Художник приходит в мир, который уже полон образов. Но образы эти имеют разный статус, разное качество и не одинаковую ценность. Часть из них можно отнести к числу «первозданных» — это те, которые были сотворены до человека. Однако сами визуальные образы не могут жить без людей: дело в том, что границы образа определяет человек-создатель («образ» родственно слову «обрез» — выделяя из мира часть, мы творим её образ в своей душе). Иное дело, что цельность всего мира может быть запечатлена в его части — так на обломке голограммы содержится информация обо всей картине.
Образов становится всё больше — мы живём в мире, где творил Петрокл, Леонардо, Вермеер, Тициан и Матисс, — художественная вселенная расширяется: и для кого-то число образов уже избыточно, их слишком много — и появляется искушение вовсе отказаться от них... Создание полноценного образа — сложнейший труд, настолько серьёзный, что художники ХХ—XXI веков сплошь и рядом стали отлынивать от него и под разными предлогами увиливать от тягот собственно изобразительного искусства. Художники теряют внимание к миру, внимание же — это принятие внешнего мира во «внутреннее имение», что обусловлено пристальным всматриванием в образ: прежде чем создать образ, надо увидеть его через призму творческого осознания. Мироощущение, основанием которого является внимание, во многом утрачено нашими современниками и перестало цениться сообществом «современного искусства».
Модными среди «сообщников» стали концепции и замыслы, литературность и стилизации, навязывающие зрителю свои представления. Впору защищать натуру от художников, потерявших способность любить и благоговеть и взявших за манеру измываться, экспериментировать над образами, ставить бесконечные опыты — подобно средневековым инквизиторам такие художники относятся к образам как к объектам для пыток. Эти художники заражены сплошь и рядом позитивизмом и заняты пропагандой этого мировоззрения, сами того подчас не ведая.
Заметим, что русское слово «мироощущение» не имеет прямого перевода, скажем, на английский язык: законодатели художественных мод из Нью-Йорка порой не имеют даже представления о возможном равновесии между мироощущением и мировоззрением, между восприятием изначальной образности мира и выражением оного.
Мироощущение является первичным человеческим даром: младенец не умеет говорить, но уже слышит, не умеет рисовать, — но видит. Ощущение полноты бытия, насыщенности и интенсивности переживания каждого мига жизни дарует высшее состояние души, которое чувствует художник. Он способен выразить и сообщить зрителю это ощущение, которое можно назвать «любованием»: оно сродни молитвенному экстазу. Зритель осознает, что мир изначально чист и создан как Рай для человека.
То, о чём мы говорим — это подоплёка, исток творчества: зачем творить, если не любишь? Художник может передавать зрителю и своё смятение, и боль, — но все страстные состояния души разворачиваются на фоне безусловного изначального «пакта» о мире и любви, который заключает художник с Богом. Не соперничество с Тем, кто в качестве первого художника сотворил сам свет, а сотрудничество, синергия: труд по образу и подобию...
Эта преамбула понадобилась нам, чтобы войти в мир Александра Москвитина, редкого по нынешним временам художника, картины которого передают первозданное ощущение полноты бытия. Этим ощущением художник щедро делится со зрителем: оно избыточно настолько, что в нем каждый может обнаружить «свою» составляющую. Поклонник концептуализма может найти у
Москвитина целый замысел устроения художественной вселенной: действительно, в ряде работ он использует обратную перспективу так, чтобы усилить стереоскопию взгляда самого зрителя. Пространство, выстроенное художником за холстом, не является ни плоским, экранным, ни тем, которое мы видим при взгляде в окно, — оно вовсе не является пассивным, экспонированным вовне инертным образом.
Пространство Москвитина активно, оно напряжено так, что воздействует на зрителя: перед картиной образуется зрительное поле, как продолжение того пространства, которое задает холст. Картина сообщает зрителю определенное состояние, преображает его психическую энергию. Об обратной перспективе в иконах писал Павел Флоренский, — но кто из современных художников способен овладеть приемами древних иконописцев? Москвитин использует концепты, которые лежат в основании творчества мастеров иконописи. Художник создает не только рисованное полотно, он творит мир «двойной» по ту — и по эту сторону картины.
