Родилась в 1964 году. Луганчанка. Педагог, психолог, редактор телевидения. Автор поэтических сборников и книги прозы «Таверна “Эль Капитан“ и её обитатели». Мастер иронической поэзии и рассказов. Член Межрегионального союза писателей. Лауреат литературных премий имени Матусовского и имени  Владимира Даля. Сейчас живет и работает в Испании.

***

— Первую медаль, говорите? — Дед задумался. — Вышли мы из деревни, немец уже на подходе был. А командир вспомнил, что в сельсовете, в подвале, рация осталась. Вызывает меня и радиста, приказывает возвращаться и рацию вывезти, а если не успеем, то взорвать. Садимся мы в машину, я за шофера, и прямиком в центр деревни. Забегаем на крыльцо полуразрушенного дома, а справа по проселочной дороге танки немецкие идут. Понимаем, что вывезти рацию не успеваем. Радист бежит в подвал — закладывать взрывчатку, возвращается, выходим на крыльцо. Улыбается — успел.
— Давай, говорит, перед смертью закурим.
— Давай! —говорю. Махорку насыпал, самокрутку сворачиваю. Вдруг свист, вой- снаряд летит. Как меня с крыльца снесло — не помню. Очнулся — смотрю, а крыльца нет уже. Прямое попадание, и дружок мой — на части разор…- Дед сжимает губы, замолкает. В доме тишина.
— А потом думаю: была не была! Буду в часть прорываться. Заскакиваю в машину, и в объезд дороги жму что есть мочи. Весна. Озимые зеленые-зеленые. И вот по этой зелени- выстрелы, разрывы и земля черная в воронках. Справа от меня бух! Я влево слева от меня бух! Я — вправо. Третий, думаю, мой будет… Вот уже третий, четвертый, пятый…Лупят по мне, собаки, а не попадают.
— Не судьба, дед?
— Не судьба…— Усмехается. — Как добрался, не помню. Из машины вышел, докладываю:
— Товарищ полковник, рация уничтожена, радист погиб, в деревне вражеские танки.
Меня отводят в сторону. Помню, стакан вина дали. Сижу на земле, голова чумная.
— Понеделко, говорят, беги, полковник зовет.
Бегу. А за селом амбары были старые, пустые, а возле амбаров — табачный склад. Там у нас, оказывается, четыре пушки стояли. В секрете. Никто из наших и не знал. И приказывает мне командир ехать туда и отвести боеприпасы нашему расчету. Опять на смерть? Я ж только что оттуда! Говорю, никак не могу. Пусть другая машина едет. А полковник молча кобуру расстегивает. А что ж тут поделаешь? Аргументы у него сильнее моих будут.
— А если бы не поехали, дедушка?
— Война, внучка. Расстреляли бы. По законам военного времени. Дед грустно улыбается. — Поехал, конечно, до амбаров доехал, дальше артиллеристы не пустили, сказали, демаскирую их. Перетащили ящики, а я в обратный путь. И опять ни одного попадания, даже осколком не чиркнуло. А немцы в деревне уже расположились, до амбаров добрались, на лужайке возле табачного склада танки стоят, фрицы вылезли, разминаются. Гимнастику делают… Ну наши пушки тут и жахнули. Все четыре. Те, конечно, не ждали совсем… Вот командиру расчета тогда звание Героя Советского Союза дали, а мне — первую медаль. «За отвагу», — задумывается. А потом меня в контрразведку вызывали.
— Зачем?
— А как же? Отвезли к сельсовету. Говорят, поставьте машину, где она стояла. Поставил. Где вы стояли? Где радист? Почему его убили, а вас нет? Говорю, ну как же я могу это объяснить? Случайность. Да…Начальник контрразведки лично спускался в подвал. Действительно, радиостанция взорвана. Собрали то, что от друга осталось. Действительно, прямое попадание снаряда. Отпустили.
— Деда, а вторая медаль?
— Про десятый десантный батальон слышали?
— А как же! Песня есть такая.
— Да. Песня. Мы ведь, истребительный противотанковый батальон, пришли, когда их, десантников, почти уж не осталось. Я таких людей не видел больше никогда в жизни . и сейчас забыть не могу. — дед закрывает голову руками и плачет. — Понимаете, сами черные, грязные, оборванные, безоружные, в зубах ножи зажаты, а глаза… Страшные глаза. Боеприпасов у них уже не осталось, так они с голыми руками на немцев бросаются. А кинжалы свои так бросают, что они по самую колодочку в шею…— Дыхание у деда перехватывает, он замолкает.
— Тяжело, дедушка? Не рассказывай.
— Я им боеприпасы возил. А там ведь грохот, вой, ад. А нам не объясняют, куда везем. Надо, и все.
А потом, когда увидели… их, оставшихся в живых, собрали, по машинам рассадили по одному—два человека и развезли в разные стороны.
Свои боялись, что ли?
— Наверное, боялись. Когда пленных фрицев собрали, в колонну выстроили, смотрят, а они валятся один за одним. А это десантники в них ножи мечут. И все так… по самую колодочку. И молча. Только глаза горят.
Вот там я и вторую «За отвагу получил».
— Страшно на войне было?
— Знаешь, когда страшно? Когда наших 16 разведчиков немцы поймали. И стрелять не стали. Завели в кузницу, положили им головы на наковальни… Понимаешь, — кричит— ну как это головы разбивать? Ну война же! Ну стреляйте, мы к этому были готовы. А когда заняли ту деревню и зашли в кузню… Подходили все наши, падали на колени рядом с убитыми, плакали, все как один поклялись: «Мы за вас отомстим, родные. Жизнью клянемся, бить будем этих тварей до последней капли крови». И били ведь. И в истребительном когда был, и когда со штрафбатом шел…
— Дед, а ты не говорил, что был в штрафном батальоне.
