В «Открытом обществе и его врагах»^* Карла Поппера я натолкнулся на необычную трактовку обвинения Сократа, по которой философ предстал перед судом граждан не безвинной жертвой клеветников, а участником заговора по свержению демократического строя Афин, в роли воспитателя тиранов — основных врагов государства. Прилагаю выдержку из раздела V, Гл. 10, Т. 1.

«Под влиянием авторитета Фукидида историю Пелопоннесской войны и падения Афин до сих пор часто рассказывают таким образом, что поражение Афин выглядит окончательным доказательством нравственной слабости демократической системы. Однако этот взгляд — не более, чем тенденциозное искажение. Хорошо известные факты говорят нам совсем о другом. Основная ответственность за поражение в войне ложится на олигархов-предателей, которые непрерывно вступали в заговоры со Спартой. Выдающимися представителями олигархов были три бывших ученика Сократа: Алкивиад, Критий и Хармид. После падения Афин в 404 г. до н. э. два последних стали во главе Тридцати тиранов, представлявших собой марионеточное правительство под покровительством спартанцев. Падение Афин и разрушение Длинных стен часто считается итогом Великой войны, начавшейся, как мы помним, в 431 г. до н. э. Но в таком представлении скрыто величайшее искажение правды. Дело в том, что демократы после 404 г. до н. э. продолжали борьбу. Сначала, насчитывая только семьдесят человек, они подготовили под водительством Фрасибула и Анита освобождение Афин, в которых Критий к этому времени убивал людей десятками. За восемь месяцев террора тираны убили «чуть ли не больше афинян, чем все пелопоннесское войско за десять лет войны»[1]. Через восемь месяцев после поражения (в 403 г. до н. э.) закрепившиеся в Пирее демократы напали и нанесли поражение Критию и спартанскому гарнизону. Оба дяди Платона погибли в битве. Их олигархические последователи еще некоторое время продолжали террор в самих Афинах, но их силы были в состоянии распада и разложения. Убедившись в неспособности олигархов к правлению, спартанские покровители бросили их и заключили договор с демократами. Мир восстановил демократию в Афинах. Таким образом, в условиях самых страшных преследований демократическая форма правления доказала свое превосходство, и даже враги признали ее непобедимой. (Через девять лет после битвы при Книде афиняне смогли восстановить свои стены. Поражение демократии в конечном итоге обратилось в победу.)

 Как только восстановленная демократия вернула нормальные правовые условия[2], против Сократа было возбуждено судебное дело. Его смысл был очевиден. Сократ обвинялся в том, что он приложил руку к воспитанию самых крупных врагов государства — Алкивиада, Крития и Хармида. Некоторые трудности для обвинения создавала амнистия всех политических преступников, объявленная перед восстановлением демократии. Обвинение, следовательно, не могло открыто ссылаться на этих общеизвестных лиц. И обвинители, вероятно, пытались наказать Сократа не за неблагоприятные политические события прошлого, которые, как они хорошо знали, произошли вопреки его намерениям. Скорее, они хотели, чтобы Сократ перестал учить молодежь. В учении Сократа и его результатах они усматривали опасность для государства. Поэтому обвинению была придана расплывчатая и даже бессмысленная форма — развращение Сократом юношества, нечестивость и попытка введения нового религиозного культа в государстве. (Два последних обвинения, безусловно, выражали, хотя и неуклюже, правильное ощущение, что в этической и религиозной областях Сократ был революционером.) Из-за амнистии «развращенные юноши» не могли быть названы точнее, но все, конечно, знали, кто имелся в виду[3]».

________________________________________________________________________^*«Открытое общество и его враги» Карл Поппер писал в годы фашистской диктатуры в эмиграции. Труд «считал своим вкладом в победу» над нацизмом и тоталитаризмом в целом. При этом первый том двухтомного сочинения посвятил критике политической философии Платона и озаглавил: «Чары Платона».

Автор разоблачал опасность платоновской (чит. сократической) идеалистической концепции «концентрационных лагерей». Поппер бил по основам идеологии тоталитаризма, по самому главному и фундаментальному — по антисоциальной философии.

Познакомившись с данной трактовкой обвинения, я взялся за критику «Апологии Сократа», написанную самым известным из его учеников — Платоном. И вот к каким рассуждениям я пришел.

I

В защитной речи Сократ, прежде всего, начал убеждать судивших его граждан, а благодаря записи Платона и всех многочисленных читателей в течение 2,5 тысячи лет, что он не станет прибегать к речи «разнаряженной, украшенной», которую предвосхищали обвинители. Что в его защите Вы «услышите речь простую, состоящую из первых попавшихся слов», как «на площади у меняльных лавок». А её отличительным свойством станет «говорить правду». Сократ тем самым показывает, что правда всегда проста и доступна, а ложь путана и срыта. И коль скоро он взялся говорить только правду, то и речь его будет простой и доступной. Но за простоту речи он выдаёт не доступность логического доказательства, а общепринятый лексикон и расхожесть высказываний. Доступность формы речи, а не доступность её содержания. И тут же просит суд «позволить мне говорить по моему обычаю», что значит — путано и скрытно в содержании. То же касается и честности. Сократ намерен представлять не объективную правду, а лишь то, во что «я верю, что то, что я буду говорить, — правда», что, по сути, есть субъективное суждение, освященное собственной верою и оттого выдаваемое за объективную правду. Ловко! А мне представлялось, что философ должен подтверждать истины логическими доказательствами и проверенными фактами. Оказывается, нет, довольно и собственной веры. И в подтверждение субъективного суждения, санкционированного верою, Сократ многократно указывает на лживость обвинителей: «верного они ничего не сказали», «не сказали ни слова правды», «ни слова правды», при этом не обмолвившись о достоверной стороне выдвинутого обвинения. А ведь лжи без наличия правды и быть не могло. Пифагор давно открыл, что «всё состоит из противоположностей», а Гераклит пояснил, что «все возникает по противоположности и всею цельностью течет, как река». Но Сократ игнорирует основной закон диалектики и не выходит за границы субъективности.