С появлением фото, кино и телевидения мир картинок как окошек и глазков, «одноглазый» обскурантистский мир волшебных фонарей, ящиков и объективов становится всё менее художественным по сути своей: пространство ящика легко исчерпать, так как оно замкнуто, принципиально ограничено — возникает чудовищная простота показа фокусов в ящике — та простота, которая хуже воровства.
Мы не можем сегодня оценить размеры пространства, которое у нас украдено телевидением и компьютером. Глазеющим в экран второй глаз не нужен. Не нужно и пространство для восприятия — человек довольствуется плоскостью. Примитивизация человека — вырождение того существа, которое было создано «по образу и подобию» — вот знак времени, та цена расчеловечивания, которую мы платим за технический Прогресс. Именно против этого расчеловечивания и выступает художник — его полотна можно рассматривать как манифесты «двуглазовости», и Москвитин прекрасно это осознает. Он радикален в постановке собственно художественных задач, — его картины несут знаки принципиальной новизны, что свидетельствуют о масштабе дарования.
Что собственно художник имеет нам сообщить? Рыбы, изображённые им, словно рождаются из вихреобразной красочной субстанции, они есть продолжение волн, в которых кружатся икринки и пузырьки — здесь есть своеобразная натурфилософия, философия природы и жизни как феномена красоты, предельного феномена... Жизнь рождается из красоты — не из пыли и грязи (как думали учёные мужи Средневековья) а из света, воды и воздуха, из тех субстанций, которые чище и совершеннее всего.
Драгоценная «субстанции любви» разлита в палитре художника, даёт знать о себе в энергичных мазках, переливается перламутром на боках рыб на картине «На нерест», играет на шкуре «Единорога». Полотнами Москвитина можно любоваться ещё и потому, что они пронизаны тем светом, в котором угадывается отблеск изначальной любви, с которой начался мир.
Живописный субстрат, подоплёка живописи Москвитина энергийна и светозарна. Характерно в этом отношении полотно «Подсолнухи» — само обращение к этим чудесным растениям, следующим за светом солнца, символично. Однако если вглядеться в картину, вы не найдете ни одного похожего цветка — каждый из них ищет, находит и теряет солнце по-своему, они по-разному ориентированы и представляют собой любопытное цветущее единство в многообразии. Заметим, что растения эти — весьма жёсткие по своей природе, их задача - выстоять в борьбе с ветром.
Всем со школьной скамьи набило оскомину чтение картин русских реалистов, как книг по обязательной программе. Однако у Москвитина литературность лишь намечена, пафос картины вовсе не в диалоге с реалистической традицией — современный художник ищет традицию глубже, вне того круга условностей, который был характерен для русской живописи ХIХ века. Природа в полотнах Москвитина выходит на первый план как самовластная стихия, обладающая собственной магией. Люди же представляются как существа странные и удивительные — художник всматривается в лица обитателей Сибири (где он, кстати, и родился) как в маски древних кумиров, которые хранят свои, подчас неведомые им самим, тайны.
Однако в полной мере талант художника раскрывается тогда, когда он обращается к явлениям геологического масштаба: горы и водопады, леса и поля передаются им с энтузиазмом первооткрывателя. Зритель воспринимает экстаз художника, чувствует его неподдельный восторг — и заражается этим ощущением, с которым сама стихия, кажется, слагает гимны себе в виде образов Москвитина. Картины художника исполнены чистого пафоса и торжества, они подобны стихам ХVIII века — вспомним начало Державинского»Водопада»:
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьёт вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.
Любопытно, что когда художник обращается к цивилизации города, он видит и в индустриальных постройках превращения первозданного хаоса: так дымы из труб над городом кажутся чадом изо рта гигантского дракона... В целом же творчество Москвитина представляется нам обращением к первообразам, обращением столь последовательными радикальным, что художник видит в реальности пласт глубокой архаики.
Москвитин сам творит образы по подобию Первотворца — с энтузиазмом и воодушевлением любви.