Звонок приятеля

Мне позвонил Гришка Евлантьев. Я всегда узнавал его голос, который, я считал, походил на катящиеся вниз камни – он как бы легко толкал перед собой округлые, приятной тяжести булыжники слов. Не речь, а сплошное рокотание. А тут – минуты три держал трубку плечом – руки были заняты бумагами, голова какими-то мыслями, я полагал, что говорю с незнакомым человеком. Репортёрская жизнь заставляла знакомиться с десятками и сотнями людей – удержишь ли всех в голове, вспомнишь ли голос каждого? Я невпопад отвечал. А голос неведомого владельца солидного голоса все рокотал и рокотал в трубку. Пока я не услышал:

– Дела, старичок, неважнецкие.

Только сейчас по давнишней, родной до сердечного щемления интонации я смог назвать его:

– Доколе ж, о Григорий!..

Он ненадолго обрадовался: вспомнил, наверно, наши общежитские хохмы и свою любимую фразу, которую он всегда внезапно любил произносить с кровати, куда вскакивал по воскресным утрам и резво об`ртывался в красно-зелёное одеяло по типу римской тоги:

– Доколе ж, о Катилина!

Своим мощным голосом он умело играл в такие моменты, наверно, чувствовал себя потомком Цицерона:

– Доколе ж, о Катилина!

Фраза приводила в восторг всех девчонок в коридоре и на всём этаже. Эту фразу Гришка мог преподнести вместо подарка на очередном дне рождения, и именинник тогда был не менее счастлив, чем от пачки "Филипп-Мориса", врученного иорданцем Азизом.

– Да, дела, старичок, неважнецкие.

– Извини, не узнал сразу, Гриш. Опять с документами и работой, что ли?

– Ты что, я уже из Конторы звоню, – он спедалировал голосом, дав мне понять: вот откуда солидность в его голосе – толстый журнал и голоса друзей делает толстыми. Неделю пашу, как папа Карло,  когда Буратину строгал.

– А что же тогда?

– …Звоню-то? – переспросил он. – У тебя нет на примете комнаты? А? Нет, лучше квартирки. Я согласен платить рублей пятьдесят-шестьдесят. Но отдельную, а, старичок? МЫ С КОЛИНОЙ РЕШИЛИ РАЗБЕЖАТЬСЯ.

Сначала мне стало скучно. Потом я обрадовался. Конечно, не тому, что он расходится с Колиной. Просто он в первый раз за последние годы общения сказал не многозначительно туманную, суперассоциативную, по его классификации, а простую человеческую фразу. Пожалуй, даже за все семь лет с тех пор, когда мы познакомились в общежитской комнате и прожили пять лет на соседних кроватях, а два года – письмами. Это была одна из немногих чётких фраз, отразивших конкретное  событие в отношениях их с Колей, как он звал свою Женьку Колину.

Я обрадовался внезапной чёткости его фразы, но понимающим голосом  переспросил:

– Что, совсем?

– Да, старичок. Больше терпеть ни ей, ни мне невмоготу.

– Совсем жёстко, или так себе – перетрётся-перемелется?

– Куда уж жёстче, – хмыкнул он. – Я ищу квартиру. Ты же знаешь меня – я умею как-то обойти острые углы, перетерпеть всякие мелочи. Но теперь всё стало ясно. Хотя...  хотя Колину я продолжаю любить.

– Что всё, Гриш? Я пытаюсь понять, и не могу. Так у вас всё ладилось. Из факультетских свадеб у вас была самая красивая, и были вы самой красивой парой…  Какая пара… Жаль, конечно, что Женька так и не родила… А кто инициатор?

– Конечно, не я. Ты же знаешь. Вернулся я со своей чёртовой Колымы к любимой женщине. Мне ничего не надо было. Только чтобы она была рядом. Нет, ты не подумай, что она из-за кого-то дала мне отлуп. Она мне сказала, что после меня у неё коренных событий в жизни не будет. Она не хочет быть ни с кем. Одна. Ей так будет лучше. Она мне сказала.

Честно говоря, я это предчувствовал. Даже знал.  И Гришка знал.  И, наверно, предчувствовал. С давних тех лет. Ещё тогда, три года назад, за три месяца до их свадьбы, он знал об этой ситуации.

Я хотел ему сказать: «А ты помнишь свою фразу в том первом опусе без названия?" Но говорить не стал. Может, зря не напомнил?

У нас это случалось часто: человек ходил по общежитию из комнаты в комнату неприкаянным, и все знали: собирается что-нибудь писать.

Так ходил в тот вечер Гришка.

Я маялся под настольной лампой, пытаясь вспомнить задание по английскому языку и урывками читал про «Стремления Маленькой Мошки».

Вошёл Гришка и, скрипнув постелью, затих. Я оглянулся. Он сидел, отвалившись к стене, к которой была вместо коврика прибита тельняшка огромных размеров, и уставился в потолок. В левой руке он держал малюсенький окурок своей «примы», а в правой – неизменную во всех наших застольях зелёную рюмку, которая ему досталась от бабки после её смерти в Калуге. В рюмке что-то плеснулось.

Гришка резко, отрывисто, не разжимая зубов, спросил:

– Выпить хочешь?