Таким образом, оправдательная речь его с самого начала и, как увидим, до конца изощрённо продумана и коварна. Нет сомнения, что подобная речь не могла исходить от открытого, честного и добропорядочного гражданина Эллады и даже от современника нашего просвещенного времени. Зато она часто встречается среди определённой части ловких адвокатов, циничных политиков и безнравственных журналистов, умело применяющих метод манипуляции сознания для обмана народных масс. Одним словом, у образованного класса паразитов, желающего поживиться за общественный счёт. Тех, кто не стесняет себя общественными нормами морали.

II

Далее Сократ, к удивлению граждан, инициирует расширение круга своих обвинителей. Предлагает прибавить к «теперешним» обвинителям обвинителей «прежних». Тех, кого «и по имени-то их никак не узнаешь и не назовешь, разве вот только сочинителей комедий». Тех, кого граждане застали «будучи детьми, некоторые же юношами», а стало быть, когда граждане были доверчивы и «больше всего верили на слово». То есть, Сократ приобщил к делу тех обвинителей, кто противодействовал его учению до Пелопоннесской войны, во времена правления Перикла, что соответствует 30-40 летней давности. Мотивируя тем, что прежних «обвинителей этих много» и «те еще страшнее, о мужи!», Сократ тем самым формально выходит за рамки фактического преступления. Ведь преступлением ещё не считается преступный замысел преступника и разработка плана совершения преступления. К примеру, поличным не является статья студента-юриста Раскольникова «О преступлении», в которой «высшим» дозволено убийство «низших». Преступлением не является и антигуманное умозаключение Родиона Романовича «Тварь ли я дрожащая или право имею?» И даже не разведка к ростовщице с закладом. А лишь убийство старухи и её безобидной сестры, да кража ценностей. И хотя следователь Порфирий Петрович разглядел в анонимной статье потенциального преступника и установил авторство, но это стало лишь элементом расследования, но не фактом обвинения. Но для суда граждан Афин в 399г. до н.э., как и Ф.М.Достоевского весь генезис преступления есть факт для обвинения преступника. Это был Великий исторический суд справедливости. Поскольку обвинение Сократа де-факто состояло в воспитании преступников, а преступление учителя (педагога и преподавателя) начинается с возделывания благоприятной почвы учеников (студентов) в виде реакционного мировоззрения, посева и взращивания идеи преступления на подготовленной почве до созревания плода преступления на практике. Таким образом, преступление учителя Сократа воспринималось судом как акт, охватывающий всё философствование Сократа от начала публичного учения до заключения под стражу. Цельное и неделимое преступление. Исходя из данной особенности, суд и позволил Сократу расширить круг своих обвинителей.

Но Сократ под предлогом объективности преследовал противоположные субъективные цели. Сократ разделил обвинение (обвинителей) на две неравнозначные друг от друга части. На начальную, продолжительную часть, в которой он сеял и возделывал зёрна своего учения в молодом поколении. Где молодые всходы ещё не давали урожая. И последующую, кратковременную часть, в которой возросшие умы дали результаты — свержение демократии и насаждение тирании в Афинах. Очевидно, что обвинители первой части будут биты априори, поскольку их обвинения были лишь субъективными предостережениями от учения Сократа, а конкретных фактов злонамеренных деяний обвинители предъявить не могли. Оттого обвинители могли лишь порицать учителя секты и высмеивать Сократа в комедии, но не могли привлекать к ответственности по суду. Тогда как во второй части фактические преступления учеников Сократа были очевидны для граждан Афин, свергнувших тиранию и восстановивших демократию. Кроме того, защититься в демократическом суде по обвинению в причастности к тирании много сложнее, чем в демократическом из-за вольности при демократическом строе.

III

Итак, иезуитски разделив обвинение на две части, Сократ взялся опровергать часть первую. И, как следовало ожидать, он не указывает суду ни одного имени оппонента, который выступал против его учения по сути. Хотя «прежние обвинители», как мы помним, — «еще страшнее, о мужи!». И не потому, что большинство «прежних» оппонентов канули в Лету, а потому что сыны и внуки всё ещё помнили конкретные претензии своих отцов и дедов. И тут же указали бы Сократу, что суть этих претензий — не в философских умозаключениях и трактовках, а в педагогическом дурном влиянии учителя на учеников. И предъявили бы суду результаты учения Сократа — испорченных сыновей и внуков оппонентов, что послужило бы наглядным доказательством обоснованности прежних обвинений.

Сократ избегает такой отповеди и вместо перечисления «прежних» приводит цитату из популярной комедии «Облака»: «Сократ болтается там в корзинке, говоря, что он гуляет по воздуху, и несет еще много разного вздору», что несомненно вызывало волну смеха и способствовало благосклонности граждан. И далее: «испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за правду и других научая тому же». И тут же разоблачает Аристофана в непонимании сущности своего учения. Комедиограф, как мы знаем, ошибочно приписал Сократу натурфилософскую сферу деятельности, которой занимались философы предшественники — досократики. Но чтобы зафиксировать данную ошибку драматурга, Сократ обращается к демосу за подтверждением истинности слов своих. А коль возражений по сути у демоса нет, то Сократ из вывода частного делает вывод общий: «Вот в каком роде это обвинение». Обвинение всех Прежних за весь предшествующий сорокалетний период. Ловко, но ложно!

