По страницам книги рассказов Семёна Каминского

 «30 минут до центра Чикаго»

http://litlavka.ru/book.php?id=261

There's a lady who's sure

All that glitters is gold

And she's buying a stairway to heaven... –

Слышите? Это звучит в повествовании  Каминского группа «Led Zeppelin» с нереальной гитарой Пэйджа и жесточайшими барабанами  Бонэма, – причём через всю книгу! – заметьте,  – прорезая гитарным «фуззом» добрую совковую юность,  переплетающуюся  с битлами и рок-н-роллом, ментовскими облавами, Пинк Флойдом и Джетро Талл, дисками Куин и Юрайа Хип, вмиг улетающих по восемьдесят целковых; а  там, на предпоследней странице   – глядь! – натужно лыбится Донни Осмонд, и виднеется из-под уценённых виниловых раритетов в магазине, торгующем пятидолларовыми рождественскими ангелами, немаленький носик Барбары Стрейзанд рядом с королевским профилем Тины Тёрнер; – знакомым беззаботным мотивом льётся исповедь нашей «непрошедшей» жизни сквозь призму… хотел сказать «эмигрантской отстранённости»… – хотя какая же это отстранённость, ежели вчера разговаривал с ним по скайпу, а за спиной у Семёна Каминского – силуэты православных церквей, аккуратно развешенные в кабинете по кругу, как по Золотому кольцу памяти.  

Книга разделена на две части: «там» и «тут» – но разделение это скорей условное; – может, тогда, когда замысел был ещё в задумках весёлого  прифарцовывающего  героя будущих рассказов, и за селёдкой для квартирной хозяйки  мчать приходилось с Украины в Москву, заодно раздобыв-надыбав в спекулянтской «Яме» десяток фирменных пластинок из сине-белой спортивной сумки с надписью USSR; –  в то далёкое время жизнь завистливо разъезжалась, рвалась приталенной рубахой надвое: на  «тут» и «там»  – о чём молодой  студент-музыкант даже и мечтать не смел, вдыхая  сладкий иностранный запах с шикарных глянцевых конвертов, затянутых прозрачным пластиком, с благоговением, бережно и двумя руками укладывая диск на вертак «Эстонию», закусывая вожделенное пиво плавленым сырком; а на очереди портвейн и черниговская гитара, доставшаяся по блату  от дяди Иосифа и стёршая пальцы в жёсткие мозоли, – и далее шальные песни хрипловатым сорванным голосом – сами знаете, под кого, утверждает автор.

«Прошло полжизни и ещё немного», – резюмирует Семён, а за спиной уже «американские» дети, не ведающие неимоверного счастья под разопрелым днепровским воздухом на палубе «Матроса Вакуленчука»; о набитых раздражёнными людьми трамваях  и о грязных сорванцах, галдящих вслед:

Жид, жид, жид

По верёвочке бежит!.. –

Дети, вряд ли бы осознавшие сейчас недоумённое шептание очереди в библиотеке, с нескрываемым удивлением услышавшей  негромкую «некоренную» фамилию, произнесённую скромным учеником.

This happened once before,

When I came to your door,

No reply… –

Русско-американским отрокам,  сызмальства кумекающим и щебечущим по-английски,  не обращающим внимания на прозвища, кликухи (Стоцик-Поцик) и национальности, не понять воспоминаний о щенячьей радости от встреч с давним другом под звук и запах бобинной «Дайны», разогретой многочасовым проигрыванием  «Beatles For Sale», и…  «только саднит и саднит вросшая, назойливая заноза памяти. И уже никак эту занозу не вытащить – пока думается и помнится...» – думается и помнится об огромном царстве  детства, где уже выучены пять главных аккордов-«звёздочек» в ре-миноре, – о далёкой стране, плохой и хорошей, забавной и незабываемой, страдающей и влюблённой, рычащей стареньким «Бигом» и джиммихендриксовскими риффами  дефицитной «Мюзимы»,  в экстазе вырывающей   шнур из   втоптанной в пол педали-«квакушки»: «way-way-way!» – Кто играл хард-рок и выцарапывал из-под полы редкие пластинки, тот поддержит – ведь захлёбывающуюся под радийные сполохи свободы «тяжёлую музыку» слушали тогда все, это как пить дать, «…а на улице, делая поворот, визжит и грохочет трамвай. И кажется, что трамвай за окном и гитарист-виртуоз на диске пытаются заглушить друг друга»; и вот уже много лет кто-то  с насмешливой грустинкой сожалеет, как по его вине Лёва Коган опрокинулся в помойное ведро.

