Очерк из далёкого прошлого – в двух частях с эпилогом и послесловием

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Трудодень

– Чо это вы тут храпите?

Тычками ноги Светка разбудила меня – я лежал с края, Длинный – посередке, а Витю, с другого края, прикрывало дощатое крылечко деревенского магазина, на пыльной травке у которого прикорнули мы под сморившим нас солнышком.

Светка – мелкая, курчавая, плечи широкие, попка маленькая – прям пацан, да ещё в джинах и обычно верхом на мотоцикле. Вот только педикюр с облупленным розовым лаком видать, потому что всегда босиком. Этим педикюром она меня в бок и пихала:

– Магазин открыли, люди мимо вас ходят, а вы тут храпите.

После этой фразы проснулись уже Витя и Длинный.

Все – правда. Дверь магазина с ржавой песней петель отворилась, и по дощатым трем ступенькам крылечка сбежал мужик с авоськой, в которой было что-то, только что купленное, увернутое в серую оберточную бумагу. Ёще раз коротко пискнув, дверь громко хлопнула, притянутая пружиной, но тут же снова запела – за неё ухватилась тетка в платочке, взбежавшая по тем же ступенькам. Магазин работал.

В этот мы ходим редко. Раза два всего и ходили – неудобно, либо надо сбегать с работы, либо в обед. Да нет, этот раз и есть второй, а до этого один раз только и ходили вдвоём с Длинным. Ещё, когда шли через деревню, с пастбища возвращались коровы да овцы. Пастуха мы, правда, не видали, может, он отбился от стада, может, собирал отставших и заблудших. Коров загоняли в ворота двориков поджидавшие их с погонялками в руках тётки, а овцы как-то сами по дворам разбредались, что ли? Кроме одного здоровенного чёрного барана, который по мере продвижения вдоль деревенской улицы, останавливался возле каждой калитки, просовывал туда пучеглазую голову и орал дурным басом:

– Бэ-э, бэ-э.

Именно не блеял: «бе-е», а точно орал: «бэ-э».

Мы тогда ещё в магазине халвы купили больше килограмма, всю сразу срубали и долго отпивались у колонки. Длинный такую халву не то чтобы любит, он от неё фигеет, как хохол с сала. От серой такой, с полосками резаной шелухи и чтоб разила подсолнечным маслом за километр. Все потому что он из Ульяновска, где в детстве возлюбил дешевую сладость. Были там тогда, конечно, и соевые сормовские конфеты, которые я не уважаю, он же их тоже любит. Я – москвич, у меня вкусы детства другие. Сгущёнка, например, ириски или кукурузные хлопья. Шоколадные конфеты предпочитаю бабаевские.

А сормовские мы с Длинным здесь покупаем, когда меня посещает идея. Я подхожу тогда к нему и говорю, что она меня посетила. Он сразу смекает: «Купить водки?» – «Ну, –  говорю я: – И выпить».

Потом мы идём в магазин, но другой, что в нашей деревне, где мы живём.

Там замечательные порядки, я больше нигде такого не видел. Полки почти пустые, это-то как раз не новость. Даже хлеб в момент разбирают местные на корм коровам, но там всегда стоит водка, и лежат сормовские конфеты. Причем водку, если не хватает на поллитру, продавщица любезно отливает пополам в пустую бутылку – как бы четвертинка. Даже пробку из газеты скатает. Но это крайняк. Обычно мы берём целую поллитровку, грамм триста какого-нибудь сормовского суррогата – «Маска» там или «Белочка» – все они безвкусные и отдают соей, я их могу есть только как закуску – устраиваемся в стожке на краю скошенного поля у небольшой речки – Ламой называется – и воплощаем идею в жизнь. То есть пьём водку под солнышком, закусывая её сормовскими конфетами. Это офигительно, о-ффи-гительно.

А в этот магазин мы ходили только раз и то за халвой, но сегодня – за водкой. Так вчера ещё все с вечера решили. Вспомнили, что давно уже не пили – это потому что их (всех) идеи не так часто, как меня посещают – и решили купить завтра на работе, во время обеденного перерыва. Как-то не учли только, что обед в магазине тоже в это же время. Вот три гонца и спеклись под солнышком, в ожидании открытия.

А Светка нас разбудила.

Водки в магазине не оказалось, халвы на сей раз – тоже. Не купив ничего, мы плетемся обратно к месту работы. Хорошо еще машина с обедом припозднилась, как раз только заруливает с дороги – мы это видим, впрочем, нас бы не забыли.

Место работы – старый коровник, который мы ломаем и на его месте строим новый. Точнее, ломаем его мы с Витей, а то и вообще я в одиночку, а строят все остальные. Нас тут двадцать четыре человека и больше половины – наши, с нашего факультета, которых в стройотряд набрал Витя. Я же попал случайно.

Я вообще ни в какой стройотряд в этом году не собирался, как не собирался никогда ни в какой стройотряд и вообще никуда, куда загоняли насильно. В этом году загоняли с особенной силой, но я бы все равно никуда не пошёл. Дело принципа. Подумаешь, год олимпийский: кто не в обслуге Олимпиады – тот вали из Москвы в стройотряды. Мне-то что? Мне она и не нужна эта Олимпиада вживую, я бы раздобыл себе справку, как уже делал, и свалил бы на дачу, а там бы смотрел олимпийские игры по телеку и купался бы в свое удовольствие. Да вот с отцом поругался.

Поругались мы так, как никогда прежде. По крайней мере, я ещё никогда до этого не орал на него матом, да и он не фехтовал столовым ножом на кухне. То есть я этого не видел и даже не очень-то слышал его аргументы – закрылся в своей комнате, наоравшись – только мама попыталась забрать тот ножик, он дернул и порезал ей палец. Испугался, конечно, и скандал прекратился. Но было очевидно, что жить нам какое-то время лучше врозь. Хуже всего, что я знал – есть моя вина в этой ссоре. Что и говорить, студент я хреновый, а с этого все и началось, просто батя тоже не ангел, вот я и перевёл стрелку. Вернее, я терпел, пока он мыл мне кости, но когда он принялся за моих друзей, я не выдержал и сорвался. В общем, мы оба погорячились, а больше всех пострадала мама.

Наутро после скандала я пришел в институт, только чтобы смыться из дома, сессию-то мы уже сдали. Вернее, я два несданных экзамена перенёс на осень, но, пользуясь тем, что и вправду много болел в этом семестре, написал заявление на повторный год. Вот папа мой и разъярился.

Короче пришёл я в институт, лишь бы уйти из дома. Тут мне и подвернулся Витя. Прямо у входа:

– Санек, мы тут строяк набираем. Командир – Шинкоренко, я уже наших набрал человек десять: Рухтин, Длинный, Рем, Егоров, Папа… Поехали?

– А когда?

– Завтра.

Я сразу согласился.

Нас вывезли в Лотошинский район Московской области и поселили в старом, уже не действующем по назначению бревенчатом здании деревенской школы в Грибаново. Неподалёку от церкви – всего через дом, в котором жили Евдокия Петровна и Михалыч. Петровна была когда-то завучем той самой школы, преподавала русский и литературу, а Михалыч вдалбливал в головы местным детям математику. Вроде бы сельская интеллигенция, но и школу закрыли, и сами бывшие недавние учителя выглядели обычными пожилыми алкашами.

В этом деле маленькая, похожая на ходячую грушу Петровна была покрепче. От неё часто несло свежевыпитой водярой, но она стойко держалась и почти не шатаясь, только часто моргая, живо передвигалась, семеня ножками. Михалыч же в моменты возлияний никогда не мог пересечь порога собственного дома. До него-то он доходил, но там и садился – иногда с гармошкой, иногда с папиросой или и с тем, и с другим. Но еще минут через десять за порогом оставались только его ноги, а всё остальное валилось внутрь. Так он и лежал, пока не проспится, а пьяненькая, но бодрая Петровна, продолжала хлопотать по хозяйству, при надобности перешагивая мужа.

В хозяйстве у Петровны – Малышок, две кошки и Дружок. Малышок – утка, то есть, конкретно, утка, а не селезень. Но в птенячестве, когда он-она появилась в доме Петровны, её посчитали за пацана, вот она Малышком и осталась. Эта взрослая уже Малышок везде ковыляет за Петровной как за мамашей или пасется под забором, на котором дежурят кошки. С высоты штакетника кошки высматривают мышей в окрестных травяных зарослях и время от времени ныряют туда за добычей. Дружок на привязи не сидит, но обычно обитает подле будки. Тощий и серый он трусоват и подловат, всегда со спины обрехивает проходящего и даже норовит ухватить сзади за ногу, но стоит только повернуться, он, поджав хвост, ныряет в будку, или, если будка далековато, малодушно плюхается в пыль, мельтеша хвостом, и, заваливаясь набок, открывает брюхо.

Я пытался купить его, в первое же воскресенье, когда мы не выезжали на работу, припасённой котлетой, но Дружок дружить не хотел, котлеты не брал, хоть и валился на спину, и все также предательски пытался тяпнуть сзади.

– Детишки его отравили, – пояснила Петровна, заметив мои безуспешные старания. – Когда ещё школа была. Он с тех пор ни у кого ничего из рук не берет. Не доверяет никому.

Петровне, однако, Дружок доверял полностью и, кажется, был по-настоящему предан. Да и не он один. Часто её питомцы сопровождали Петровну всем кагалом. Первой, хромая на обе ноги, ковыляет по дорожке она сама, за ней Дружок, потом, словно передразнивая походку хозяйки, поспешает утица Малышок, и в хвосте колонны, задрав непышные хвосты, семенят обе кошки. Таким составом они ходят в магазин или до автобусной остановки. Когда же Петровна скрывается за дверьми магазина или подъехавшего и остановившегося «ПАЗика», вся животная компания садится ждать. Причём, ладно, если это у дверей магазина – более пятнадцати минут в нем делать нечего, но когда «ПАЗик» увозит Петровну за тридевять земель, то есть в Ошейкино или даже дальше – в райцентр Лотошино, вся компания, не разбредаясь, ожидает на остановке прибытия хозяйки. То есть кошки не могут высидеть долгие часы подле дороги, это только Дружок, как часовой – серым столбиком, да Малышок пасется в его непосредственной близости, а кошки, конечно, уходят. Но недалеко. Поохотившись на мышей полевок в придорожных травяных зарослях, они снова появляются на остановке и задолго еще, как автобус вернет им Петровну, усаживаются ждать ее вчетвером.

Кроме этих четырёх Божьих тварей и кроликов, сидящих на заднем дворе в клетках, другой скотины в доме у Петровны нет, хотя, в деревне коров держат, да и не только коров, почти у всех в душистом сарайчике при доме сидит и ест на убой поросенок. А у некоторых есть и овцы.

С коровами Петровна, как оказалось, даже воюет, все из-за сена, которое, наверное, планируется для кроликов. Как-то раз в воскресенье, когда все бойцы строяка находились при школе, мы услышали нашего командира.