А дальше — больше! Сократ берётся оправдываться по обвинению, которое сам преднамеренно сочинил. Он говорит: «А если еще кроме всего подобного вы слышали от кого-нибудь, что я берусь воспитывать людей и зарабатываю этим деньги, то и это неправда». Но и защищаясь «от кого-нибудь», применяет всё тот же хитроумный метод. Сократ не порицает софистов за платное образование, которое, как мы теперь видим, и есть причина дурного образования, а лишь сожалеет, что сам «в этом не искусен». И выходит сухим из самим же разлитой воды, и софистов порицает. Прямо как на современных политических телешоу. Кстати, К.Поппер положительно оценивает софистов. Протагора Поппер считал «первым из великих мыслителей», а поколение софистов — родоначальниками общественных наук. Но сейчас не о них речь. А чтобы завершить тему вознаграждения учителя, зададимся вопросом: «А на что жил Сократ и его семья?» Ведь он выступает не сколько против платного образования, сколько против самой оплаты учительского труда, оплаты честной (по труду) и обоснованной (по результатам). И не являются ли подарки учеников извращённой формой преподавательской оплаты?

IV

И только затем Сократ переходит к основной причине обвинения — к собственной мудрости, которая дала «известность и навлекла на меня клевету». А в свидетели своей мудрости «… я приведу вам бога, который в Дельфах», что устами Пифии, поведал его другу Херефонту истину, — на свете нет никого мудрее Сократа. Такое заявление повергло граждан в негодование. Но и теперь, за подтверждением своей первомудрости, Сократ не обращается к первоисточнику. Он предлагает найти подтверждение не у жрецов храма Аполлона, которые доподлинно знают имя первого мудреца в Элладе, а у своего сподвижника Херефонта. «И хотя сам он умер, но вот брат его засвидетельствует вам об этом». Но, вероятно, в этом не было необходимости, поскольку в уме Сократа афиняне не сомневались, а философская мудрость не оправдывала, а усугубляла его виновность. Демос осознавал, что степень виновности (В) есть отношение разумности (Р) обвиняемого к тяжести совершенного преступления (П), по формуле В=Р/П. Глупца и малоразумного обвиняемого суд мог оправдать и за тяжкое преступление, а мудреца, как человека разумеющего последствия содеянного — нет!

V

А чтобы «опровергнуть» истинность предсказания оракула, Сократ стал исследовать мудрецов в среде политиков, художников и ремесленников и сравнивать с собою Мудрым. Оценку квалификации проводил по собственному критерию: «Я знаю, что ничего не знаю». И установил, что оцениваемый «не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю» Но пройдя на экзаменационном поприще весь жизненный путь, Сократ не нашел ни одного равного себе по мудрости, а обнаружил сплошь неразумных. И хотя критерий Сократа не вызывает возражений, но с выводами его исследования могут соглашаться лишь хитрецы и глупцы. Поскольку Сократ жил в самый прогрессивный период всемирно-исторического развития, находился в эпицентре культурной жизни, — Афинах, — а стало быть, в число неразумных Сократ зачислил Перикла, соратников вождя демократов и его последователей. Великих трагиков Софокла и Еврипида, архитекторов, создавших Парфенон и Эрехтейон, выдающихся скульпторов и многих иных, которые в различных областях деятельности открывали и воплощали прогрессивные идеи в античности. Тех, которые заложили основы культуры не только античной, но и Западной, а потом и Русской цивилизаций. Не разглядел Сократ и мудрецов среди коллег-натурфилософов, положивших начало науки. Среди них и философа Анаксагора, который «… учил, что Луна, подобно Земле, покрыта горами и долинами . . .; что Солнце и звезды суть раскаленные каменные массы, тогда как месяц получает свой свет от Солнца. Эти представления скоро были усвоены наукою, хотя не только толпе, но и большинству образованных людей — даже такому человеку, как Сократ, — они казались совершенно нелепыми и смешными». (К.Ю. Белох Греческая история. Т.1, Гл.XVII) Стоит прибавить, что космологические выводы Анаксагора были научным отчётом экспедиции по изучению эгоспотамского метеорита.

Сократовский вывод невозможно принять и потому, что осознание недознания есть следствием познания. Тот, кто сам что-то понял и сделал, тот тут же и уразумеет, что непонятого и несделанного перед ним бесчисленное количество. А узнает он об этом не забавы ради, а для того чтобы включиться в процесс познания и воплощения познанного.

                        Нам только часть дано узнать
                        от истин божьих, сокровенных,
                        но с осознанием Вселенной,
                        чтобы вновь познанье продолжать.

Стало быть, ещё первобытный человек, употребив разум для изготовления каменного топора, понял, что он в начале процесса изготовления бесчисленного количества орудий труда. От умело сколотого камня до ядерного реактора и так далее. А следовательно, поверить Сократу, о том, что в Золотой век Афин не нашлось человека, знающего, что он ничего не знает, может только глупец, который знает всё.           

Но тогда мы должны ответить на более сложный и более важный вопрос: «А почему Сократ уверовал в такое абсурдное заключение в V веке до Р.Х., а его последователи верят в его заблуждение и по сей день?» Ответ в сфере материалистически-диалектического миропонимания. Человек, приобретая знания неизвестные окружающим, тут же приобретает и чувство превосходства над окружающими. И хотя добытые им знания узкоспециальны, открыватель считает именно их наиболее важными и насущными для общества. Не имей он такого убеждения, он бы не сделал своего открытия. Но как разъясняет А.В.Кожев в лекциях по философии Гегеля, — открытие ещё не есть знание, а лишь «субъективная достоверность», которая вполне может оказаться иллюзорной, ложной и безумной. Чтобы стать истиной убежденность должна иметь значимость не только для самого носителя, но и для других членов общества. То есть открыватель должен навязать свою достоверность обществу и заставить общество признать её. Он должен завоевать господство над обществом в оспариваемых пределах. Но общество полно носителей иной достоверности, убеждённых противников — критиков и оппонентов. Стало быть, субъективная достоверность подвергнется анализу и проверке на практике. И если достоверность выдержит социальный экзамен на зрелость, она станет всеобще признанным знанием. А открыватель достоверности из состояния «сам для себя» перейдёт ранг признанного учёного с осознанием «себя вне себя» — в других. Он сможет снять себя в сознании окружающих (идентифицировать свою личность в представлении окружающих индивидуумов). Оттого открыватели всеми силами и стремятся получить признание своей значимости в обществе. В таком механизме социального становления истин и реализации новаторов есть феномен внутреннего самодвижения прогресса. Когда личности, добывшие знания, могут реализоваться лишь при условии передачи этих знаний социуму. Пример становления философа греки наблюдали в принятии теоремы Пифагора: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов». А несостоявшегося становления — в гипотезе Пифагора о строении Земли. Пифагор не смог привить грекам понятия шаровидности Земли, что не позволило эллинам научно основать и существенно развить географию.