— А я много еще чего не говорил.
— Расскажи, за что тебя? Ты был виноват?
— Виноват.
— Сильно?
— Это секрет. Я подписку давал.
— Деда, какие секреты? Война пятьдесят лет как закончилась. Расскажи!
— Очень виноват. В плену был.
— А что, нельзя?
— Конечно, нельзя. Застрелиться надо было, а я и еще несколько человек из нашего батальона отстреливались до последнего, так и взяли… Домой похоронка пришла. А мы сбежали скоро. Шестеро наших, один председатель колхоза какого-то и я. У председателя граната была, у меня наган.
— Откуда же в плену наган взялся?
— Бог послал, — смеется дед. — Не с пустыми же руками убегать. Через все село прошли. Ну, как прошли. Проползли. Шестеро бойцов уже на пригорок карабкаются, а там — лес. А мы с председателем остановились у какого-то дома. Видим в окно, за столом немцев много… Переглянулись молча. Он гранату кинул, а я пострелял там малость… Ну, шум, само собой, а мы в лес. Кричу своим, что вперед ушли, что, мол, как нерусские, торопитесь, своих забываете! Догнали их — и ходу. А немцы, конечно, с собаками побегали—побегали, да и испугались. В лес далеко заходить не стали. Мы к партизанам прибились. Какое-то время еще повоевали. А потом за нами самолет прислали и конвой. Хотя, —- печально вздыхает дед, — какой конвой? Так, солдатик один. И начали нас на допросы таскать. Бойцы сказали, что я их из плена вывел, значит, главный. Посадили меня в отдельную камеру. В одиночку.
…Тишина в комнате. Мама, нерешительно:
— Папа, это вы там поседели?
— Там. За один день всего. Вызывают меня в очередной раз на допрос, а у меня уже сил никаких нет. Одно и то же рассказываю, одно и то же. Не верят. Преступник, шпион, предатель. Потом повели на расстрел. В сарай огромный завели, там уже убитые какие-то лежат. Прожектор — в лицо, опять допрашивают. Я начальнику говорю: «Ты что думаешь, я смерти боюсь? Я уже ничего не боюсь. У меня все товарищи мои погибли. И я сам для родных погиб уже. Ты меня расстреливать будешь, как врага народа? Да я ведь все равно буду кричать «За Ленина, за Сталина!» так что стреляй… Опять увели в дом, опять допрашивали… Крепко. Приволокли снова в сарай. Снова свет в лицо. А мне уже и правда не страшно. Чего бояться? Я смерть каждый день видел. Потому и говорил с контрразведчиками так — орал даже. А потом мне объявляют: десять лет без права переписки или штрафной батальон. И вернули в общую камеру. Захожу, а все охнули.
— Григорий, говорят, — да ты ведь белый весь…
И вот я опять на войне. И мосты строили, и взрывали, и за высотки бились, и города брали…А войну в Венгрии закончил. И в отпуск оттуда ездил — отца хоронить.
— Когда, дедушка?
— В марте 45-го.
— А ты ничего не путаешь? В марте 45-го тебе отпуск давали?
Дед смеется, довольный.
— Давали. Двадцать два дня.
— Волшебство какое-то. Ты что, заговоренный?
Мама говорит:
— Папа, скажите ей.
Дед молчит.
— Скажите, папа! — присоединяется тетя Люда, мамина сестра.
— Да, — признается дедушка. Платок у меня был с собой. Всегда. Всю войну прошел. У сердца так и проносил четыре года.
— Какой платок, деда?
Дед развеселился.
— Какой-какой! Зеленый! Правда, заговоренный. Он у меня на сгибах истерся весь, так что в конце войны их четыре стало. Один я подарил командиру своему в 44-м, когда его в ГПУ забрали, расстрелять должны были.
— Помогло?
— Помогло, — улыбается, — отпустили его.
— А кто тебе платок заговорил?
— А вот этого не скажу. Рано еще.
— Рано?
— А знаешь, когда мы себя такими счастливыми на войне почувствовали? Когда поняли, что победим?
Когда наши «Катюши» стрелять начали. Как они пели! Как их немцы боялись! А когда термитные снаряды…Все горит, а у тебя на душе светло…
Кто-то предложил:
— А давайте споем?
И среди за столом вначале несмело и негромко, а потом все дружнее и смелее понеслось:
— Расцветали яблони и груши,
поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой…
— …Любо слушать девушку-«катюшу»,
Любо слышать, как она поет.
Из врагов вытряхивает душу,
А бойцам отвагу придает…
Щелчок. Закончилась пленка в кассете, которую я когда-то брала с собой в деревню к дедушке. Мы ездили к нему 9-го мая. Все родные, все дети — с женами и мужьями. Вот и поставила я рядом с собой маленький магнитофон. Так, что-нибудь записать на память. И не доставала кассету ни разу. Нет уже моего дедушки. И не ездим мы в его деревню собираться большой дружной компанией, петь военные песни, рвать цветы в балке и играть в футбол на поляне. Как-то все разладилось. Да и деревня его оказалась за границей. И открытку, единственную в году открытку с Днем Победы некому уже посылать. Но рядом со мной сидит моя старшая дочь и слушает своего прадеда. Мы плачем. А младшая еще не понимает, о чем это «рассказывает магнитофон», но слышит знакомые слова «десятый десантный батальон» и громко поет свою любимую песню :
— Нас ждет огонь смертельный,
Но все ж бессилен он.
Сомненья прочь,
Уходит в ночь отдельный
Десятый наш десантный батальон.
Десятый наш десантный батальон.
Думаю, когда она подрастет, она обязательно сядет рядом с нами. И старый солдат опять начнет свой рассказ…