– Петровна, извинись, извинись! – пронзительно верещал где-то в стороне церкви Саша Шинкоренко. Так верещал, что мы все оставили то, чем занимались, скорее всего – ничем, и пошли посмотреть, чего это он разоряется. Ещё никого не увидев, мы услышали и Петровну. Теперь их голоса выступали дуэтом.

– Петровна, извинись! – настаивал Шинкоренко.

– О Господи! – охала Петровна.

Наконец, миновав скрывавшие картину кусты, мы увидели их на лужке подле храма. Как бы танцуя что-то вроде пьяного танго, а пьяны были оба партнера, и непрерывно повторяя одно и то же требование, Саша таскал Петровну за руку, время от времени непроизвольно бросая  старушку через бедро в невысокую здесь траву.

– О Господи! – в такие моменты отзывалась Петровна и тут же поднималась, чтобы снова продолжить «танец».

Мы вмешались и, спасая Петровну, растащили их в стороны.

– Знаете, что она наделала? – серьёзно прокурорствовал Шинкоренко. – Она чужую корову отвязала и прогнала.

– Да она на нашем лугу траву ела! Зачем она ее там привязала. Вы не правы! – с ударением на «Ы» наконец, возопила Петровна.

Та, которая привязала, тоже находилась неподалеку:

– Она ж потеряться могла! – выкрикнула эта тетка, имея в виду свою корову.

– А ты не привязывай!

– Петровна, извинись!

– Вы не правы!

Шинкоренко мы с трудом увели с поля боя, хозяйка коровы, досадливо махнув на Петровну рукой, ушла сама, не забыв обругать Петровну заодно с Михалычем «жлобами».

Но теперь завелась Петровна.

За последующие двадцать минут она трижды врывалась, хлопая входной дверью в школу и, стремительно перемещаясь по коридору, выкрикивала многократным рефреном одно и то же:

– Вы не правы! Вы не правы!

Мы ей не мешали.

Вообще же место поселения для нас выпало чрезвычайно удачное. Кроме живописных развалин церкви и избы Михалыча с Евдокией Петровной рядом находились: дощатый сортир на две дыры, колодец, болотце с жёлтыми ирисами, небольшой лужок, который Михалыч мечтал выкосить, но мы его утоптали в футбольную поляну, отдельным домом бывшая школьная столовая, служившая теперь и нам столовой, а за ней через две колеи проселка сразу и кладбище при старой церкви.

Фасад школы с тыльной стороны, там где были только окошки, а не крылечко, смотрел через нашу «футбольную поляну» и полоску недавно посаженных сосенок на проложенную по насыпи асфальтированную дорогу, вдоль которой, как водится, тянулись деревни, а с другого фасада, там где и было крылечко, совсем неподалеку от школы, метрах в ста – не более, параллельно дороге протекала чудесная речка – та самая Лама, на берегу которой мы с Длинным полюбили в стожке пить вонючую тёплую водку, заедая сормовскими конфетами.

Церковь привлекла наше внимание в первую очередь. Рядом с ней стояли два сухих мёртвых дерева, ивы, похоже, искривленная графика их ввысь простертых голых ветвей четко прорисовывалась в свете луны на фоне ночного неба. И полуразрушенная церковь тоже тогда смотрелась мертвой, создавая жутковатое настроение, как фильмы ужасов прежних времен.

Днём церковь всё ж не была мёртвой, жизнь в ней слабо теплилась, но вовсе не угасала. Конечно, это был опоганенный храм – он послужил и конюшней, и складом сена. Конечно, на нем в сорок первом взорвали колокольню – дабы не служила вехой для немецких самолетов. Остатки сена и груда кирпичей, обрушившихся внутрь храма, подтверждали мерзость запустения. Но на стенах каким-то чудом удержались остатки фресок. Удивительных. Даже таким невеждам, как мы, сразу становилось ясно, что это работа мастера. Позднее я понял, что, похоже, расписывали эту церковь мастера псковской школы. Тогда же, пробираясь внутрь через единственное не заколоченное окно, вернее, через то, где доски были оторваны от поломанной решетки, мы таращились на эти облупленные временем и взрывом фрески, узнавая сцену страшного суда, но не могли по темноте своей опознать Иакова в Святом, побиваемом камнями и дубиной. А эта фреска занимала четверть стены, и страдания Иакова изображались особенно реалистично. Кровь из пробитой головы его так и хлестала на землю.

Снаружи признаком жизни церкви служили, как раз, заколоченные окна и двери – не зря ж их так законопатили. Брошенный на произвол храм зияет чёрными провалами. Действительно, Петровна, как сразу все стали звать нашу соседку, рассказала, что незадолго до нас, весной, приезжали реставраторы, фотографировали церковь, что-то измеряли и уверяли, что храм будут реставрировать. Она ж донесла до нас, что Грибаново принадлежало Гончаровым, тем самым, с которыми породнился Пушкин, и они, мол, включая Натали, иногда наезжали сюда из своей главной усадьбы, сохранившейся по сей день и расположенной в Яропольце.

Пушкин – наше всё. Натали причастна Пушкину. Может быть, поэтому и решились оживить эту церковь.

Контингент строяка «Кентавр» в целом подобрался терпимый. Наших набирал Витя, а не наши – педфаковцы – хоть и смотрят на нас, как на завёрнутых придурков, так уж повелось со дня образования медико-биологического факультета во втором меде, но не борзеют. А чего им борзеть, наш командир – Шинкоренко, хоть сам тоже с эМБеэФа – своими замами сделал ихних, и комиссар и начштаба с педфака, только мастер – Шура Тимонин тоже из наших. Да, наверное, и правильно, таких распиздяев, как мы, поискать надо. Кроме того, за исключением двух девочек, все педфаковцы после армии, из нас же там никто не был. Это как бы еще одна причина, которая заставляет многих из них смотреть на нас сбоку. Сверху смотреть не получается – у нас на МБФ конкурс раза в два выше, вступительные экзамены сложнее и такие специальности, которые обычным врачам не совсем и понятны – биофизики, биохимики и даже медкибернетики. Ни в каком другом вузе таких вообще нету. Ну, ясно же, что собраться в подобном заведении могут только одни придурки. Мы, в общем, и не спорим, и когда Женя Глушенков с ехидной улыбочкой доводит до нашего сведения, что аббревиатура нашего подразделения всеми расшифровывается как Мудо-Блядский Факультет, мы отвечаем, что Московская Барабанная Фабрика, как это расшифровывают у нас – точнее. Захихикав, Женя вынужденно соглашается.

Живём мы, в смысле селимся, тоже, конечно, поделившись на наших и не наших, благо условия проживания в здании, хоть и деревенской, но школы это позволяют.

В нашей комнате набилось девять эмбеэфовцев. Стальные койки с певучими пружинными ложами занимают почти всю площадь бывшего класса, оставляя Т-образный проход – вдоль помещения, как между рядами парт, и от двери до окна. Самая плотно-населенная комната педфаковцев насчитывает всего шесть обитателей. Ещё в одной комнате наши и не наши живут вперемешку – там двое самых старших бойцов с педфака – одному под тридцать, другому за тридцать, Длинный, которому по нерасторопному сверхпохуизму койки в нашей комнате не досталось, и Шура-мастер. Отдельно живут две девочки, и совсем один – командир.

Есть ещё двое – но это вообще не наши, то есть не из нашего института, и объявились они недавно. Некто Солнышкин – стипендиат колхоза, в котором мы теперь трудимся, а он отрабатывает бабки, перечисленные в какой-то тверской вуз, и Генка – трудновоспитуемый пацан лет тринадцати, направленный в наш строяк органами охраны порядка для прохождения курса трудотерапии. Солнышкина подселили к педфаковцам, а Генку в комнату, где Длинный.

Солнышкину тяжело – он брезглив, а мы медики. Простые обеденные разговоры о занятиях в морге заставляют его вскакивать из-за стола и выбегать, по бабьи зажав рот рукой, из столовой. Он никак не может поверить, что это мы не специально. Впрочем, он добегался, мы начали подкалывать, играя на его слабости. Теперь Солнышкин прибегает в столовую раньше всех и заглатывает пищу, как удав – не жуя, или, как наголодавшаяся бездомная собака. Если он опоздал, и мы уже в столовой, Солнышкин ещё на пороге страдальчески обреченно закатывает глаза, разворачивается и уходит, чтобы вернуться доесть, что после нас останется.

Следуя стройотрядовской традиции, командир Шинкоренко пытается бороться за дисциплину. Вечером строит нас на линейку. Дурак, конечно, думаем мы, но нехотя подчиняемся. Педфаковцы строятся сразу, даром что ли в армию сходили. Нас Шинкоренко, угрожая нарядами и выгоном из стройотряда, собирает по комнатам, где мы смотрим телевизор, валяемся на кроватях, играем в карты и домино. Выгон из стройотряда почти равносилен отчислению из института. И хотя мы знаем, что на такое наш командир вряд ли решится, идем выполнять его волю, дабы не обострять. Последним приходит Длинный. Пока все не построятся шеренгой в коридоре, Саша не начинает, и Длинного уже окликают все, чтобы поскорее отвязаться. Педфаковцы пытаются даже включить «строгий тон», чем вызывают наши насмешки.

Длинный, выпучив глаза и немного согнув ноги, картинно косолапя на манер старого пердуна, по-охивая, якобы впопыхах выбегает из своей комнаты. Занимает место в шеренге после меня, хотя выше всех, потому и Длинный. Впрочем, по росту Шинкоренко выстроить нас не надеется, хорошо, хоть рядышком встали. Однако зачем-то Саша решает, что мы должны рассчитаться по порядку. Нет, конечно, мы чувствуем, что это всего лишь попытка укрепить свою власть, но маразм нас раздражает и веселит пуще всего. Мы им питаемся с детства и нажрались от пуза. Однако рассчитываемся по номерам, как в школе на физкультуре.

Когда очередь доходит до Длинного, он вместо своего номера говорит: «Пук!». И стреляет из указательного пальца в нашего командира.

– Лихарев, наряд вне очереди.

– Пук! – снова стреляет Длинный.

– Лихарев, выйти из строя, – Шинкоренко вообще-то неглуп и, попав в глупое положение, всё-таки держит себя в руках. Слава Богу, хоть не орёт. – Встаньте рядом со мной.

Длинный, чеканя шаг, как часовой у мавзолея, вышагивает по направлению к Шинкоренко, делает «кругом» через левое плечо, становится рядом и: «Пук!», – стреляет в командира ещё раз. Шинкоренко Длинному почти по пояс.

Мы все ржём, из строя педфаковцев высовывается радостная круглая рожа Жени Глушенкова, остальные – даже суровы.  

– Два наряда вне очереди, – спокойно говорит Шинкоренко.

– Пук!

– Три наряда вне очереди.

– Пук!

– Четыре наряда вне очереди!

– Пук!