Но наиболее наглядного примера несостоятельности становления идей в античности, чем у Сократа, найти сложно. Апология — наглядное тому доказательство. Сократ не смог переориентировать греков с познания внешнего мира на внутренний. Призыв: «Познай самого себя» так и остался невостребованным. Полусостоятельность Сократа, выражалась в состоятельности открыть знание (достоверность) на начальном этапе становления и несостоятельности навязать эту истину афинянам и эллинам в целом на последующем этапе. В этом философская драма Сократа. Её трагичность усугубилась стойкостью философа, год за годом в нужде и осмеянии продолжавшего биться о непреступную крепость общественного сознания. В итоге Сократ оказался не в состоянии пробить даже минимальной бреши в консервативных устоях граждан. Но не разочарование постигло его. Слишком горд и целеустремлён был «босоногий философ». Реакцией мыслителя стало:

 a) презрение к социуму;

 b) уход в интеллектуальный эгоизм;

 c) философский идеализм!

Пойдём по порядку:

a) Коль скоро истинная идея полезна социуму, а общество её отвергает, разве необоснованно обвинение социума в реакционности? Отчасти обоснованно, хотя бы потому, что истинная идея не может быть, как это принято «думать», преждевременной. Истина появляется лишь тогда, когда общество в состоянии её усвоить и использовать. И какими бы ни казались оторванными от жизни истинные знания, они важны и нужны человечеству в его современной жизни. Идеи прагматичны! Кроме того, игнорирование «и познайте истину, и истина сделает вас свободными» (Ин.8:32) сводится не только к притеснению свободы, но и к консервации сознания, а это эволюционное преступление.

Но разве социум давал надежу на податливость? Напротив, функция общества в сопротивлении. Сократ же не преодолел общественное сопротивление, потому что сократовские идеи и метод диалога имели принципиальные практические недостатки, которые прочувствовал Аристофан и разглядели прозорливые афинские мужи. И оказались правы. Что же оставалось отверженному Сократу, твердо убеждённому в истинности своей? Либо отказаться от своей истины, либо отвергнуть свой народ. Сократ избрал второе — презрел демос;

b) А презрев народ, Сократ впал в интеллектуальный эгоизм, что по сути есть способ разлучения разума с истиной. Ибо человек — существо социальное, прежде всего в разуме. После презрения народа Сократ уже не совершенствовал метод навязывания своей идеи социуму, а изощрялся в методе доказательства несостоятельности и беспросветности демоса, загоняя «самоуверенного оппонента в безвыходную ситуацию» (А.Шопенгауэр). За что Сократа «колотили и таскали за волосы, а еще того чаще осмеивали и поносили; но он принимал все это, не противясь». (Диоген Лаэртский). Поделом! Ибо просвещение не в превосходстве над учеником, а в признании потенциала ученика. Кроме того, когда Христос учил подставлять другую щёку, он не учил сносить побои впредь, а научал отыскивать причину конфликта в себе и искоренять свои недостатки. А после собственного изменения не бояться подставить другую щёку — побоев не последует. Сократ же, как это ни парадоксально, себя не преобразовывал, что категорически расходится с наставлением Христа. Стало быть, совершенно безосновательно идентифицировать Сократа как дохристианина, как это сделали некоторые учителя церкви.

Итак, погрузившись в антиобщественный интеллектуальный эгоизм, Сократ стал антисоциальным элементом, получающим удовольствие от выявления неразумения граждан. Удовольствие, превышающее оскорбления и побои. При таком отношении к обществу его учение неизбежно должно было покончить с эволюционным развитием социума и переориентироваться на преобразование общества революционным путём. А школа Сократа должна была переродиться в секту. Ведь антисоциальная программа могла привлекать лишь учеников из олигархического класса. Богатую молодёжь, презирающую народ и его демократию и нацеленную на революционные преобразования в свою пользу. Сократ дал им и то, и другое.

с) Но философствование в узком кругу сектантов-учеников не могло вполне удовлетворить Сократа, пока его знания продолжали нуждаться в материальном подтверждении и общественном признании. Нужен был выход из образовавшегося затруднения. Потребовалась новая парадигма, в которой идеи должны получать признание без участия и санкционирования общества. Умозаключения Сократа востребовали автономность от природы и общества. Такой парадигмой стал идеализм. Сократический идеализм, в первую очередь, возник как нематериальный метод возведения субъективной достоверности в ранг истины. При этом истина, вышедшая из субъективного представления идеалистов, приобретала иммунитет к материалистической критике. Когда Диоген пытается возразить академику: «А я вот, Платон, стол и чашу вижу, а стольности и чашности не вижу». Платон идеалистически утверждает: «И понятно: чтобы видеть стол и чашу, у тебя есть глаза, а чтобы видеть стольность и чашность, у тебя нет разума» (Диоген Лаэртский. 5 Кн. 54). В данном «доводе» Платона — сущность идеализма Сократа. Ведь эйдосы (виды) Платона возведены в идеал вне общества афинян и Диогена, и в скепсисе последнего не нуждаются, а, следовательно, возражения Диогена априори безрассудны. В парадигме сократовского идеализма Диоген глупец. Поумнеть он может, только примкнув к секте идеалистов. А победить идеалистов может теперь только на поле методологического противостояния. Но победить автономные идеи идеалистов на поле физических знаний Диоген больше не мог. Оттого Сократ на суде и признал «... , что человеческая мудрость стоит немногого или вовсе ничего не стоит», что и означает, что считаться с нею (мудростью людскою) идеалистам больше не стоит. О, как часто и от сколь многих человечеству предстоит выслушать сие суждение мудрого Сократа!