Я молчал. Мне не то чтобы не хотелось – я просто не желал быть для него жилеткой, в которую он выплакается в очередной раз.

– Что читаешь?

– Хови.

– Оно тебе надо? Гошка читает про мошку…

Я пожал плечами, потом прикурил сигарету и ушёл в коридор. Настроение стало таким, что, когда забрёл на соседний этаж, легко залепил гадость Сашке Грабежову,  шуткой встретившего меня, а потом, после моих слов, выпучившего на меня глаза из-под стёкол.

Мне стало легче, и я побрёл по лестнице на свой этаж. Снова мне встретился Гришка с рюмкой и спросил меня:

– Что же случилось?

Я дёрнул плечом – мне надоела всевдо-важность и псевдо-таинственность друга, любимым героем которого был Грушницкий.

– Ты великий литератор, тебе лучше знать. Чего ты маешься, Гриш?..  Пойду-ка я переводить английский.

Он плюнул на лестницу:

– Оно тебе надо? Гошке – и  какая-то мошка.

Он часто бывал таким, чтобы показать: у них с Колей очередная стычка. Серьёзная ли, пустяковая – Гришка из конфликта умело выжимал всю трагедию, разбавлял её своими витаниями и домыслами, раздувал в огромный шар и часто успешно летал на нём. Мне казалось даже, он упивался переживаниями, получал от них какое-то садо и мазо  удовольствие. И чем сильнее они выпадали, тем были слаще для него. Мне эта его черта здорово надоела – упивался бы сам – по-тихому, а не выставляясь, не демонстрируя свою вселенскую печаль. Передо мной, например.

А ещё через неделю, на лекции в Комаудитории, он сунул мне два  листка, исписанных его мелким ползучим почерком с непременным загибом последних строк круто книзу.

Опус был без названия, и на каждом листке в уголке помечено: "Гр. Евл." – его постоянное факсимиле на любой бумаге, куда он прикладывал свою руку. Снова по тексту пестрили кляксы его вечно неисправной перьевой авторучки, перо которой, по его уверениям,  было золотым.

Гришка обычно сам читал мне отрывки, замыслы, куски разговоров из своих будущих шедевров. А здесь сунул два листочка мне и лёг левым ухом на вытянутые вперёд руки, уставился на меня голубоватым правым глазом.

Я прочёл и понял: это была первая его законченная, хоть и небольшая новеллка. Там он нагонял и нагонял напряжение ради единственной последней фразы. Он писал о том,  какими бестолковыми делами занимаются люди: ходят по улице, покупают что-то в магазинах, толкаются в автобусе, что-то бессмысленное говорят, бегают по лестнице и задают глупые вопросы на лестничных площадках (это он, наверно, о нашей встрече тогда на лестнице). Напряжение нагнеталось ради единственной фразы,  которая всё-таки была сильной. Задав себе вопрос "Что же случилось?», он ответил в финальном абзаце: "Ничего. Просто в тот день я потерял любимую женщину".

Я подивился и позавидовал: это была едва ли не первая готовая его штучка – хоть сейчас неси в журнал. Вот только заголовок…

На лекции я тогда не задал ему вопроса, зачем он так играется отношениями с Колиной, спекулирует своими чувствами к ней, ведь к тому времени они уже помирились и собирались пойти в загс подавать заявление. Меня Гриша пригласил в свидетели, подчеркнув мою избранность и полное к ним с Колей расположение.

Было заявление. Был загс. Была свадьба в "Славянском базаре". А я всё  мучался тайной, которую мне передоверил Гришка. Как он умудрился уже ТОГДА выжать из себя фразу о том, что потерял Колину навсегда?

Предчувствие?

Предвидение?

Прозорливость гения?

Как знать. Но через три года это случилось на самом деле.

Бумеранг, пущенный им тогда, вернулся-таки к нему. Мой друг на самом деле потерял Колину…

– Да, с судьбой не надо шутить. Ох, не надо!..  Гриша,  ты только глупостей не навороти, а?..

– Старичок, глупости – ты имеешь в виду запить там или с жизнью расстаться? Если бы мне нечего было делать, я занялся  бы глупостями. А мне надо писать романы.  Во имя Колиной, конечно. Я же  её люблю, ты знаешь.

Он задышал в трубку и, как я понял, пытается изобразить скорбь. И продолжал:

– Я на  Колыму поехал из-за неё – хоть что-нибудь иметь за душой, когда с ней говорю. А то всё интересное из своей жизни уже перерассказал. Читал много – тоже ради неё, чтобы балбесом не казаться. Ты знаешь, я оттуда приехал – всё казалось, что  она просто отвыкла от меня. Обиды переживал внутри, считал: наладится, она просто не может простить, что я решился оставить её на два года. Нет, никого у неё нет. Совершенно точно знаю. А свести нас вряд ли что-нибудь сможет. Разве чудо какое: Колину паралич разобьёт, и я, пока не съехал, окажусь нужным ей – хотя бы судна убирать. Или со мной… Ты не подумай, я ведь её люблю. Узнаешь насчёт квартирки?

Ответить я не успел.

– Ну, приятель, до свидания, – неожиданно оборвал он разговор.

И положил трубку.