После двенадцатого «Пук!» командир сдался, остановившись на одиннадцати нарядах и, не обращая больше внимания на радостно улыбающегося и продолжающего «пукать» из пальца бойца, стал объяснять нам, что с завтрашнего дня, когда у нас всех будет после ужина свободное время, Владислав Анатольевич будет копать яму под помойку и так до тех пор, пока все наряды не отработает.

По окончании разъяснений линейка закончилась.

Наряды Длинный отработал не полностью, дня три или четыре подряд по пути на футбольную поляну мы проходили мимо будущей помойки, где Владик лениво ковырял лопатой землю, громко распевая песни из репертуара Uriah Heep, Queen и Pink Floyd, частично переделанные на советский лад. «July morning» обычно звучала так:

Парово-оз задавил двух пони,

Море крови  пролилось,

Машинист дядя Вася Монин

Обдолбил их с колёс.

Пойду брошусь под автобус

Под большое колесо

Не хочу я жить в России,

В США нехорошо.

Где-то посерёдке четвертого наряда возле Длинного остановился Саша Шинкоренко:

– Владислав Анатольевич, заканчивайте копать. Остальные наряды я вам прощаю. Случилось это вскоре после того, как командир получил информацию свыше о том, что стройотрядовское начальство института может посетить нас с инспекцией на предмет благоустройства и оформления мест проживания бойцов. Шинкоренко перевел Длинного в художники.

С тех пор Владислав Анатольевич вышел из состава бригады, ломающей старые стены коровника, и долбили мы их уже вдвоем с Витей, а потом и вовсе я в одиночку. Длинный же в рабочее время украшал стены бывшей деревенской школы. В первый же день он нарисовал на штукатурке в коридоре повернутого к зрителям тылом осла с печальным взглядом – осёл оглядывался через плечо – и с огромными яйцами. Шинкоренко с минуту изучал фреску, ткнул пальцем в нарисованные муди и распорядился:

– Закрасить.

Длинный яйца замазал, а печальный осёл так и остался в одиночестве. Новых изображений почему-то на этой стенке не появилось.   

Ещё Длинный под руководством комиссара нарисовал какую-то настенную газетёнку типа боевого листка стройотряда и два портрета на белёном боку печки в нашей комнате. Вернее, портрет был один, но дважды нарисованный.

Сначала Длинный, по фотографии с передовицы «Правды», изобразил на печке Брежнева. С орденами и бровями. Его Шинкоренко испугался больше чем ослиных яиц.

– Владислав Анатолич, закрасьте немедленно! Меня по вашей милости из института выгонят.

Длинному было жаль закрашивать Брежнева, мы тоже заступались за портрет Леонида Ильича, мол, пусть будет генсек с нами. Не Гитлер же на печи. Но Шинкоренко ни в какую. Пришлось зарисовывать. Длинный пририсовал к портрету большие уши, хобот, конец которого лежал на плече, а изгиб закрывал ордена; убрав брови, до неузнаваемости изменил лицо. Получилось неведомое существо – инопланетянин какой-то.

Такой печной портрет командира устроил.  

Саша Шинкоренко, как и полагается любому начальнику, сам себя поставил в более привилегированное положение, чем у нас – рядовых стройотрядовских бойцов. А чтобы не скучать и одновременно отличать помощников, выделил элиту – начштаба, комиссара и мастера. Они ему необходимы не столько для управления нами, сколько для ежевечерних партий в преферанс, за которыми и проходят начальственные совещания. Заседают же они в командирской комнате проживания за  дощатым прямоугольным столом, накрытым клеенкой и занимающим большую часть площади помещения. Довольно часто в качестве классного партнера по игре на посиделки приглашается Рем.

Эти заседания – предмет нашего лёгкого раздражения, потому что для всех остальных членов отряда, даже для Рема,  если он не участвует в партии, Шинкоренко требует дисциплины, загоняя после линейки по комнатам, да еще порой является проверять, спим мы или чем другим занимаемся – у Саши детдомовское детство.    

Командирские преферансы сопровождаются чаепитием со сгущенкой, а порой и возлияниями. Однажды, когда партия была в разгаре, в командирской комнате распахнулась дверь. Из темноты коридора в область света на четвереньках молча вполз Длинный.  Он подполз к столу, взял с него открытую банку сгущенки, выпил сколько мог за раз, почти все, и перемазанным в сгущенке носом написал на клеенке стола: «ХУЙ». Затем опять встал на карачки, выполз из комнаты и закрыл дверь.

Преферансисты  настолько не ожидали ничего подобного, что никто из них не проронил ни слова.

Естественно, мы тоже развлекаемся по ночам, как умеем. То есть обычно базарим на разные темы. Ну там, про хоккей, футбол, баб, рок или на более отвлеченные темы, вроде,  каковы главные достоинства и недостатки творчества Достоевского. Во время общей беседы вполголоса бойцы поочередно вырубаются. Первыми, как правило, Рухтин и Паша, последними – я с Ремом. Время от времени мы коллективно пьём. Ну, раз – два в неделю, не чаще. Заранее закупаемся водкой и квасим в темноте, ибо для нас в отряде сухой закон. Разливаю всегда я, и все каждый раз удивляются, как у меня получается налить всем поровну втёмную. Проверяли, зажигая свет – всем ровно. Они ж не знают, что когда я пускаю из бутылки струйку в стальную кружку, я туда же до дна опускаю указательный палец и лью до тех пор, пока уровень жидкости не поднимется до конца первой фаланги. Свой способ точного ночного разлива я держу в секрете.

Вот и сегодня вечером, если мы, конечно, всё-таки раздобудем водки, я опять буду всех удивлять. Но пока есть проблема – разливать нечего. И сейчас придется оповестить в этом скинувшихся на горючее бойцов, рассевшихся пообедать прямо на земле вкруг нашего ЗИЛка.

Здесь же, как обычно, крутится Шарик – деревенский не пойми чей шакалик. Симпатичный и сметливый. Он всегда появляется к обеду одновременно с машиной и всегда выцыганит себе толику угощения. Окликнешь его, он сразу же, мельтеша хвостом, посеменит к тебе, склонив голову. Кроме, как на Шарика,  откликается и на Шурика, что мне лично нравится – забавный тёзка.

С земли навстречу нам поднимается Папа, то есть, он, конечно, нам не папа, это прозвище у него такое. На самом деле он Андрюха Чистяков, просто, манера у него такая была окликать всех: «Отец, отец!», – вот и прозвали его соответственно. Предвидя Папин вопрос, я опережаю:

– Нету, блин, водки. Вооще ни хрена нет. Говно магазин.

– Блин, что же делать? – Папа расстроен и озабоченно чешет затылок, взъерошенные его пальцами грязные пыльные волосы остаются стоять хохолком, как порой бывает спросонок.      

Не удивительно, мы почти не моемся, работая по одиннадцать часов в день и вечерами играя в футбол. Выданное постельное белье давно уже желто-серого цвета и приближается к бурому. Я сплю всегда в майке – чтобы не пачкать тело. Но грязь – не главная неприятность нашего быта, в конце концов можно намылиться в речке, хуже – комары. Жрут страшно. Их поколения сменяют одно другое, не давая нам передыха.  Сначала – обычные серые, от укусов которых Мераб и Джамиль, люди с Кавказа, покрылись гигантскими шишками размером с грецкий орех, потом – здоровые рыжие и, наконец, – мелкие черные. Все злые, но мелкие хуже всех – кусаются до боли.

Из-за них я сплю, укрыв рожу полотенцем, а дышать и так нечем. Накурят, набздят ночью, надышат. Носки и сапоги – тоже всегда рядом.

Проснешься в пять. На соседей посмотришь, все во сне руками машут – не просыпаясь, гнусь отгоняют. Только Паша в самом комарином углу – потолок над ним от кровососов, аж чёрный – лежит трупом, храпит.

И Джамиль тоже просыпается – друг мой, азербайджанец. Как раз его койка параллельно моей,  но через проход у двери. Он на ней сядет, на меня посмотрит, руками в возмущении по-азербайджански всплеснёт, из-под подушки «дихлофос» выхватит и всего себя с ног до головы обпшикает. Потом – навзничь, простынёй – как саваном, и старается спать.

А я сразу тогда встаю и на улицу. И, не останавливаясь, до соседней деревни. Обернешься, за тобой рой комариный летит и звенит, сука. До колонки дойду, воды попью, и назад. А там обычно и Джамиля по пути встречу. Так продышимся, вернёмся, и ещё час спим. А там уж мастер наш объявляется, Шура.

Встанет в дверях и заладит:

– Парни, подъём. Парни, вставайте. Машина пришла, парни.

Я его за «парни» готов убить-на. Да и не я один. Сапоги в Шуру со всех коек летят, но он все: «Парни, подъём, машина пришла, парни».

Как дятел.

После завтрака мы все забираемся под тент в кузов нашего ЗИЛа, который пригоняет ещё один Генка – откомандированный нам колхозом шофер, парень из местных примерно нашего возраста. Сидим тесно, касаясь друг друга плечами. Машина дергает с места. Не удержавшись, кто-то наваливается на меня слева. «Спокойно, говорю я себе, спокойно, это Саня Рухтин – твой товарищ, отличный чувак, он не виноват, что у тебя изжога, и ты хочешь спать, не бей его в зубы». И не бью, давя в груди плотную злобу, от которой душно, челюсти сжаты и темно в глазах. Не догадываясь, чего только что избежал, ещё больше наваливаясь, Саня обнимает меня одной рукой за шею.

– Дядя Саш, – мы тезки и играем для собственного развлечения роли племянника и дяди, – ты что такой хмурый?

Саня, как всегда, беззаботен и весел.

Молчу, стараясь глядеть в колею, выползающую из-под заднего борта. Все еще злюсь, но меньше.

Псевдо-родственные связи дяди и племянника зародились между мной и Рухтиным не случайно. Всему виной шефский концерт стройотряда в районном центре – Лотошино. Состоялся он в городском Доме культуры и, по крайней мере, для нас неожиданно. Пришёл как-то командир к нам в комнату. Не к педфаковцам, а к нам пришел – знал к кому идёт. И говорит:

– В воскресенье мы должны выступить в Лотошино перед местным населением с шефским концертом. Я уже Владиславу Анатольевичу – это Длинному, стало быть – сказал, теперь вас прошу. Придумайте чего-нибудь.

Нас учили на медиков, но студенты любых ВУЗов грешат любительским лицедейством, так что такое предложение скорее развлекало, чем пугало.

Гитары у нас были, инструменты захватили из Москвы Витя и Папа, времени до шефского концерта оставалось пара дней – особенно не напрягаясь, мы решили исполнить лотошинцам наш обыденный репертуар. А так как песен в нём пригодных для исполнения со сцены райцентра набралось не очень много, решено было завершить выступление еще одним номером с декламацией. Декламировать по большей части должен был я, а помогать – Рухтин. 

В принципе, всё прошло гладко, без скандала.

