в доме остаются дети.

Пусть дети доживут до смерти.

...А увели тебя вчера.

 

ГОСТИ

 

Ко мне приходят пауки

на ножках осторожных.

Они медлительно-легки,

и, словно птиц, кормить с руки,

я думаю, их можно.

 

Их можно гладить по спине,

где выткан белый крест.

Зачем они идут ко мне

из незнакомых мест?

 

Я с детства пауков боюсь.

Я не могу их видеть.

Но ходят в гости пауки

и яблоко едят с руки...

И их нельзя обидеть.