При этом стоит заметить, что сократический идеализм имел и объективные причины своего возникновения. Он стал обратной стороной созерцательных физических «знаний», плодящихся в головах греческих натурфилософов без соответствующих доказательств. Так Фалес видел первоначало в воде, Анаксимен в воздухе. Гераклит субстанцией считал огонь. И даже Демокрит, видящий первооснову в атоме, не удосуживался доказательством неделимости микрочастицы. Это был период самодостаточности теоретических представлений (гипотез). Но без диалектического единства противоположностей древнегреческой науке обойтись не удалось. Гипотетическому материализму был противопоставлен антинаучный идеализм. Тот сократический идеализм, который в принципе отвергал научность метафизики, которую искал И. Кант в «Критике …» и «Пролегоменах …» и, тем более, Законов диалектики, которые Г.В.Ф. Гегель открыл в «Науке логики» и «Феноменологии духа». Это был анархический идеализм, объективной задачей которого, хотя и не формализованной, должна стать борьба с бездоказательным материализмом. Прогресс двигался не доказательностью разума, а страстями неразумения. И со своей задачей сократический идеализм, в конце концов, справился, превратив натурфилософию в современную науку, которая в своё время способствовала возникновению немецкого классического идеализма на совершенном витке эволюции.

Таким образом, классификация на досократиков и классиков должна проходить не по границе физики и этики, как это было принято в древние времена, и не по границе натурфилософии и философии сознания, как это принято считать в академической науке сегодня, а по материалистической и идеалистической границе философии, как самому существенному различию между познанием и антизнанием. По учению Сократа, а не работам Платона. 

Но не менее актуально уразуметь, почему порочные основы сократического идеализма живы и здравствуют и по сей день. Почему эпоха просвещения полностью не изжила столь реакционное явление, кретический идеализм не заменил, а марксистско-ленинский материализм не сокрушил его? Мне представляется, что причина в том, что философия, а вслед за ней и наука, как наиболее актуальные области человеческой деятельности, с древности (с софистов) стали занятием профессиональным (элитным), связанным с вознаграждением учёных не только духовными, но и материальными благами. А на интеллектуальную ниву подвизались люди, обладающие формальными качествами мудрости, способностями познания, запоминания и коммуникации, но при этом не наделённые талантами открывателя истин. Они усердны, образованны, тщеславны, но интеллектуально не производительны. Невзирая на приобретённый опыт заучивания и расказывания, они не выходят за пределы собирательства ранее накопленных знаний. Их множество, ими заполонены ВУЗы, НИИ и СМИ. При том они весьма пассионарны и стремятся навязать себя обществу. Но что им навязывать, если открытия принадлежат другим? Они проводят многие года в исканиях, но безрезультатно. Дух, как известно, приходит к кому и когда хочет! Им остаётся одно — уверовать в свою значимость самостоятельно, без общественного одобрения. На этом развороте они обращаются к сократическому идеализму, как к путеводной звезде. Со временем они так проникаются сократической идеей, что от отстранённости переходят к презрению общества, которому они вначале пытались служить и за счёт которого существуют. А с отвращением социума получают внутреннее оправдание, к примеру, в преподавании антисоциальных теорий в учебных заведениях или регрессивной деятельности в научных институтах и т.п. При таком преобразовании «учёные» неизбежно вырождаются и погружаются в религию, где оправдание уже не требуется. Обратите внимание, из-под одежд профессиональных идеалистов выглядывает богословский подрясник. Во времена реакции они обретают уверенность. Их идеализм проникает в самые исконные области материалистической сферы. Последнее обстоятельство и побудило меня написать главу о современных сократических идеалистах. В YouTube я прослушал лекции по истории западной философии В.П. Лега в МФТИ и начал читать его учебник на эту же тему. Я был поражен, что будущим физикам читается философия в ракурсе идеалистического миропонимания. Мало того, в её крайней идеалистической форме — религиозного мироощущения. Но если «материя — это зло» (по Леге и Платону), то стоит ли заниматься исследованием материи? Если нет вещи «в самой себе», а есть лишь её представление (стольность или чашность), то заниматься стоит лишь благим духом. Зачем заниматься вредным и второстепенным? Если неисчерпаемость электрона, как и атома (по В.И. Ленину) не отражает действительности, то следует остановиться на открытии кварков, признав их неделимыми элементарными частицами, и завершить физику. Поразительно! Но это было лишь полдела. Лега, вслед за Сократом и Платоном, вразумлял студентов: «демократия — это власть толпы, для которой нет никаких законов, никаких авторитетов, никаких ценностей. Это быдло!»

(Лекция в МФТИ №5 «Философия Платона» с 1:19:00)

Но если народ быдло (с польского — скот), то в чём необходимость физических открытий? Зачем неблагодарному дремучему быдлу дарить блага физической природы. Фарадей совершил непростительную ошибку, открыв электромагнитную индукцию. Физик не понимал, что выработанный электрический ток позволит осветить жилища простолюдинов, а электроприборы, питающиеся потоком электронов, существенно облегчат труд подневольного стада. А чтобы не совершить подобного впредь, Лега усердствует в Московском физико-техническом институте. И не без результата.