Нас привезли к лотошинскому центру культуры заблаговременно и какое-то время мы ещё ошивались на одной из главных улиц города поедая дешевое мороженное в вафельных стаканчиках, потом нас запустили внутрь и сразу провели за кулисы. Зал уже был заполнен, то есть не совсем заполнен, но, к нашему удивлению, под сотню человек расселись по рядам в ожидании выступления. 

– Ё-мое, смотри-ка, Сачков! – негромко воскликнул Джамиль, подглядывая в зал через щёлочку закрытых занавесей.

Действительно, в зале оказался наблюдатель, присланный высшим стройотрядовским начальством института, как бы куратор мероприятия – Шура Сучков. Звали его также Сачков, потому что Шура был классическим сачком, точнее – относился к одной из двух категорий классических сачков. Не к тем – честным сачкам «в законе», которые ни хрена не учат, не посещают лекции, а когда придёт время, всеми возможными способами добывают справки и допуски, справки – чтобы продлить сессию, допуски – чтобы сдать хоть что-нибудь, когда остальные всё уже сдали, а к тем хитрожопым сачкам-паразитам, которые, дабы обезопасить свою сачковость от неприятных последствий, устраиваются в студенческие органы самоуправления, лезут вверх по комсомольской лестнице (правда, не очень активно и, как правило, с наименьшим вредом для окружающих), пробиваются в стройотрядовское начальство (обычно не выше среднего звена). Короче, такие сачки – карьеристы, но не по призванию, а по необходимости. Ведь соратникам власти на любом уровне полагаются поблажки. Зла, в общем, такие сачки никому не желают и даже иногда готовы оказать друзьям помощь. Шура сидел, развалясь,  в центре зала, вытянув ноги под пустующие места стоящего перед ним ряда. Типа ну-ну, посмотрим, что вы тут нам напредставляете.

Джамиль, как самый изящный, азербайджанская и еврейская кровь в нём замешались так, что он и впрямь смахивает на испанского гранда, должен был играть роль конферансье.

Очевидно,  что, хотя бы начинать надо было с чего-то традиционного. Джамиль вышел и объявил в микрофон первую песню из подготовленного репертуара:

– В честь успехов отечественного  коневодства исполняется песня «Ходят кони».

Длинный, Рем, Папа и Витек спели со сцены эту трагичную песню.

Дальше дело пошло веселее. Вслед за тем, как Джамиль объявил песню, посвящённую лотошинским механизаторам, тот же квартет исполнил «Я веселых дел фарцовщик». Затем, совершенно не в тему, прозвучала «В белом платье с серебряным бантом» и снова ближе к идеологической линии концерта – песня, посвящённая лотошинским садоводам: «Поспели вишни в саду у дяди Вани».

Этот хит Северного и Жемчужных был уже опробован как-то на колхозном поле, когда в рамках всё того же культурного шефства Длинный и Папа ездили петь те же примерно песенки перед бригадой хлеборобов в обеденный перерыв, и вызвал наибольшее оживление слушателей. Уходя с концерта, колхозники живо делились впечатлениями: «Пока дядя Ваня тетю Груню в бане драл, у них все вишни попиздили».

Последним вокальным номером программы шёл блюз «Мальчик Буба вышел на прогулку», исполнявшийся под гитару с расчёской. Джамиль объявил его как песню о трагической судьбе ребёнка в капиталистическом обществе. Шура Сучков впервые за концерт зашевелился в кресле. Он знал «Бубу» и даже сам пел, но песня явно была не для шефского концерта со сцены Дома культуры.

О наступите мне на мочеточник,

О наступите мне на сандалю,

Набейте фэйс,

Наплюйте мне на попу,

Я инвалидом стать хочу, –

эмоционально заканчивал последний куплет Длинный. И во всей песне, включая припев, стиль был тот же.

Я смотрел в зал, что будет с публикой? А ничего не было, как сели – так и сидели. Никто не ушёл, и даже жидко похлопали.

Ну и на закуску Джамиль объявил наш с Рухтиным выход.

Мы вытащили на сцену стол и два стула. Поставили на стол бутылку из-под водки с налитой в неё водичкой и два стакана. Я был одет в военную камуфляжную форму, привезённую кем-то моему другу из Анголы и подаренную им мне. И на мне, и на Рухтине были ещё панамы пограничников. Сели мы за стол друг против друга, и Рухтин, немного заикаясь, за ним такое водится, спросил:

– Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спалённая пожаром, французу отдана? Ведь были схватки боевые, да, говорят, ещё какие. Недаром помнит вся Россия про день Бородина.

– Да-а, – ответил я, – были люди в наше время, могучее лихое племя, богатыри – не вы…

Ну и так до самого конца, поддерживая декламацию бурной жестикуляцией.

Наши радостно скалились, подсматривая из-за кулис. Зрители всё также молча слушали.  В том месте, где герою стихотворения жаль сражённого булатом полковника, сыграл свою роль реквизит, я разлил по стаканам водичку из бутылки, и мы с Рухтиным якобы помянули павшего героя.

Сразу после выступления Шура Сучков появился за кулисами.

– Ну, вы ох-хуели, ладно ещё «Буба», но кто додумался «Бородино» здесь целиком читать?

Никаких иных оценок, кроме Шуриной, и нескольких вежливых хлопков из зала наш концерт не вызвал. А Рухтин с тех пор стал звать меня дядя Саша, и я его соответственно племянником.

До нашего коровника километров пять, он в другой деревне – Максимово, а по пути мы ещё минуем Марково, эта деревня остается по левую руку. По правую же всё время тянется лес, в одном месте в него убегает дорога, перекрытая шлагбаумом,  а возле шлагбаума будка с солдатом – пост. Кто-то утверждает, что там, в лесу, охотничий домик Брежнева –  может быть, лес относится к Завидовскому заповеднику. Другие предполагают, что там военный аэродром. Тоже возможно, МИГи летают над коровником ежедневно, и не так чтобы очень высоко. А может там еще какая-нибудь военная хреновина прячется с локатором. Недаром у нас два раза в день, в одно и то же время, ровно на полчаса вырубается телевизор – помехи одни на экране да треск из динамика. Полчаса пройдет – опять все в порядке. И так ежедневно. Сеанс связи у них на той же волне.

По утрам в тумане из леса выходят лоси. Джамиль видел. А однажды мы с Длинным пошли в этот лес – за грибами. Грибов там не было, а вот комаров и слепней – тучи. Минут через пятнадцать я уже ломил бегом по кустам в одном направлении, пока не выскочил на ту самую охраняемую дорогу, только в глубине леса. Над ней летучего зверья было как-то поменьше, можно было отмахаться сломанной зелёной веткой. Не успел я перевести дух, из лесу по нарастающей послышался  треск и недалеко от меня на дорогу выбежал Длинный. Ветки у него не было, и он просто отмахивался руками возле ушей, приговаривая: «Уй бля! Уй бля!» Увидев меня, он тут же сообщил: «Я только что видел, как жуки-олени еб…ся». Больше мы в тот лес не ходили.

Старый коровник, на месте которого мы строим почти новый, стоит в поле перед лесом, в череде подобных ему, но действующих строений – такого же коровника, телятника и бычатника, на выгонах которого бычки строятся в поезда, пихая друг друга в зад красными морковками.

К нашему приезду коровник был полон говна.

Высаживая шлакоблочные пролеты, мы оставляем кирпичные столбы, подпирающие крышу. На месте порушенного в пыль шлакоблока наши каменщики быстро лепят кирпич к кирпичу новые стены. Уже почти половина пролётов поломана, и треть отстроена заново. Покончим со стенами, займёмся крышей. Да параллельно надо залить новый бетонный пол.

А когда мы только начинали, внутри еще ясли старые были – места коровьего общежития, пол зас…ный,  мы все ноги о гвозди сквозь сапоги понакалывали, пока его отдирали, – и говновозы.

То есть это мы их так называли. А на самом деле – транспортёры, и они не столько говно ворочали, сколько силос посреди коровника по желобам. Но когда мы там появились, в желобах и силос, и навоз был, и все толстой коркой сверху засохло, так что и не очень воняло. Вполне можно жить и работать.

Мы и работали – ломали ясли, отдирали липкий, унавоженный до черноты дощатый пол. Удивительно, что проколы гвоздями обошлись без столбняка и нагноений. Видать в навозе никакая зараза не приживается.

А потом как-то пришел электрик и говновозы, то есть транспортеры, включил. И все это тронулось. Нас вынесло из коровника, как взрывом.

Я выбежал на воздух в слезах. А там Мераб сидит – курит, человек эмоционально тонкий, папа – грузин, мама – из питерской интеллигенции.

Я стою – дышу, воздух хватаю, а он спрашивает:

– Слушай, откуда говном так попёрло?

Я через плечо на коровник кивнул.

– От нас? – спрашивает, ещё не веря, и снова: –  От на-ас?!

Конечно, от нас, откуда ж ещё. Ну, не совсем от нас, а от того, что после коров осталось.

Короче, говновозы всё говно вывезли и сбросили в глубокую яму за коровником, где всё это опять покрылось новой сухой коркой. Лето ж. Потом пару недель спустя Витя по этой корке опрометчиво как-то в забывчивости пошёл и по грудь провалился.

Весь день сидел он после в оконном проеме недостроенного еще коровника и курил.

– Я не могу работать, – говорил. – Не могу, понимаешь? Я в говно провалился.

Он отмылся уже, переодели его, но всё сидел, курил и всем сообщал, что не может сегодня работать.

Никто его за то тогда не корил. Понимали.

А потом ещё через пару дней он получил по шее.

Как обычно мы с Витей ломали тогда шлакоблочные стенки коровника, а над ними ещё идёт кирпичная перемычка. Как стенку выбьешь, так и висит она везде под самой крышей без всякой балки на одном растворе, образуя букву П с двумя соседствующими кирпичными столбами.

Шлакоблок от времени, влажности, дождей и испарений коровьего дерьма и мочи, как и должно, испортился. Сопрел и крошиться стал. По большей части мы вышибали стенки легко. Витя ломал ломом, а я крушил кувалдой.

В тот раз я на одном духу вынес такую стенку, и осталась только та самая верхняя кирпичная перемычка, по которой я тоже пару раз ухнул, но до конца она ещё не поддавалась. Отдыхая, я смотрел на Витю – как он ходит, примериваясь, с ломом в руках под провисшей без опоры тяжестью.

Два здоровенных блока из сращенных раствором кирпичей нависли над проемом чайкой, удерживаясь на одном лишь отбившемся кирпичике, застрявшем между ними.

Витя и так зайдёт и эдак. Пригнётся, посмотрит и опять отойдёт. С боку он тот кирпич никак не доставал.

– Как бы она... –  пробормотал он в раздумье.

– Не должно, – успокоил я, – встань под ним и выбей.

–  Ага, а она… – начал было он опять, нервно усмехаясь.

– Да не с-сы, не обвалится, – говорю ему я и поясняю: – Левое крыло на правое обопрётся и провиснет чуть ниже. А там уж кувалдой.

Витя решительно шагнул под кирпичный свод и одним тычком лома выбил кирпич.

