Выставка «Передвижники» в Третьяковке завершается. Сейчас можно праздновать юбилей — 30 лет назад после 10-летнего перерыва была открыта постоянная экспозиция Третьяковки.

Я писал об этом событии, когда был обозревателем отдела культуры журнале «Москва» в 1996 году и упомянул в недавней статье в журнале «Камертон». Однако в этой статье я не отметил прекрасную мультимедийную и историческую часть выставки, где представлена динамика удивительного проекта и собраны уникальные архивные фотографии. Товарищество передвижников существовало с 1870 года по 1923, более полувека! За это время было проведено 48 выставок и цель Товарищества — развитие любви к искусству в русском обществе — была достигнута. Коллекционерами стал сам царь Александр III и многие его приближённые, Питер конкурировал с Москвой за картины, царь приходил на выставки первым и давал такие цены, что Третьяков бы не потянул (30 тысяч за «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»). Интересно, как в обществе и искусстве формировалось противостояние Москвы и Питера. Питер был славен не только царскими деньгами и подарками — в столице жил Менделеев, который дружил почти со всеми передвижниками, собирал их у себя по средам, помогал с рецептами красок и написал прекрасную статью о пейзаже, как жанре, который говорит о повороте интереса общества от человека в природе. Эта статья опередила своё время лет на 150, и сейчас она актуальна. Не зря Менделеева приняли в Академию Художеств! 

Так как в сети найти её нелегко, мы приводим её ниже — вместе с пейзажем Куинджи, которому она посвящена.

Здесь вы также видите два портрета Менделеева 1885 года примерно одном положении - в мантии его нарисовали Репин и Ярошенко.

В картине Репина согбенный старик, придавленный своими знаниями, у Ярошенко же Менделеев задумчив, но полон сил! Он как будто встрепенулся, внимательно прислушивается к собеседнику. Остальные различия вы сами найдёте без труда.

 
Н.А. Ярошенко. Портрет Д. И. Менделеева в мантии профессора Эдинбургского университета, 1885 г.
Бумага, акварель, гуашь, 33х24

Репин И.Е. «Портрет химика Д.И. Менделеева  в мантии профессора Эдинбургского Университета»,
бумага, акварель 58х46

Статья Дмитрия Менделеева:

Перед картиною Куинджи

Пред Днепровской ночью А. И. Куинджи, как я думаю, забудется мечтатель, у художника невольно явится своя новая мысль об искусстве, поэт заговорит стихами, в мыслителе же родятся новые понятия — всякому она даст своё. Позвольте же и мне, естествоиспытателю, передать внушённое этой картиной. Мысли мои изложены отрывочно, но стройно уложились в моей голове и отвечают давно занимающему меня вопросу — о причине влияния пейзажа на зрителя. Сперва казалось мне, что это дело личного вкуса, как понимание или чувство красот природы. Полное убеждение в несостоятельности такого толкования, давно уже отвергнутого мною, получилось, когда я услышал отзывы о картине г. Куинджи они все однородны и красоту ночи, лунного блеска на реке и воздушной синевы поняли в картине даже те, кто в действительности не приметил бы красот днепровской лунной ночи. Рождались в голове не раз и другие толкования, но не перечисляю их — они не удовлетворяли. Теперь сложилось что-то удовлетворяющее, и думаю, что можно поделиться им.

В древности пейзаж не был в почёте, хотя существовал. Даже у великанов живописи XVI ст. пейзаж, если был, то служил лишь рамкою. Тогда вдохновлялись лишь человеком, даже богов и бога выражали человеком! В человеке одном находили бесконечное и божественное, вдохновляющее; тогда поклонялись уму и духу людскому. В науке это выразилось тем, что её венцом служили математика, логика, метафизика, политика. В искусстве людское самообожание выражено в том, что художников занимал и вдохновлял только человеческий образ. Думаю и пишу, однако, не против математики, метафизики, или классической живописи, а за пейзаж, которому в старине не было места. Время сменилось. Люди разуверились в самобытной силе человеческого разума, в возможности найти верный путь лишь углубляясь в самих себя, в людское, становясь аскетом или метафизиком, или политиком, и было понято, что, направляя изучение на внешнее, попутно станут лучше понимать и себя, достигнут полезного, спокойного и ясного, потому что к внешнему можно отнестись правдивее. Стали изучать природу, родилось естествознание, которого не знали ни древние века, ни эпоха Возрождения. Наблюдение и опыт, индукция мысли, покорность неизбежному, его изучение и понимание скоро оказались сильнее и новее, и плодотворнее чистого, абстрактного мышления, более доступного и лёгкого, но не твёрдого, свёртывающего поминутно даже с верной дороги на лживую. Стало понятно, что человек, его сознание и разум только доли целого, легче постигаемого во внешней, чем во внутренней людской природе. Пришлось из царского своего величия потерять кое-что, выгадывая в правде и силе. Природа стала не рабом, не рамкой — подругой, равной человеку, женою мужу. И мёртвая, бесчувственная ожила пред глазами людей. Нашлось везде движение, во всем запас энергии, везде высший, естественный разум, простота и целесообразность или красота внутреннего смысла. Венцом знания стали науки индуктивные, опытные, пользующиеся знанием внешнего и внутреннего, помирившие царственную метафизику и математику с покорным наблюдением и с просьбою ответа у природы.

Единовременно, — если не раньше, — с этой переменою в строе познания родился пейзаж. И века наши будут когда-нибудь характеризовать появлением естествознания в науке и пейзажа в искусстве. Оба черпают из природы, вне человека. Старое не умерло, не брошено и не забыто, а новое родилось и усложнило число понятий, упростив и уяснив понимание прежнего. Бесконечное, высшее, разумнейшее, божественное и вдохновляющее нашлось вне человека, в понимании, изображении, изучении и образе природы. Самопознание от этого возросло. Ещё крепка, хотя и шатается, старая вера в абсолютный человеческий разум, ещё не выросла новая — в целое, где человек есть часть законная; оттого и кажется иным, что исчезающее ничем не заменяется, но сила естествознания и пейзажа убеждает в могуществе народившегося. Как естествознанию принадлежит в близком будущем ещё высшее развитие, так и пейзажной живописи — между предметами художества. Человек не потерян, как объект изучения и художества, но он является теперь не как владыка и микрокосм, а как единица в числе.