Смешно… Но после долгих лет жизни в Америке приходится везти наличные деньги, десятки и двадцатки (крупные переводить в  гривны невыгодно и неудобно), родственникам родственников и знакомым знакомых на Украину. А обратно тётя Фира пошлёт «Красную Москву», активированный уголь и… лифчики. Да, жизнь продолжается, и контраст между «там» и «тут» никуда не делся, а кое-где  увеличился неимоверно – это тоже приходится испытать нашему герою – конечно же, его тянет домой. Родина встречает по-разному, оставаясь где-то по-прежнему дремучей, суровой, заскорузлой и провинциальной, заискивающей перед «загранкой»,  и даже «мафиозной», по старинке советующей в аэропорту засунуть кое-что кое-куда поглубже в некое незнакомое иностранцам  место, недоступное простому смертному; и холодная молодая женщина за гостиничной стойкой уверенно отвечает: «Мест нет!» – стуча словами как мелкими колючими льдинками по деревянному столу, не видя пока золотисто-крылатый чужестранный паспорт.

…Видите? – в фарфоровом сервизе отражается война и несколько поколений, предварявших поколение  заокеанское; отражаются бережно и с любовью, как любить может только чистый душой человек, презирающий надменность регалий и статусов,  сопереживающий чаяниям людей, ушедших в историческое прошлое; – и соединяются воспоминания и поколения, люди и песни: «Роллинги», «Иглз» с бесшабашной «Ягодой малиной»; ненависть и любовь и восторженные мечты о ней; не к месту «преступная» улыбка симпатичной девчонке во время похорон; взрываются эмоциями чикагский «Диван» c чикагской «Деревней» – такие разные, хоть и рядом; и как быть с желанием выжить и по возможности не нарушить закон, а если и нарушить, то не попасться, а?  – так по-русски спрашивает автор  и так по-американски отвечает:

Ты уверен:

Всё, что блестит, – золото.

И ты покупаешь лестницу в небо.

И даже если все магазины закрыты,

Ты, зная нужное слово,

Сможешь получить то, за чем пришёл.

Ведь ты покупаешь  лестницу в небо.

«Запад» не плох и не хорош, он хитёр и коварен,  скуп и щедр, милостиво  благодушен к забравшимся на «небо» – впрочем, так же как и «тут»; – человеческая страсть к духовному началу не сгорает  и не затухает «там», где закончились неправда, обман и дефицит, ограничивавшие  творческое рвение желанием получить недоступное; наоборот, созерцание «оттуда»  приводит человека домой, делает его ближе к  оставшимся – живым и усопшим;  …знаете, их – отплывших и уплывающих – целое море, плеяда, но все они, литераторы, творцы, чуть отставая и запаздывая тематически (и это верно – ведь за бурей не поспеть!) неизменно возвращаются  в русскоязычное «домой», так и не уезжая  навсегда.  «Ностальгические чувства, расшевеливаемые этой книгой, – не только и не столько чувства эмигрантские. Поколение семидесятых найдёт в ней своё честное зерцало…  отодвинутое в пространстве и времени. Большое, как известно, видится на расстоянии. В книге много тепла, иронии, стремления к человеческой совместности, и это делает её желанной» (Марина Саввиных, главный редактор журнала «День и ночь», Красноярск).

Семён Каминский – псевдоним русского американского писателя, биографический интерес к которому вы вполне удовлетворите, открыв Википедию (добавлю только, под стать доброй иронии книги, что девичья фамилия жены Семёна – Сметанкина – это упомянуто в рассказе «Сметана»; кстати, название данного очерка – так же заглавие  одного из рассказов); простой искренний человек, уместивший в небольшой автобиографической книге двойное видение «здесь» и «там» – являющееся  ценностным ориентиром в понимании  значений не громких, а именно простых: гуманность, бескорыстие, доброта,  детская наивность (а ведь у слона – два хобота!); душевная уверенность и покой в обстоятельствах отнюдь не тривиальных, а довольно критических, пограничных и, добавим,  скептических с точки зрения умудрённого читателя, что вовсе не умаляет событийности  в интриге повествования.

Заканчивается же всё «банально» – любовью к жизни и к нашей в ней несмываемой памяти в преддверии  общечеловеческих духовных празднеств – я бы, наверное, так и назвал эту книгу:  «В преддверии Рождества», как символа  непреходящего, незабываемого, вечного, – но автор назвал её иначе:

30 минут до центра Чикаго

Поэтому – с наступающим, господа,  католическим Рождеством; русским  Новым  годом, дорогие товарищи; и с отличной книгой, уважаемые друзья-читатели; и да осветит Вам путь Рождественская звезда, на каком бы краю света  Вы ни находились!