Его нелепая смерть пронеслась и слева, и справа. Он успел только голову пригнуть, а шею-то подставил, туда и ляпнул последний одинокий кирпич.

Витя со звоном бросил лом и молча пошёл внутрь коровника. В тот день он тоже больше не работал.

Большинство из нас, подавляющее большинство, работать не рвётся. За деньгами сюда приехали только наши лучшие каменщики – Игорь Болдин и Володя Копыльцов. Оба с педфака, оба самые старые. Игорю аж за тридцать. Они больше всех работают и меньше всех вспоминают о трудовой дисциплине. Пашут, и всё.

По дисциплине на работе с первых дней доставал нас всех, и педфаковцев, и наших,  мастер Шура. Он идеалист по натуре, работать – значит работать, да как-то ещё до этого лета он удачно по деньгам в стройотряд съездил, и все вспоминает, а уж когда его Шинкоренко мастером назначил – просто житья не стало. Мы-то думали, он за нас будет, все-таки с МБФ, однокурсник, но только и слышишь:

– Парни, давайте работать. Надо работать, парни.

Обед уже, машина со жратвой приехала. А он всё:

– Парни, ну ещё бревнышко отнесём. Парни!

Корчагин...

Остальные, те, кто не идейный и кого просто загнали в эту организованную шарашку, не надрываются. Мы здесь по необходимости, а людей подбирали, чтобы лето в хорошей компании пересидеть. Время идёт. Олимпиада уже в разгаре, вот окончится, ещё пара недель и поедем по домам. А сколько заплатят, столько и заплатят.

Трудовой задор проявляется с появлением в коровнике командира. А пока его нет – всё спокойно. Приедем с утра. По рабочим местам разойдёмся. Каменщики сразу за дело. Тем, кто подносит им кирпичи и раствор, хотя не хотят, тоже бегать приходится.

А я полстенки кувалдой снесу вместо зарядки, и в лес, чтобы никого не видеть. Одному-то побыть надо, а лес сразу за коровником. Пока туда иду, Длинный: «Ты куда?» Я ему: «Ср…ть». И он тоже через пять минут – ср…ть, и тоже в лес. И Витёк потом тоже – ср…ть.

А в лесу на кочках – черника.

С синим от ягоды языком из лесу к коровнику выйдешь, а спать, после бессонных ночей и утреннего дрема в духоте, на свежем воздухе ещё сильней клонит. Жуть, как хочется – больше, чем в машине. Как раз напротив леса, в конце коровника, рядом с тем местом, где Витя в говно провалился, на улице бетонный козырёк есть над бывшей подсобкой, туда залезть запросто. Вскочишь на козырёк, пока никто не видит, потом на крышу. Она двускатная и шифером покрыта, но ляжешь на её ребристом боку мордой к небу и спишь. Минут пятнадцать пройдёт, глядь, Длинный лезет. Рядом ляжет и тоже спит. Час пройдет, ещё голова над краем – Рухтин:

– О блин, вот вы где! А меня искать вас послали.

Залезет, и тоже рядом ляжет и спит.

Дождь пойдёт, мы рожами вниз перевернёмся и всё равно спим, пока командир в обед с крыши не сгонит. В обед-то он часто заезжает. А вечером обычно только машина за нами, без него.

Всё ж как-то пьяный вечером приехал и давай всех к труду понуждать.

Кто покруче, сразу его послал и к машине пошёл, но несколько зачем-то подчинились. А требовал он, чтобы мы бетонную балку на оконный проём, недавно построенный, сверху положили. Балка весит килограмм триста, да поднять её надо сначала на козлы, а потом ещё выше. И так уже все устали, работали-то по десять часов, но этот пьяный и отдыхал – в бой рвется.

Собрал тогда Шинкоренко вокруг себя человек шесть – самых дохлых. Я когда из коровника уходил, всё дивился, как они эту балку осилят?

На козлы они её затащили, командир вместе с ними, в центре событий, и тоже, прямо скажем, не титан. Стали они балку уже с шатучих козел на окно поднимать, ну и уронили. И балка упала, и командир. Одним концом балка ему ногу пришибла, так, что он с неделю хромал, а вторым легла нашему Паше на ладонь. И к козлам её приплющила. Паша как заорёт, быстро-быстро:

– Уберитебалку-уберитебалку-уберитебалку!!!

Все думали – кранты. Сообща бросились и балку приподняли.

Паша руку из-под неё вытащил, ладонь со всех сторон осмотрел.

– Ну вас в  п…ду, – говорит.

Развернулся и ушёл. А за ним тогда и все остальные.

Так и работаем. Теперь даже лучше, как мастер-Шура сменился и больше не слышно: «Парни, ну ещё бревнышко». Нет таких, кого он тем не достал, а Мерабу ещё больше досталось.

Дело было на ближней бетономешалке, есть ещё дальняя в другой деревне, а эта прямо рядом с коровником. Но всё равно без грузовой машины с кузовом не обойтись, мешалка под неё подстроена. Всё сооружение вроде тюремной вышки, с одной стороны которой спущены до земли рельсы, по этим рельсам ездит здоровенный стальной ковш, в который мы внизу накидываем цемент, песок, гравий и льем воду в нужной пропорции. Потом орем:

– Поднимай!

Тот, кто на вышке, нажимает на кнопочку, и под действием электромотора ковш едет вверх, там он выворачивается непосредственно в цилиндр бетономешалки, который, вращаясь, всё перемешивает и вываливает готовый замес через дырку в помосте в кузов подъехавшей машины. Для этого нам еще один ЗИЛок выделили – самосвал. Рулит на нём обычно Шура Чечёткин, по прозвищу Чича, педфаковец. Чича отвозит бетон или раствор до коровника и сваливает его там в специально сколоченное нами на манер песочницы корыто. И уж из этой емкости черпают ведрами раствор подносчики каменщиков.

Шура Тимонин, он же мастер, любил работать наверху бетономешалки, с понтом – высококвалифицированный оператор. А трое-четверо простых бойцов, обычно тех, кто поздоровее,  с лопатами внизу копошились. Частенько и я среди них. Потому как ломать – не строить, и рушить стенки быстрее, чем новые возводить получается. Мы с Витей, при нерегулярной поддержке Длинного, уже снесли полкоровника, и пока проломы застраивают каменщики, мы участвуем в укладке бетонного пола – пашем на бетономешалке.

Так мы как-то накидали ковш под присмотром Шуры-мастера, он ковш поднял, мы стоим-отдыхаем. Мераб на корточки присел, и тут, высыпав замес в бочку мешалки, Шура ковш сразу обратно послал. А ковш вниз летит с грохотом без тормозов и весит с полтонны. Мераб только голову поднять успел, так сразу в сторону и отвалился. Переднего зуба сверху, как не бывало. Он его даже проглотил, когда угол ковша точно в резец въехал. Повезло. В любое другое место – всё было бы хуже.

Сидит Мераб на заднице, на верх вышки смотрит, а оттуда весёлая рожа Шуры-мастера:

– Жив? Отползай.

Кровь у Мераба горячая, силой не обижен, но тут даже слов не нашёл. Только пару минут спустя у нас спросил:

– Он что у вас, больной?

 После этого полунесчастного-полусчастливого случая Шуру из мастеров и попёрли. Вернее, Шинкоренко сам его снял при общем согласии.

Теперь у нас мастером Чича. За дисциплину он тоже радеет, но не так рьяно – для собственного реноме, а сам вообще ничего не делает, если только не за рулём.

В погранцовой панаме, слегка сутулясь, поплевывая и передёргивая плечами, Чича с утра бродит вкруг коровника. Изредка делает замечания бойцам, те огрызаются матом. Чича ещё походит-походит, поцыкает зубом – манера у него такая, и к лесной опушке, к гадюшнику. Их там клубок шевелится, и чёрных и бурых. Там Чича рогульку выстрогает и одну гадюку, из клубка выбравшуюся, придавит.

На ремешок, говорит, для часов.

Змеелов.

Сегодня с обеденной машиной, как часто бывает, приехал и Шинкоренко. На наше с Длинным и Витей прибытие к месту обеда с противоположной коровнику стороны, он как бы не обратил внимания.

– Мы ему сп…ели, что за сигаретами вас послали, – посмеиваясь, предупредил Папа. – Ну, будто бы вы и так много стенок сломали, а на бетономешалке нас без вас хватит.

Ну правильно. Я не курю, Длинный – тоже, один только Витя. Да ладно.

На обед сегодня суп лапша на мясном бульоне, картошка с морковкой тоже там плавает, и на второе котлеты по две штуки на брата с картофельным пюре. Все это доставлено прямо от печи в баках и компот во фляге. Грузил все в машину и сопровождал от кухни до места употребления Шура Рухтин – он сегодня дежурный.

Что-что, а питание нам наш командир обеспечил. Ежедневно мы пьём молоко, по кружке, но пьём. Едим полноценный обед с мясным блюдом. Приличные завтрак и ужин. Порой даже бывают оладьи или сырники, которые пекут наши поварихи – две девочки с педфака, Ира и Лена. Конечно, стоимость нашей жратвы вычтут из заработанных. Однако, по слухам, в соседних строяках нашего института, здесь же в Лотошинском районе, но в других колхозах, едят каши на машинном масле и хлебают щи из крапивы.

Умеет всё ж Шинкоренко ругаться с администраторами.

Садимся обедать среди остальных у колёс машины. Вполголоса оповещаем наших о неудаче похода. Все расстроены, молчат, вздыхают.

Когда уже допиваем компот, и я начинаю ощущать первые продромы изжоги, неизменно наступающей от съеденного чёрного хлеба, к нам с Длинным подходят Папа и Рем.

Рем склоняется с высоты своего роста – он также длинен, как Длинный, только много тощее, за малое количество калорий в теле зовут его Завтрак Туриста – Рем наклоняется к нам и говорит:

– Мы с Папой договорились: Рухтин купит водку к нашему приезду. Давайте сюда деньги.

Отдаю Рему казну, и он уходит.

– Я думаю, так будет даже лучше, – подводит итог Папа.

После обеда все силы брошены на коровник. Шинкоренко нас торопит – со следующей недели четверо из нас будут переведены на другой объект – строить гараж какому-то чиновнику, не бесплатно, конечно, а еще двое уедут работать на кирпичный завод. Сегодня уже пятница, так что, по мнению командира, не то что трудодень каждый человек/час на счету.

Уже решили, что строить гараж поедут лучшие каменщики Володя Копыльцов и Игорь Болдин, а подсобниками к ним Паша и Длинный. Рухтин и Дима Егоров отправятся на кирпичный завод выпекать кирпичи. Видать, в счёт тех, что поступают нам на реставрацию коровника. Впрочем, начальство нас в такие тонкости не посвящает.

Этому двойному факту мы обязаны сегодняшним трудовым подвигом. Ещё бы – лучшие каменщики уедут, класть стенки в коровнике будут начштаба Юра Ногин и комиссар Владик, темпы у них не те. Надо к тому же пол бетонировать, но ЗИЛок с Чичей будет возить раствор и к гаражу, а он где-то черти где. В далекой от нас деревне. Когда тогда объект сдавать?