Но в искренности В.П. Лега я не сомневаюсь, ибо для него «разум и идеи одно и то же». Он преподаватель, «для котор(ого) сама история философии (как древней, так и новой) есть (его) философия» (И. Кант. Пролегомены. Предисловие). Занятие вполне удобное, позволяющее навязывать губительные субъективные идеи слушателям, а при этом ловко прятаться за учениями великих. Именно таких «учёных» я и описал выше. А вот каковы цели ректора и заведующего кафедрой, утвердивших такого лектора на курс философии будущим физикам? Смею предположить, что в угождении чиновникам минобразования по внедрению программы, подрывающей основы образования и физики в частности. А каковы цели государственных мужей, продвигающих такую политику в образовании? Да такие же, что и у Сократа и Платона, — произвести отчуждение образованных людей от социума. Элиты от народа. Быдла, как выражается г-н Лега, от управленцев и власти. По-платоновски, — от стражников и философов. По примеру семинариста Андрия из гоголевского «Тарас Бульба». Молодого выпускника, по крови русского, а по сознанию инородца и поработителя. И всё для высокой и благородной цели — величия России.

VI

Оправдание в развращении молодёжи и отрицании богов Сократ строит по собственному методу индукции, вывернутому наизнанку. Он доподлинно знает, что общее заключение обвинителей, умело разделённое на составные части, даст частные объяснения, противоречащие начальному общему обвинению, а следовательно опровергнет его. Многократно применяя свой метод на агоре для доказательства общих этических истин (мужество, добродетель, красота и др.), Сократ так и не смог получить из частных дефиниций абсолютную истину, охватывающую всё многообразие частнных суждений. Оттого он и разочаровался в индукционном методе в определения абсолютных истин, а стал использовать метод, чтобы «пытать тех, которые считают себя мудрыми». Но в данном случае, несостоятельность индуктивного метода должна была сослужить ему «добрую службу». Он был удеждён, что методом индукции он опрокинет любые, самые достоверные обвинения.

a) Начав с развращения молодёжи, Сократ призывает обвинителя Милета назвать тех, кто делает молодёжь лучше. Милет в замешательстве, поскольку осознает, что идеального воспитателя найти ему вряд ли удастся. Сократ высмеивает его неопределенность. Тогда Милет указывает на судей — граждан города. Из чего Сократ делает алогичный вывод о том, что все граждане Афин улучшают молодых людей, а лишь один Сократ портит их. Кто поверит в такую дефиницию? Никто! А, стало быть, в порче молодежи повинны все. Что отчасти верно, но к обвинению Сократа прямого отношения не имеет. Индукция не подвела! И благодаря такому теоретичекому лжеутверждению Сократ снимает с себя конкретное, персонифицированное обвинение и перекладывает его на афинских мужей. А отцы семейств, реагируя на подозрение, вынуждены отвести обвинение Милета, чтобы самим не попадать под обвинение в порче молодёжи. Индукционное рассуждение дало свой псевдонаучный результат, который противоречит общему обвинению. Сократ переходит к следующему:

— Существует ли кто-нибудь, кто желал бы получать вред?

— Конечно, нет.

Ну, если таких нет, то и Сократ не станет воспитывать негодных учеников, чтобы не навлечь на себя зла с их стороны. Ибо, Сократ много мудрее молодого Милета и преднамеренно себе в старости вредить не станет. И снова сократический метод приводит к утверждению, полностью противоречащему общему обвинению. Правда, вывод о невозможности преднамеренного зла, как и дефиниции в виде: «кроме меня, все афиняне делают их добрыми и прекрасными, только я один порчу» и «если я кого-нибудь из близких сделаю негодным, то должен опасаться от него какого-нибудь зла» Сократ формулирует сам, не рискуя передоверить столь ответственное дело обвинителям. Поскольку он не стремится к определению общих истин, а способствует развенчанию общих обвинений. Обвиняемый Сократ в процессе — не искатель истины, а производитель оправдательных аргументов, — типичный софист, отвергающий объективную истину и утверждающий выгодное субъективное суждение. Но если допустить, что Сократ в методе индукции стремится к истине в виде: «В порочном воспитании молодёжи не виновен!», то нельзя не заметить, что его дефиниции не возводят к истинному понятию, а взаимно аннигилируют друг друга. Ибо, если всем очевидно, что такое зло и всячески избегают его в целях собственной безопасности, то преднамеренной порчи в воспитании не может быть априори. Сократ же, осознавая зыбкость своего оправдательного довода, перестраховывается: «Если же я порчу ненамеренно, то за такие невольные проступки не следует по закону приводить сюда, а следует, обратившись частным образом, учить и наставлять; потому, ясное дело, что, уразумевши, я перестану делать то, что делаю ненамеренно». Он предумышленно льстит «глупым» согражданам, предлагая им поучение мудрейшего Сократа. Чтобы собственное нарушение закона, выдать за непреднамеренное. А за непреднамеренное преступление предлагает освобождать от ответственности перед законом. Поразительное извращение права! И это «праведный» философ возвещает в демократических Афинах, где свободному гражданину нельзя приказать, как варвару, а необходимо убедить в целесообразности принятия и исполнения Закона. В государстве, где демократия реализовалась в политическую систему благодаря участию граждан в законодательной и судебной ветвях власти. После приведённых Сократом «аргументов» впору говорить не о «сократической иронии», а о профессиональной сократической манипуляции.

b) Чтобы прояснить отношение обвиняемого к олимпийским богам, нам недостаточно клятвы Сократа Зевсом, которую он произносит после клятв Собаке (египетскому богу). Нам нужно познакомиться с его религиозным мировоззрением.

Рафаэль. Совет богов

Первое, что бросается в глаза, то, что Сократ обращается к Богу в единственном числе.

