Август. 40

Памяти М. 

Мой краткий брат, мой кроткий собеседник,

ровесник мой, и совесельник,

мой ясный разум, проводник, порука,

плачет подруга.

 

Где говор нежный, где моя забота,

где мой Четверг, где праздник мой, суббота?

Скажи теперь: ну с кем зажгу я свечи?

Стою, как в Сечи

 

последний иудей. Стою, мне больно.

Вокруг трава, слова - всего довольно,

вино, Манук, бумага. Хлопнет почта -

вот это то, что.

 

Не пять четвертых, как же так, не Брубек,

а меньше единицы. Твой обрубок,

скажи теперь, кому скажу смешное?

Все стало - мною.

 

Вот поезд в поле - вижу яркий прочерк.

Одно тире осталось мне, а прочих

не знаю их. Зачем, сыграв поэта,

ты сделал это?

 

Я здесь, а ты? Всего тошней от неба.

Тебя там нет - ни с нимбом, ни без нимба.

Безумных звезд не спит Совет Верховный.

А ты, греховный,

 

уж точно, далеко от страшных окон.

Но знаю - и не под землей твой кокон,

земля тверда: не нам с тобою, мямлям,

уйти под землю.

 

Куда, куда, к какому ты пекину?

Как все покинули - так я тебя покину.

У той реки, где забывают весла,

не ищут смысла.

 

Все это что-то значило, но если

и был какой-то смысл - то это в смысле,

чтоб было бы еще, не тронув локоть,

кому оплакать.

 

Ты полюбил однажды эту рифму -

она твоя, Манук, ее, как гривну

блестящую - в пустую плоскодонку -

тебе вдогонку.

 

 

* * *

 

М.Жажояну

 

Сегодня видно далеко,

далёко видно.

Но то, что зрению легко -

ногам обидно.

 

Опять к тебе я не дойду,

видать, по водам,

Свободы статуя моя,

моя свобода!

 

По радио дудели: дождь,

а тут - погода!

Всегда я знала: не придешь

встречать у входа...

 

Раздетая братва на трап

ползет, смелея.

А я на эту резь да рябь

взглянуть не смею.

 

Когда б могла - я в их толпе

плыла б, глазела,

потом на голову тебе,

как птица б, села.

 

Ах, если бы - в бинокль, очки,

как эти гунны,

играть с тобою в дурачки,

с дурой чугунной...

 

Затем, слепцам, нам этот стыд,

слезливый, ложный,

что на божественную ты

глядеть не можно.

 

Держи дистанцию, храни,

стой, где маячишь!

Лишь в отдаленьи, как огни,

ты что-то значишь.

 

Смотри, я шлю тебе стада,

даров подводы,

по трюмы полные суда

моей свободы.

 

 

* * *

 

Не сумев на чужом - не умею сказать на родном.

Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном.

Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет -

разве дождь просочится

 

Разве дождик пройдет по карнизам,

по музейному миру, где вещи лежат - по одной.

Только это - да насыпь

мы на дно унесем: нам знаком ее цвет городской.

 

Потому что, сказать не сумев,

мы уже не сумеем молчать.

Солнце речи родимой зайдет - мы подкидыша

 

 

Автобус. Ньюарк, Нью Джерси

 

 

Окно, газета, жара. Красот -

не видно. Черная женщина ест кроссворд.

По горизонтали: через проход

белая женщина ест кроссворд.

Август, с истории взятки гладки -

люди ложатся, как закладки,

прямо в анналы, минуя землю.

Я еду, едва приемлю.

 

Я еду, и это гетто

налево. Направо - где-то

по вертикали:

(сверни газету!)

печь за нами бредет по свету

желтая (справа как раз и жарко).

Жаль, эрцгерцог не знал Ньюарка -

тут его бы не откопали.

 

Тут заканчивается пространство.

Мусор пенится, как убранство,

кружево серое, как оборка.

Вот где жарко!

Вот где вышло нам мыть посуду,

а "раскладываться не стоит" -

кто ж спорит!

Околачиваешься повсюду.

 

Я не знаю, зачем автобус

вышивает по беспределу

свой стеклярус. Меня сей ребус

укачал, не того хотела.

Мы допишем свои граффити.

Если бьют - то уже ногами.

Уголь мажется по газете.

Я не знаю, зачем тут дети.

Жуткий звон, если кинуть камень.

 

 

Походная

 

И герои, героям вослед,

собираются - мол, за Еленой...

Раздвигают военный рассвет,

будто впрямь - мы одни во Вселенной.

 

Как по улице полк за трубой

вдаль протопал: печально и пыльно.

Эти песни о нас, дорогой,

оттого-то и больно.

 

Даже в этом кафе потому

нам сыграют почти духовую,

чуть советскую, знаешь, какую.

Чтоб одно к одному.

 

Вот, губу закусил,

отвернулся - обиделись, значит.

Никого, кто бы сверху спросил:

- Кто тут ссорится, плачет?

 

У кого так темно на лице?

...Напылили, листву посбивали...

То и будет в конце,

что и было вначале.

 

 

Гром в марте

 

А тут опять весна, воздух скрипит сырой,

ветер такой в грудь, будто стучит: открой,

слабая тень косит, вбок бежит,

испаряется жизнь, плохо лежит.

 

Я стою под столом, надо мной стол,

гром рассыпает, как ртуть, бильярд.

Будто один остался мужик - во дворе столб

посреди барахтающегося белья.

 

Вот из заплат атлант выгибается, вот колосс,

вот над кормой летит парус с прорехами.

Кто до свету рожден - до темноты подрос.

Ехали мы с тобой, ехали и приехали.

 

Ах, как хотят жить! - Так хотят пить.