Вот мы и трудимся сегодня дотемна по-ударному – пока все люди здесь и наш «цементовоз» рядом. Каменщики, как автоматы, лепят стенки из кирпичей. Остальные заняты на бетонных работах. Подсыпку делаем из старых битых кирпичей – недоразбитые мной блоки стен крошим кувалдой. Заливаем на подсыпку с машины бетон и трамбуем обрезком бревна с прибитой сверху доской вместо ручек.

Рабочий день уже закончился. Но командир не уходит с объекта, а его начальственный дискант не даёт нам расслабиться. Да и хрен с ним, мысль о том, что, приехав, будем пить водку, всем греет душу и успокаивает нервы. Как удачно в дежурные подвернулся Рухтин.

Стемнело. Мы еще работаем в свете фар вывалившего готовый замес ЗИЛа. Только после окончательной укладки бетона Чича может поехать за новой порцией к бетономешалке. Без фар в коровнике ни хрена не видать. Производительность низкая, но Шинкоренко омаразмел окончательно и всё не уймётся. Наконец и он понял уровень бреда. Побросав, где попало лопаты, кувалду, ломы, мы плетёмся к ЗИЛку для перевозки людей, в кабине которого уже давно скучает Генка-шофер. Лезем в кузов под тентом. Слава Богу, хоть это средство передвижение сегодня исправно. Всю прошлую неделю мы ходили с работы пешком – пять километров. И за то тоже спасибо командиру.

Как всегда он приехал в обед, но после окончания коллективной жрачки не уехал вместе с машиной и пустыми баками, а стал на ней под руководством Генки выписывать по полю круголя, восьмерки и другие фигуры. Учился водить тяжелую технику.

Ну, блин, и спалил сцепление, сука.

На МТС с этим провозились с неделю. В первый же пеший поход с работы Длинный сочинил про Шинкоренко песню:

Наш Шинкоренко – самый лучший командир.

Наш Шинкоренко – самый лучший командир.

Александр Иваныч!

Александр Иваныч!

Ну, ты вообще, бля, ох…ный шофёр…

Исполняется на мотив траурного марша Шопена.

В темноте и тесноте под кузовным тентом мы окончательно веселеем. Причина того очевидна. Высадившись возле нашей столовой, никто не спешит в общежитие школы. Сначала поужинаем, а там нас ждёт уже сытый Саня с пятью или шестью бутылками водки.

Наконец, тоже сытые, открываем дверь в нашу комнату. Темнота. Я  включаю свет.

Рухтин лежит лицом к стенке, одетый, на Витиной кровати.

– Чо разлегся? Давай, вставай отсюда, – подойдя, трясет его за плечо Витя.

– Рухтин, где водка? – спрашиваю я.

– Вить, отстань, я так устал сегодня, – всё также лежа жалобно гнусит Саня, вроде не слыша второго вопроса.

– Рухтин, ты сколько купил? – вмешивается Егоров.

– Ничего я не купил, отстаньте, устал я очень, дрова рубил, носил воду…

Проспал, сволочь.

Это, как в финале по пенальти проиграть чемпионат мира.

Мы его даже не материли.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Женщины и дети

– Кто насрал? – бледный от возмущения Шинкоренко выхаживает перед неровной шеренгой бойцов, которая уже давно и не шеренга, а так – змейка какая-то. Саша-командир построил нас тут на улице уже минут пятнадцать назад, сразу после подъема в выходной день.

– Пока тот, кто это сделал, не признается, никто никуда не пойдёт. Будем стоять здесь без завтрака.

Шинкоренко раздражает не сам факт сранья на улице, а то что куча лежит прямо под стенкой столовой. В принципе, конечно, некрасиво. Но нам всем насрать и на это. Ну ночь, наверное, была, сортир был занят, или лень до него идти было. Стена тут глухая – ни окна, ни двери. Лежит не на дорожке – в сторонке. Копнул бы сам лопатой, да и дело с концом.

– Пусть тот, кто это сделал, просто возьмёт лопату и зароет дерьмо, – командир согласен на компромисс.

Большинство из нас знает, кто это сделал, и тот, кто сделал, тоже знает, что многие знают, но никто не признается.

– По вине одного все будут тут стоять… –  начинает Шинкоренко.

– Ё … мать, – перебивает Паша, не имея в виду вообще ничьих родственников. Он выходит из строя, поднимает валяющуюся рядом половинку еловой колоды и плюхает на кучу. Потом сразу идёт к школе – домой. Мы ещё со сна даже не умывались. Все, не сговариваясь, направляются за ним, включая командира.

Срал под стенкой не Паша.

Впрочем, какая разница, почти любой из нас мог оказаться автором этого дела. У нас тут почти мужской коллектив. Дичаем.

Две бабы на двадцать два мужика. Из них и двух из двадцати двух очень быстро образовались две пары. А двадцать – не у дел. Из одного этого уже все время всякая фигня приключается.

То выйдут мужики к полночи уже на крылечко школы, поссут хором в соседние кусты, а оттуда:

– Ну, му-жи-ки-и…

Костя вылезает, был там с Ирой, соловья слушал.

В другой раз шли мы с Витей ночью, и обоих прихватило. Кстати, шагах в двадцати от той же самой столовой. А до этого дождь был, всё кругом мокро и не видно ни хрена – луны нет, тучи. Ну, куда лезть? Сели прямо на колею, на дороге. Благо, их две – он над одной колеей, я над другой напротив. И только мы сели, дверь столовой открывается, и выходят Витя-педфаковец с Леной – вторая пара стройотряда. Свет из двери мимо нас, да и вырубили они его сразу – мы во тьме, нас, вроде, не видать. Но пошли они, не спеша, в нашу сторону. Идут, и, типа, по любви, тихо так, что-то бормочут. Не вставать же из тьмы без порток – так и сидим. Точно между нами по сухой дорожке меж колеями прошли. Так и не заметили.

О любви всё, о любви.

Джана, то есть Джамиль, больше всех страдает от безбабья и дерзает использовать каждый случай, но выпало их немного.

В первый раз приехала к нему Алия, его невеста. Приехала в деревню, где наш строяк, прямо из Баку.

Ну, мы поиздевались над Джаной, конечно. Типа – «Алия. А хули я? А хули ты?» Но так чтобы она этого не слышала. При ней же только порыгали вслух в столовой во время обеда и не боле. Вскоре командир наш отпустил Джану с Алией на пару дней порезвиться в Москву. Радостный такой Джана садился в местный ПАЗик и махал нам издалека ручкой.

– Пока, мужики! – кричит.

– Счастливо пое…ся! – в ответ ему Длинный.

А Джана не слышит ни хрена, и опять:

– Пока! Я ещё вернусь!

– Счастливо пое…ся! – опять ему Длинный.

Но Джана так напутствия и не расслышал.

Во второй раз ему просто повезло.

Стройотряд у нас олимпийский,  нас сюда загнали, чтобы в столице среди зарубежных буржуев не маячили. Загнали и не выпускают. Только по какому-нибудь особому поводу – свадьба, там, похороны или по билету на соревнования.

Нашему Папе его отец привез прямо в строяк билеты на футбол. Приехал на тачке на пару часов, сына навестил и билеты передал. Два билета на решающий матч: СССР – ГДР. По одному собрался ехать сам Папа – спартаковский фанат, а второй мы решили разыграть между всеми. Ну, всем ведь в Москву сорваться на пару дней охота, а на футбол охота всем, кроме Джаны. Ему этот вид спорта – по барабану. Абсолютно по барабану. Остальные – болельщики, как на подбор.

Нарисовали на одной бумажке крестик и вместе с другими такими же клочками по числу участвующих в розыгрыше, закатав в шарики, ссыпали в шляпу. Сразу подозвали Джану:

– Слышь, тебе футбол не нужен, тяни первый.

Он вытянул шарик, развернул, а там крестик.

Хрен-то он после этого поехал.

Бумажку у него отобрали, сказали, что так не бывает, пусть тянет вторично. Закатали опять бумажку в шарик, в шляпе все снова перемешали. Джана сунул туда руку и опять вытащил тот же крестик. Что делать? Он на финал в Москву и попал. А целью у него совсем  не футбол был.

Но всё в природе уравновешено. Поселился с нами по соседству стройотряд из кулинарного техникума. Там все наоборот. Только два мужика, а остальные бабы. И затеяли в деревенском клубе тогда дискотеку, ясное дело, вечером в выходной. Джана кинулся туда в поисках быстрого счастья при богатом выборе.

Выбор он сделал сразу – была там одна стройная, рыжеватая, с косой и убийственным бюстом. Она его и скосила. Джана к ней пристроился и пустился в дискотечные пляски с единственной вышеозначенной целью. Вот только что-то разговор у него не клеился. Не то чтобы он не знал, как сказать будущей поварихе о том, для чего заварилась вся каша. Но вот куда бы её пригласить, чем увлечь, чтобы увести с шумного праздника  в деревне, никак не мог придумать. Проплясал подле своего выбора весь вечер и отвлёкся-то всего на минуту. Подышать по нужде вышел. Вернулся, а выбора уже нету. В ту же самую минуту подошёл к красавице Папа и сказал просто: «Пойдём, я покажу тебе бетономешалку».

Потом совсем нежданно в один погожий выходной денёк в стройотряд заявилась Люська, с самого утра. На МБФ её все знали, потому что она лаборанткой на кафедре биологии работала. Девушка видная, но что вдруг её к нам в строяк принесло – мы недоумевали. Погода была хорошая, и мы все купаться пошли – на излучине Ламы в Грибаново есть глубокое место и островок с песчаным пляжем. Там мы полдня до самого обеда и пробултыхались – то в речке мокнем, то на песочке валяемся. Люська сначала с нами была, а потом ушла. А когда и мы с речки домой возвращались, смотрим – она с Длинным по полю гуляет.

– Ни хера себе, – почесал в затылке Папа.  – Я и не подумал.

Вскоре мне приснился сон, что Длинный женится, все мы гуляем у него на свадьбе, он играет на бас-гитаре, а я пьян в дупеля.

Из местных дам к нам бегала одна Светка.

Светке очень хотелось любви. За время нашего стройотряда, их у неё целых три было: с местным Генкой, работавшим у нас шофёром, потом как-то раз с Чичей, но дольше всего с Папой.

Папа ей нравился, и она даже плакала, когда он сказал – хватит. Это после того, как однажды у нас в коровнике появился её настоящий папа.