В платоновском «Государстве» (Книга вторая) Сократ утверждает единого Бога благим, а от того не являющимся источником зла. А с любыми проповедями зла благим Богом Сократ предлагал «всячески … бороться: никто - ни юноша, ни взрослый, если он стремится к законности в нашем государстве, - не должен ни говорить об этом, ни слушать ни в стихотворном, ни в прозаическом изложении, потому что такое утверждение нечестиво, не полезно нам и противоречит самому себе». Таким образом, мы видим, что Сократ, вслед за Ксенофаном, склоняется к единому, благому Богу. Это включает Сократа в когорту реформаторов религии, но служит наглядным доказательством того, что Сократ лжет, заверяя суд в своей приверженности бессмертным. Ибо олимпийские боги не благи, а их злодеяния проистекают из их человекоподобной сущности. Чтобы убедиться в их неблаговидности, достаточно вспомнить властителя Зевса и титана Прометея, богиню Деметру и её дочь Персефону.

Более того, Сократ призывает «...для зла надо искать какие-то другие причины, только не бога», то есть благому Богу противопоставляет злого Сатану. Таким образом, повторно доказывает свою антирелигиозность от обратного.

Кроме того, уверение Сократа в приверженности олимпийским богам есть по сути отказ от философствования. Поскольку особенностью древнегреческой философии, наряду с созерцательностью, есть (по Ахматову А.С.) «принцип разумного обоснования, означающий отказ от прежнего религиозного авторитета в процессе познания и замену его авторитетом человеческого разума, становящегося судьей в вопросах истины». Но Сократ не собирался расставаться с философией ни при жизни, ни после смерти. И в выборе между философией и смертью избирает смерть. Так, что Сократ — олимпийский безбожник и, если не атеист, то определённо религиозный революционер.

Подводя итог апологии Сократа можно констатировать, что оправдание построено на предумышленном извращении логики, опирающейся на несущественные, второстепенные факты, извлечённые из общего контекста событий, а также, на ложных выводах, полученных в результате лженаучного метода. А открыв преднамеренный обман Сократа в оправдательных речах, мы можем с уверенностью утверждать в наличии виновности Сократа не только в формально выдвинутых, но и в фактически рассматриваемых обвинениях. В развращении молодёжи и непризнании богов, исходящих из антисоциальной философии Сократа. В причастности Сократа к антидемократическому государственному перевороту в качестве наставника тиранов и идеолога антинародного движения. А также в продолжении антисоциального учения после восстановления демократии. И в неповиновении к требованию прекращения идеалистического учения. А заключение, на правах исторического присяжного заседателя, огласить — ВИНОВЕН!

VI

Что касается смертного приговора, то нельзя не прояснить, что за формальным решением суда скрывается фактическое намерение Сократа «пострадать за правду». И не потому, что Сократ имел возможность уклониться от судебного процесса, о чём заявляет обвинитель Анита про подсудимого Сократа: «вообще не следовало приходить сюда». И не потому, что Сократ отказался от «отличной» защитительной речи Лисия, усмотрев в ней адвокатский уклон. А потому, что памятник себе желал создать нерукотворный и прекрасно понимал, что без драматического финала память о нём будет ничтожной, по сравнению с корифеями философии Греции. Так, — несколько курьёзных случаев с чудаком Сократом в истории Диогена Лаэртского, — и только. Ведь все философские предприятия (метод, понятия, антисоциальное учение, олигархический переворот) разбились о материальный устой, как морские волны Эгейского моря о береговые скалы Аттики. О, ужас! Но насильственная смерть Сократа по приговору сограждан овеет его ореолом мученика-героя, невинно казнённого за Истину. Сократ верно предугадал, что после насильственной смерти «больше будет у вас обличителей» «и они будут тем невыносимее, чем они моложе». И был совершенно прав. Ибо смерть прельщает и обольщает. Сократ знал, что на «кресте не скипается кровь».

Но смерть Сократа неправильно сводить лишь к жертвоприношению собственному тщеславию. Идеализм Сократа, зародившийся от несостоятельности практической деятельности, не мог не завести его в потусторонний идеалистический загробный мир. Там, в Аиде, он намеревался продолжить доказательство истинности сократическим методом

 в беседе с Орфеем и Гомером, полубогами, а если удастся, то и с богами. «И наконец, самое главное — это проводить время в том, чтобы распознавать и разбирать тамошних людей точно так же, как здешних, а именно кто из них мудр и кто из них только думает, что мудр, а на самом деле не мудр». В чём и отыскал своё спасение. Философ не собирался оставлять своего занятия после смерти и прельщался поиском истины за пределами жизни. По сути, Сократ сформулировал принципы религиозного миросознания начального христианства. С такой верой философу Сократу было легче перенести собственную несостоятельностью реальной жизни, предавшись надежде на загробную реализацию после смерти.

Но потустороннее благо Сократа — вред для практического человека. Дурман, уводящий живой практический рассудок в загробную жизнь. Опасное религиозное мировоззрение, приводящее к болезненному состоянию, неуклонной утрате жизненных сил, — и заводящее социум в деструкцию и реакцию. Преодолеть данную религиозную ограниченность сознания попыталась Реформация. Протестанты модернизировали идеалистическое мировоззрение христианина эпохи феодализма под материалистический мир нового капиталистического производства, для которого, прежде всего, были нужны люди, не отбывающие земную повинность перед царствием небесным, а практические деятели, дорожащие жизненными благами более, чем небесными. Именно из протестантской среды выходили предприниматели и квалифицированные рабочие, инженеры, изобретатели и учёные нового времени. Их привлекала религиозная реализация при жизни и вознаграждение, дарованное Господом за творческий, продуктивный труд. Протестанты вырвались из религиозного рабства смерти и перешли в религиозной вере в жизни. И именно они, а не христиане-сократики, совершили научно-техническую революцию на Западе и в мире. А стало быть, Сократа следует идентифицировать не сколько как дохристианина, столько как псевдохристианина. Не познав сущности позитивной жизненной деятельности, Сократ не познал и позитивной сущности религии.

На этом критику Апологии Сократа завершу и обращусь к суждениям именитых учёных, воспевающих Сократа, как образец нравственности, светоча мысли и деятеля социального прогресса.