Но идут к реке в сапогах котят топить..

Где, угрожая, тебе говорят: мать,

где нелегко жить, легко умирать,

 

в тех краях, где воздух трещит, как холст,

где за холмом холм, на холме погост,

где, как дыра с дырой, с тобой говорит март -

там поймешь, что никто не мертв.

 

Вот и хватит ваять - ветер, ты лепи.

Нечего нам вещать, множить вещи.

Ничего, ничего в груди, кроме любви,

тяжелеющей, отсвечивающей.

 

 

Блюз

 

Памяти Эллы Фитцджеральд

 

Вот опять закат оранжев, на стене квадрат пылится.

Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей,

отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей.

 

На углу поставлю кружку, вот такое платье в блестках,

уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрестках.

Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрестках.

 

И однажды в желтой майке молча втанет рядом с тумбой

черный маленький с маримбой, звук ее как капли пота.

Будут думать, мне любовник, только разве важно это?

 

Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту.

Как чернело на закате, выгибалось по кювету,

как стемнело, я не помню, как мело меня по свету.

 

Чайки метят на МакДональдс -

значит, где-то рядом море.

Я на юг наверно еду, но застряну в Балтиморе.

Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе!

 

Может быть, из-за названья - так корабль идет красивый.

(А на самом деле - сухо, вон забор зарос крапивой.)

Этот город грязноватый, но зато закат красивый.

 

Ух как дворники по морю быстро-быстро заходили,

капли в лоб мне полетели - они просто обалдели.

Справа сердце, слева дверца - так текло б на Пикадилли.

 

Капли, как цыплячьи лапки, быстро-быстро - и с обрыва,

они шлепаются в стекла, словно маленькие взрывы.

Даже радио не надо, только слушать эти взрывы.

 

Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла

тихо пела, ну конечно, чтобы только Элла пела,

и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела,

 

чтобы в зеркале, и сбоку, перекошены рубином,

вертухаи неподвижно за рулем как с карабином,

тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам.

 

Ты-то знала, чем заплатишь, знала, как не откупиться,

ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу

до горючих слез охочим, на лицо летящим птицам.

 

 

В полседьмого навеки стемнеет.

Я вернусь в городок никакой.

Пусть он взвоет, пускай озвереет

мотоцикл за Пассаик-рекой.

 

От платформы до серой парковки

- как пойду в темноте, пустоте?

По реке города, как спиртовки,

и над ними Ничто в высоте.

 

Никого моя жизнь не спасает.

Светофоры горят из кустов.

Это тихое слово Пассаик

пострашнее татарских костров.

 

Вы рубились на темной Каяле -

нам темнее знакомы места:

тут машины весь день простояли

у восточного края моста.

 

Все же странно, что с этой горою

неподвижной - по небу лечу.

Я примерзшую дверцу открою

и холодное сердце включу.

 

14 декабря 1995

 

 

Элегия

 

Допустим, уснул -

но не видишься спящим. Повсюду,

как крошек, какого-то жадного люду.

И тот, кто тебя осуждал - и теперь осуждает,

а тот, кто тебя осаждал - и теперь осаждает

тобой опрокинутый стул.

 

Река, и по ней

проплывает лишь берег. Не сразу

поймешь расщепленную надвое фразу,

осколок, сметенный как будто под лавку

- под строчку,

но то, что наутро уже не наденешь сорочку -

вот это больней.

 

У нас карантин,

всё блудят и читают газеты.

Мне под руку лезут какие-то вырезки, где ты

не слишком похож, типографски выходишь, тревожно,

и пачкаешь пальцы, как бабочка, смотришь несложно,

обычно один.

 

Насчет новостей:

ты не знаешь, какая погода.

Погода - подобье вчерашней. Полгода

тебя не бывало, чтоб это отметить, и нету

сегодня. Одежду пустую уже потащила по свету

молва без костей.

 

Ты эти слова,

вероятно, получишь не скоро.

Я спорить ни с кем не намерена, спора

ужасней лишь истина, так же, как мертвого - спящий

один беззащитней. Правей меня первый входящий,

а я не права.

 

Я это пишу,

находясь у реки, по привычке.

Рассвет, и приятно нащупывать спички,

пока понемногу приподымается полог,

золу пошевеливать прутиком, как археолог

останки какого-то Шу.

 

На том берегу

постепенно расходится пена

тумана, сырая выходит Камена

горы, по теченью лежащей горбато, отлого,

округлого мира полна, словно счастья - эклога,

как спящий на правом боку.

 

29 июля 1996

 

 

 

Н.

 

Петр и Павел день убавил.

Светлячок летит без правил.

Кто-то умер в этот миг.

Может, это был лисенок,

может, это был лесник.

 

Я лежу в траве, так надо,

в темноте почти что сада,

надо мною ель - как ель,

у меня одна цикада,

не цикада, а свирель.

 

Кто свистит и кто стрекочет -

времени ценить не хочет,

потерять боится нить.

Он как кречет, рвет и мечет,

если чуть поторопить.

 

В полдень окна бьют тарелки,

в полночь тик-так это стрелки

тихо движутся в траве,

тише газовой горелки -

хорошо, их только две.

 

Но к рассвету их стаккато, .

пиччикато, пиццикато…

- о, не заходись, поэт.

На безмолвный виновато

смотришь снизу силуэт:

 

это ель моя, с наклоном,

нечувствительна к уронам -

тем похожа на старух,

что не внемлет метрономам.

Это абсолютный слух.

 

Говорят вам: Петр прибавил,

а убавил точно Павел.

Было медь, а вот и жесть,

а потом заря и пепел

кроме жизни-смерти есть.