Я, когда он появился, был снаружи – по обычаю бил там старую стенку кувалдой. Ну, вынес её, пошел в коровник воды попить. Вхожу разгоряченный с кувалдой в руке, гляжу – никто не работает. Все собрались в центре, полукругом стоят. А навстречу мне от них мужичонка идет, мелкий такой, в руке чехол какой-то и с вызовом так – зло-зло мне в глаза смотрит. А я, думаю: «Хули ты тут?» И тоже зло-зло так гляжу ему в рожу. Ну, действительно, хули он? Так мы и разошлись молча. Подхожу я к нашим, а они:

– Светкин папа. Приходил, грозился того, с кем Светка гуляет, из ружья убить – егерь. Слыхал, как пальнул? Тебя не было, вроде на тебя и решил.

А я эту Светку ни сном, ни духом. И выстрела даже не слышал.

– Па-ашёл он, - говорю.

Конечно, он никого не стрельнул, только через пару дней с перепою повесился. Светка нам потом рассказала. Они с мамашей успели его живым из петли вытащить и таких пиз…лей ему навешали, чтоб не вешался, что он с неделю на людях показаться не мог.

После этой истории со Светкиным папой наш Папа и сказал ей, что хватит, а она поплакала и пошла по рукам: сначала с шофёром, потом с Чичей…

С погодой нам везло только до начала Олимпиады, как это действо началось, по приказу властей авиация все тучи от Москвы на окрестности разогнала. В районе, где стоял наш коровник, за неделю столько осадков вылилось, как в тропиках. И главное, телевизор смотрим, блин, в Москве солнышко, люди в маечках, спортсмены – все потные. А у нас за окном потоп, и дождь не прекращается.

Потоп в прямом смысле. Началось настоящее наводнение. В Ошейкине люди от дома к дому на лодках плавали.

От нашей деревни до Ошейкино больше часа на автобусе, но и у нас то же. Дорога, по которой мы ездим на работу, идет по насыпи. Как потоп случился – едем, справа до леса вода и слева до леса вода, а где раньше речонка узенькая, по колено, бежала, и не угадать, разве что по макушкам прибрежного ивняка.

Наш трудновоспитуемый Генка высунулся из-под тента, всю картину затопления взглядом обвёл:

– Океян, – говорит.

Видит – мы ржём, понял, над чем, и серьёзно поправился:

– Океан.

А школа наша на кочке стоит. Вода окружила ее вокруг до самого крылечка и плескалась в метре от стен, но до стен здания не дошла. Короче мы очутились в «океяне» на острове. Глубина «океяна», была по колено, я ходил по нему и ловил в траве руками рыбу, разбежавшуюся из колхозных прудов и озерков. Хорошего серебряного карася ухватил – почти с карпа.

Затопило, естественно, все колодцы и сортиры, содержимое их перемешалось. За водой ездили в соседнюю деревню, где была водокачка и колонки. Ну, а уж нужду справляли прямо с крылечка, а малую, порой, и в окно.

Тогда Шинкоренко не придирался.

Трудновоспитуемому Генке Звереву всего четырнадцать без малого, но с виду он тянет на шестнадцать. Сослали его к нам за детское хулиганство и такое же воровство. Они с братом – его погодкой и еще одним одновозрастным деятелем  колхозных коней уводили, вернее, брали их напрокат. Но без спроса. Растреножат скотину в поле, сядут на коней и катаются. Уедут куда-нибудь к лесу, и там их отпустят.

Я говорю ему:

– Ну, кони же пропасть могли.

А он:

– Не-е, они сами обратно приходят.

Но сослали его не за это, только пару приводов за коней заработал с друзьями, и всё. Погорели ребята на семечках. Мешок в совхозе скоммуниздили и приперли домой. Да мешок был с дырой, и дорожка из семечек привела сыщиков прямо на хату к похитителям. Теперь мы Генку должны трудом перевоспитывать.

Парень он симпатичный. И башкой, и мышцой – не по годам. В футбол играет лучше всех нас, а у нас неплохие футболисты в отряде – Папа и Рухтин после ФШМ. В карты – вообще никто Генку в «козла», который еще называют деревенским преферансом, обыграть не может. В этой игре мы все набиваемся ему в партнеры.

А вот образование  у парня хромает. Да и откуда ему взяться, если Генку родная мамаша, отца-то у него нет, в интернат для умственно отсталых пристроила, чтобы личной жизни не мешал. Он там неделями и ошивался, а наездами на каникулы и выходные катался на колхозных конях, обирал с подельниками пьяных и тибрил семечки.

Игрушкой у него рогатка. Поработает маленько – мы всё ж его заставляем – у нас перекур, а он свою игрушку из-за пазухи вынет и, если я рядом, скажет задумчиво:

– Пойду птичку убью.

Сволочь, знает, что я животных люблю. А у нас в коровнике под крышей ласточки живут.

Я ему:

– Я те убью!

Он сразу и пальнёт в сторону ласточек. Я на него.

Он:

– Хоба! Хоба! Не надо! – и тикать с визгами.

Это он меня так «Хобой» прозвал. Никто больше не придумал мне такого прикольного прозвища. Все больше «Толстым», «Поручиком» или ещё как-то – в общем, тривиально. А тут он решил меня подколоть и стал мне клички выдумывать. Мне-то все равно, зови, как хочешь. Он уж и так изгалялся, и этак, а мне по фигу. Наконец, слоном обозвал. Я усмехнулся, скорее, над его беспомощностью. А он тут же назвал меня – «Хобот». Все вокруг захихикали. Ну, тут он уже и «Хобу» сымпровизировал, так и зовёт меня с тех пор, паразит. Да и другие так, порой, кликать стали.

Короче, талантливый.

Держится Генка всюду с нами на равных. Старается на равных. Да и мы различий с виду не делаем. А я так как-то раз сдуру переусердствовал. Дали нам с ним вдвоем старые полы в пристройке к коровнику вскрывать. Я корячусь с ломом, а ему хоть бы что – сел у стенки и плюет в потолок, вместо которого небосвод.

Я говорю:

– Гена, блин, вот тебе лом, и давай ты теперь доски выворачивай, а я посмотрю. Если ты за сорок секунд доску не выворотишь, я в тебя камушком щебенки запущу и так потом через каждые десять секунд.

Он видит, что я почти что всерьез. Взялся за орудие труда. А я у стенки на его место присел.

Как ни здоров был Генка для своих лет, а за сорок секунд не справился. Я в него камушком запулил. Он кричит:

– Хоба! Хоба! Не надо!

А я до десяти еще досчитал и опять камушком. После четвертого камушка он вдруг бросил лом и заплакал. И тут понял я, что он еще маленький, а я – настоящая сволочь. Хотя, конечно, я камушком совсем не сильно кидал. Стал у него прощенья просить. Обнял, а он – горячий. Температура у парня, еще и заболел. Тут уж я себя совсем последней скотиной почувствовал.

Генка у нас прижился. На выходные, правда, домой уезжал. Да сколько ни ездил, за два месяца ни разу матери своей дома не застал. К себе в квартиру, благо, что на первом этаже, через форточку лазил.

У нас с собой у многих книги есть. Так, глядя на нас, и он приобщился к чтению. «Три мушкетера» уже прочел. Рем с ним даже математикой понемногу занимается.

А вообще-то Генка ко мне прилип. Где я – там и он.

Вскоре после трудового подвига при свете фар наша ближняя к коровнику бетономешалка капитально сломалась. Раствор стали с дальней возить – за десять километров. Для работы на ней пришлось сколотить выездную бригадку из пяти человек. А меня командир назначил туда бригадиром. Народ в бригаду я сам набирал. И уж, конечно, не забыл Генку. Да и как забыть: «Хоба, ты меня возьмёшь? Я с тобой. Я с тобой».

С тех пор по утру все в коровник, а мы туда – на дальнюю бетономешалку, в кузове у Чечеткина, пока ГАИ не видит.

А работать там  хорошо. Засыплешь ковш и ждешь, когда машина приедет. А приедет, раствор увезет, опять ковш засыплем и опять ждать – отдыхать, на солнышке на куче песка в карты играть.

Погода еще стояла хорошая. В небе кружила пустельга, а Генка опять всех в «Козла» обыгрывал.

А перед обедом я кого-нибудь до ближайшей деревни за водкой направлял. Обед, стало быть, всегда с чаркой, – начальство-то нас в такой дали от основного места работ редко с проверками посещает.  Комиссар приезжал пару раз – обед привозил. А потом его ко мне в бригаду перевели, вернее, как он признался, сам и напросился. Мы быстро поладили. Комиссар тоже в карты с нами играет, в обед свою дозу принимает и помалкивает. Не дурак, значит.

Всем хорошо. Но Генке не наливаем.

Олимпиада с дождём порушила наши планы. Мы просто засели в школе и пялимся в телевизор. Когда нечего смотреть по телевизору – рубимся в карты и домино. На улицу не выйти. Всю имеющуюся в распоряжении художественную литературу уже прочитали по кругу.

В прошлую ненастную неделю у нашего командира гостила его жена – учительница. И нас она тоже, вроде как, в ученики записала. Она, и правда, постарше лет на пять, если не считать наших каменщиков. Их она просто не замечала, а на остальное «малолетнее» большинство учительница посматривала с высоты своего житейского опыта. И пробовала поучать.

Как-то раз ей это боком вышло.

Случилось все в воскресение, когда у нас был выходной. В будни на кухне правили бал, то есть готовили нам жратву, Ира и Лена. А по выходным мы их подменяли, надо же и поварам отдохнуть.

В субботу и воскресенье мы дежурили на кухне тройками. В тот раз хозяйничала на кухне моя троица. Ну, я все и готовил. Потому что Витя с ночи страдал животом и продолжал делать это весь день, лежа у стены на длинной струганной лавке в столовой. А Длинный – помощник никакой. Он вместо чистки вырезывал из картошки всякие неприличности. Кидался в Витю горячей вареной лапшой. Ловил мух, которых подбрасывал в суп из интереса – кому достанется.

Дрова по наводнению были сырые. Печь, сука, не разжигалась, дымила. Огонь еле теплился, и молоко для молочной лапши в баке на двадцать человек никак не закипало. Время завтрака неумолимо приближалось, я нервничал, понимая, что начнется, когда в дверь столовой сунутся один за другим два десятка едва проснувшихся и вечно голодных мужиков.

Ждать было больше нельзя. Я проверил горячесть молока, макнув туда указательный палец, и обжёгся. Значит, сейчас закипит. Ну и бухнул туда лапшу.

Закипело варево еще через сорок минут. К этому времени мы уже выдерживали осаду, сгоняя с порога злых стройотрядовцев.

Наконец, я снял пробу.

– Ну, как? – спросил Длинный.

– Ой бля-а, нас убьют, – сказал я, проглотив склизкий сгусток из ложки. – Ой, бля-а, каша.

Так мы и назвали наше блюдо, наскоро сочинив меню, которое тут же вывесили у раздаточного окошка.

«Завтрак. Бля-каша», – значилось там.

Витя с Длинным стали у порога с полотенцами через руку, на манер половых, и встречали оголодавших посетителей, приговаривая с окончаниями на лишнее «с».  Типа:  «Что прикажете-с?».

И всё равно нас бы не простили. Но учителка тоже хотела есть, и тоже получила свою порцию, мило улыбаясь забавным чудачествам мальчиков.