Так, советский учёный, — а по сути монах-идеалист Лосев А.Ф., в сочинении «Жизненный и творческий путь Платона» представляет Сократа социальным лекарем «вырождающейся демократии». Нет спора, что демократия, как и другие формы политического устройства, подвластна упадку. Но афинская демократия доказала свою историческую жизнеспособность. Несмотря на поражение от спартанской аристократии в Пелопоннесской войне и губительные потери демократов при тирании 30-и, афинская демократия возродилась и была признана даже Спартой-победительницей. Кроме того, амплуа Сократа-обличителя оставалось неизменным в течение всей его жизни, хотя он прожил продолжительный исторический период от персов до лакедемонян, пройдя и подъёмы, и падения. Так, что «реши­тель­но всем сто­ять попе­рек доро­ги» у Сократа решительно не было постоянных оснований. Аргумент, притянутый Лосевым за уши! Более того, Лосев представляет Сократа диалектиком. Выставляет диалектику как отличительную сторону Сократа. Лосев, по сути, предлагает учить диалектику не по Гегелю, а по Сократу. Причём без единства и борьбы противоположностей, а односторонне — по сократическому негативу. И делает такое утверждение без доказательств, не предъявляя ни одного конкретного примера логического понятия, диалектически выведенного Сократом. По-сократовски! Куда, спрашивается, смотрели идеологи марксизма, когда у них под носом вершилась идеалистическая контрреволюция.

 Ранее религиозный философ XIX века В.С. Соловьев, в работе «Жизненная драма Платона» представлял Сократа в роли примирителя двух враждующих афинских сторон. Стороны охранителей, защищающей традиционные житейские устои, — и стороны софистов, привносящих скептицизм во все аспекты жизни и сориентированных на достижение целей посредством убеждения (риторики). Сократ, с одной стороны, «признавал смысл и правду в народных верованиях», но выступал «против слепой, безотчетной тёмной веры» охранителей; а с другой стороны, «стоял за право и за необходимость критического и диалектического исследования» софистов, но обличал их в отсутствии целей и критического анализа. «Сократ указывал, а главное, доказывал» «умственную несостоятельность своих противников, и это была, конечно, вина непрощенная». Роль, приписываемая Соловьевым Сократу, благородная, но практически невыполнимая, поскольку нельзя одновременно быть и язычником, и христианином. Невозможно не отрекшись от Олимпийских богов принять единобожие. От того Ксенофан всю жизнь провел в скитаниях, а Анаксагор был изгнан из Афин. И тем более нельзя стать диалектиком, не отказавшись от приверженности одной из сторон. Таким образом, по сути, Сократ предлагал охранителям перестать быть охранителями, а софистам — софистами. А, в общем, Сократ предлагал обеим сторонам отказаться от противоречий и слиться в единстве. Так какой он после этого диалектик?

При этом Соловьёв и Поппер представляют Платона отступником учения Сократа и предателем учителя. Против чего невозможно не возразить. Ибо, нет оснований перекладывать ответственность с Сократа на его ученика Платона. Хотя бы потому, что любое учение, даже самое революционное, не возникает вдруг, из неоткуда, без предварительной проработки провозвестниками. Иоанн Креститель — предтеча учения Иисуса Христа. Гегель, Смит и Сен-Симон — прародители марксистского учения. А идеализм Платона основался на принципах, заложенных учителем Сократом. И, как можно увидеть по произведениям ученика, не в меньшей степени, чем предшественниками христианства и марксизма. Тем более, что нет античного опровержения несоответствия Сократа по Платону. Платоновский идеализм базировался на фундаментальных, феноменологических основах сократического идеализма! И стоит ли опровергать многократно проверенную и подтверждённую истину: плоды собирают под сенью дерева? Так, что Поппер и Соловьёв совершенно не правы, перекладывая вину реакционной политической философии на Платона. Отцом идеалистического реакционизма следует считать именно Сократа.

P.S. А какой бы могла быть защитная речь честного философа Сократа? Апология, которую я бы принял и в которую поверил.

Акцент речи должен был сделан на фактическом обвинении, а не юридическом. На философском учении Сократа, а не юридических, формальных статьях обвинения.

А будучи честным и мудрым, Сократ должен был бы объяснить, что: «Всеми силами пытался познать мир и передать свои знания гражданам Афин. Ибо знание не только сила, но и добродетель. Но мужи как я не старался, отказались внимать истинам, а осмеивали их. И только молодёжь вняла моему познанию и включилась в учёбу. Наметился раздел между народом и студентами, которого я в начале и не заметил. И хотя я никогда не научал презрению и не поощрял превосходства над демосом, добывающим нам хлеб насущный и отстаивающим наш полис от врага, но в студентах оно стало углубляться. И чем больше ученики возвышались познанием, тем более расширялась пропасть меж частями изначально целого общества. Но и тогда я пренебрёг опасностью и не предпринял должных мер по пресечению гордыни студентов. А когда я распознал опасность и забил тревогу было поздно. Ученики возмужали в познании и стали отбрыкиваться от меня, как жеребята от кобылы. И Платон первый среди них. Каюсь в своём педагогическом недосмотре и клянусь впредь начинать учение своё не с критики несовершенного бытия, а с этики нашей жизни, в которой не будет места пренебрежению к демосу. Буду следовать диалектике о неразрывности противоположностей: добра и зла, ума и глупости, добродетели и злонамеренности. И бороться не с реальностью жизни, а с её пороками и заблуждениями. Чем я и занимаюсь с первых дней ненавистной тирании тридцати и буду следовать данному правилу впредь до скончания своих дней, ибо я сын славных Афин и предан своему народу. Клянусь Периклом, отдать свою жизнь и свой разум за демократические принципы полиса — основу просвещения афинского народа. А в подтверждение изменения своего привожу дела свои...

Dz