С первой ложки ей стало дурно, зажав рот, она выбежала на улицу, но вернулась попить хоть чаю с хлебушком.

Вот тут-то и началось.

Не сговариваясь, бойцы садились по несколько человек прямо напротив нее и выхлебывали по две порции чудовищной размазни, вылизывая ложки. Я лично смог проглотить только одну ложку своей стряпни и остался сыт до обеда.

Недопив чай, бедная, сбежала.

Нас все поздравляли с кулинарным успехом.

Другой раз отличился Дима – человек, страдающий полиалергией, живущий на стероидах, постоянно чешущийся во всех местах, безразличный при этом к своему здоровью и презирающий не все, но многие условности.

Мы сидели с командирской женой в нашем баре.

Бар – угловая комната в школе, где мы соорудили из горбыля настоящую стойку, подвесили вместо люстры колесо от телеги, увитое новогодней гирляндой из разноцветных лампочек, разукрасили стены, поставили столы и колоды вместо табуреток. Получилось неплохое питейное заведение, где мы изредка устраивали общеотрядовские застолья. Здесь же стоит телевизор и есть даже ударная установка и пара электрогитар с усилителями. После того концерта в Лотошино, где мы с Рухтиным стали «дядей» и «племянником», администрация колхоза выделила нам муз. инструменты. А Длинного с Папой теперь нет-нет, да и выдернут на выходной лабать в компании с деревенским бас-гитаристом Васькой на каком-нибудь колхозном культурном мероприятии.

Короче, сидели мы в баре. И учителка нас поучала, проводила какую-то беседу среди двадцатилетних детишек, делилась опытом жизни. И ей это нравилось, а нам – по-фигу. Всё равно на улице льёт. Большинство стройотрядовцев тем временем просто спали в своих койках среди мокрого дня.

Дима тоже спал, но проснулся и, проснувшись еще не совсем, сонно поплелся в бар. По дороге он шел и чесался – скрёб на ходу шелушащийся лоб, жопу, яйца. Так и вошёл – одна рука в штанах, другой лоб чешет.

При его появлении учителка вопросительно замолчала, а остальные – нас там сидело еще человека четыре – молчали и так.

Всё также скребясь, Дима целенаправленно пересёк помещение, влез на подоконник и стал писать в открытую форточку. Естественное отправление после всякого сна. Облегчившись, он стряхнул с конца на улицу последние капельки, спрятал его в штаны, развернулся, не слезая с подоконника, и увидел её. «Ой, б…ь!» – от неожиданности вслух вздрогнул Дима, слез с подоконника, засмеялся и вышел.

ЭПИЛОГ

Последний и предпоследний

Вода сошла, наш школьный остров снова объединился с сушей. Дожди не то чтобы прекратились, а стали, как говорят метеорологи, «кратковременными» – то есть часа на два – три – четыре и каждый день. Жена командира уехала, а скоро уж и нам. Олимпиада-то кончилась.

Коровник мы достроили за день до отъезда. Могли бы и раньше, да председатель колхоза тормозил нас, как мог, и крышу не дал перекрыть, исключительно, чтобы поменьше заплатить.

Правда, почти никто не страдал, время мы убили неплохо и в хорошей компании. Даже что-то заработали – рублей по триста чистыми, за вычетом харчей. Для подмосковного стройотряда – более чем сносно.

Зуб Мераба, дырки в ступнях от гвоздей, недолгая, но нелегкая и почти поголовная эпидемия паратифа, когда почти каждого из нас по очереди протрясло сутки в лихорадке, со всеми сопутствующими неприятностями, да ушибленная балкой нога командира – вот и все наши физические травмы. К психическим – можно  отнести только стресс глубокого разочарования от отсутствия водки после подвига в свете фар и ночной кошмар Рухтина, случившийся после возвращения его с кирпичного завода. Тогда Саня, разбудив всех стуком и лязгом, проскакал верхом на койке, как на лошадке, до середины комнаты. Ему приснилось, что он безвыходно зажат в заводской сушилке для кирпичей с тележкой гружёной ещё сырыми заготовками. Вот он и спасал свою жизнь – вцепившись в спинку кровати и выпихивая её вместо тележки и вместе с собой.  

И никто у нас не погиб, как случилась в то же время в другом подмосковном стройотряде, но не нашего института. Там пьяный командир отправил пьяного комиссара на машине с пьяным шофёром отыскивать в тумане пьяную компанию, долго справлявшую перед этим чей-то день рождения. В тумане они их почти всех тем грузовиком и срубили. Двое скончались на месте. Человек восемь свезли в больницу.

А мы даже с местными не поссорились, и с ментами всё обошлось. Хотя в самый последний день был шанс вляпаться в небольшую неприятность.

Последнему предшествовал предпоследний, вечером которого, как полагается, была устроена официальная всеобщая пьянка, естественно перетекающая в неофициальную. Пьянка как пьянка. Ничего особенного. Разве что Дима нажрался в дым и метал харч без остановки до желчи. Пришлось ему желудок промывать водой из колодца, порченного наводнением. Но чтобы он чего не подхватил, мы в воду ему сыпали марганцовку.

А Генка ходил за мной весь вечер и все спрашивал:

– Хоба, а мне ты нальёшь? Хоба, ты мне нальёшь?

Разумеется, водки.

Я налил ему треть металлической кружки, и все мы с ним чокнулись. Минут через десять Генка тоже метнул харч, но однократно. И был счастлив.

А вляпаться мы могли на утро.

Проснулся я часов в десять, когда все ещё дрыхли, но, как оказалось, не все. Рухтин с  Длинным, похоже, вообще не ложились и с зарей пошли колобродить по окрестным деревням. Вернулись они, прихватив с собой ближайший дорожный знак. Круглый такой, не то «кирпич», не то «сквозной проезд запрещён» – не помню. Как они его спьяну свинтили – не знаю. Да ещё с километр пёрли. Хотели прихватить в Москву как сувенир. Я сразу взял его и утопил в болоте за сортиром. И вовремя. Едва из-за сортира вышел, к школе подкатил милицейский УАЗ – приехали как раз по этому поводу. Но улик уже не было. Концы в трясину.

Потом мы долго ждали автобуса и хотели жрать. Но денег за работу ещё не получили, а те, что были – всё вчера пропили, так что и в магазин не сходить.

Мы с Ремом гуляли по тропиночке от школы до полуразрушенной церкви и обратно. И тут со стороны села прибежал Генка.

– Хоба, Рем, идите сюда, я вас двоих сейчас подкормлю.

На свои последние копейки он купил пару банок кильки в томате и буханку чёрного. Мы слопали это всё на троих в кустах.

В тот день была ещё дорога домой, переполненный рейсовый автобус и мужик с рюкзаком, воняющим так, будто набит носками месячной носки. И стоял он в толпе передо мной и Длинным, и деваться от его рюкзака было некуда.

Но это уже послесловие.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Туфли на «кублуках»

Стройотрядом Генка остался доволен. Во-первых, он завёл сразу много взрослых друзей из Москвы. Во-вторых, неплохо провёл летнее время в ссылке. В-третьих, о нём, вместе со всеми нами, прописали в районной газетке. Конкретно о нём – целых две или даже три строчки – сразу после Риммы Петровой, как переделал  местный спецкор непонятное ему имя Рем, а заодно и пол поменял. И наконец, Генка заработал денег, на которые справил себе новые, вполне взрослые брюки с широким клёшем.

Мы увиделись с ним не скоро, примерно, через год, когда он приехал в Москву на соревнования по боксу. Впрочем, зря приехал – партнёра по весу ему не нашлось. Зато он ночевал у меня и все расспрашивал:

– А Рем щас, как?

– Женился.

– Женился?! А Папа?

– Папа всё бегает по бабам.

– А Длинный?

– Тоже женился на Люське, помнишь, к нам в стройотряд приезжала, и родил уже парня.

– А Витя?

Так он перебирал почти всех стройотрядовцев, я отвечал, рассказывая, о ком чего знал.

Уходя утром на автобус, Генка выпросил у меня почитать очередную книжку и забрал все пивные банки из-под импортных пив, которые тогда в Союзе были столь же редки, как хорошие книги, и украшали мои книжные полки, стоя за стеклом перед томами.

С тех пор Генка стал появляться часто – раза три на год. И, по-моему, ни разу не нашлось ему партнера на ринге. Через год он обогнал и меня в размерах, кулачищи его выросли будто он все время в боксерских перчатках, но слушался – беспрекословно.

– Хоба, опять ругаешься, – виновато басил теперь он, когда я снизу вверх делал ему какое-нибудь матерное внушение.

Последний раз я видел Генку вскоре после моей женитьбы. Только-только жена перебралась к нам на квартиру. В тот день она была дома,  мои родители на работе, я – в институте. Вернулся я тогда рано, и жена, встретив меня в прихожей, сразу сказала:

– А у нас гость.

– И кто?

– А вон он на балконе.

Заглянув через комнату на балкон, я увидел широченную спину дюжего бугая в белой рубахе, что-то рассматривающего на улице с высоты четвёртого этажа и ещё почти двух метров.

– Твой Генка, – продолжала жена, она его никогда раньше не видела. – Я его сразу узнала. Только открыла дверь, когда он спросил: «Можно Сашу?», – и вижу – огромный такой, а дитё и дитё. Сразу поняла, что это Генка.

Осенью того же года Генку забрали в армию, а у меня следующей весной родилась дочь. В те дни, когда я был занят поисками коляски и кроватки получше да по сходной цене, мне пришло Генкино письмо.

«Хоба, – писал он, – пришли мне, пожалуйста, туфли на кублуке. Сорок первый размер. Если ты мне пришлёшь на кублуке, я буду старший сержант. А если не пришлёшь, то просто сержант». Вот и всё, что там было написано.

Я честно попытался выполнить его просьбу, хотя денег у меня было тогда маловато, а главное, я не был уверен, что правильно понимаю, о чём идёт речь. Вроде, туфли на каблуках носят женщины, но сорок первый размер – уже смело. Хотя и такие ноги у дамочек не такая уж редкость. С другой стороны – при чём тут производство в сержанты и дама в туфлях? И наконец, как раз в это время были популярны в народе мужские туфли на высоком, но толстом каблуке. Обсудив все варианты с женой, мы решили, что речь всё-таки идёт о мужских туфлях для низкорослого щеголеватого прапора, от которого зависит Генкино продвижение по военной службе, и я отправился в ГУМ покупать ему модную обувь.

Три часа я простоял в длинной очереди, и последнюю пару сорок первого размера купили передо мной за пять человек до прилавка. А дальше – жизнь закрутила, запрос своего младшего друга я не выполнил.

Не знаю, стал ли он старшим сержантом, но из армии вернулся живым и здоровым. Он позвонил мне как-то, да я уже жил на другой квартире, а мама моя вспомнила голос и догадалась, что звонил Генка, когда он уже повесил трубку.

У меня нет его координат.