Лет десять тому назад, бродя средь книжных прилавков в Санкт-Петербурге, я был против воли вовлечён в разговор с одним из книготорговцев. И внезапно он в нескрываемой надменности задал вопрос: «Молодой человек, вы знаете, кто величайший русский философ современности?» На миг оторвав глаза от ассортимента его лавки, я ответил сухое «нет», про себя подумав: «Если он назовёт Дугина, то дедулька с безумными глазами окончательно падёт в моих глазах». И таки пал.
От кого я только не слышал из тех, кому взгляды Дугина неприятны, от Юрия Пивоварова до Убермаргинала, формулу, дескать, да, он неплохой философ, даже хороший, но пал жертвой самых «отвратительных» идей. Из укрепившегося во мне в военное время стоицизма я задаю себе вопрос: может ли быть «хорошая» (читай: «логически корректная») философия приобретать деструктивные формы, какие вещает Александр Гельевич? Проблема борьбы с Дугиным как феноменом интеллектуальной жизни в том, что критика его с моралистических позиций совершенно бесплодна, бесполезно вытаскивать этого персонажа из его панциря «многополярного», «цивилизационного» релятивизма: для интеллектуалов (без иронии), питающих симпатии к Дугину, это не аргумент. Сколько, например, среди левых интеллектуалов Европы людей, поддерживающих РФ лишь по причине антиамериканской риторики Путина?
Они ничего не знают о российских реалиях, но если врата ада разверзнутся и армия дьяволов пойдёт войной против Штатов, левые в Америке и Европе будут кричать о геноциде дьяволов. Увы, я не наталкивался на последовательный философский анализ текстов Дугина, ведь холодное и логически последовательное разрушение ауры «непогрешимого и великого» стало бы куда более страшным ударом по нему, чем является непрестанная апелляция к морально-этическим нормам. Ведь я и сам внеморален и невосприимчив к доводам чувств, трактуя мораль как форму долгосрочной, обоюдонаправленной, частной и общественной, выгоды. Давайте просто окинем взглядом наиболее злободневные тезисы дугинской философии, и мы уже найдём слабые места в ней, а ещё этого будет достаточно, чтобы понять, каков рецепт становления «великим философом» в наше время.
Идея имперского ренессанса
Первое и, пожалуй, самое фундаментальное, на что бы я хотел обратить внимание — его имперская идея. Обратим же стрелы критики к тексту «Манифест Великого Пробуждения. Имперский Ренессанс против „Большой Перезагрузки“». Итак, начнём с того, что само представление автором исторических процессов ставит его империализм против идеи империи, коей она на самом деле была в эпоху Раннего Нового времени, в эпоху, к коей нас и отсылает Дугин. Он приводит внутрисхоластическую дихотомию между реалистами и номиналистами как фундаментальный конфликт, тянущийся со Средних веков до наших дней. Действительно, как верно отмечает Дугин, в разгар Реформации протестанты склонялись к номинализму, забывая отметить, что к моменту формирования европейской идеи империи (2-я половина XVI — XVII вв.) противопоставление реализм-номинализм утратило актуальность, ведь с публикацией сочинения Пьера де ла Раме (латиниз. Пётр Рамус) Aristotelicae animadversiones можно утверждать окончательный разрыв номинализма со схоластикой. И вот, как мы видим, номинализм достигает своего пика не в Англии, как утверждает Дугин, но, пусть и среди протестантов (хотя, в действительности, и не только среди них), во вполне себе католической Франции с её наихристианнейшим монархом, облагодетельствованном Константиновым даром.
Далее. Автор называет номинализм предтечей современной науки, «атомизма и материализма». Здесь действительно есть зерно правды. Например, учёные-номиналисты, в основном полиматы, а последних так восхваляет Дугин, утверждали существование недифференцированных частиц, корпускул, которые, становясь в определённые позиции по отношению друг к другу формируют всё новые и новые вещества. Действительно, то можно соотнести с молекулярной химией, но в действительности это привело научную мысль к… реальности алхимии. Мне вспоминаются алхимические трактаты великого французского юриста Франсуа Отмана, который в доказательство реальности алхимии доводит номинализм едва ли не до абсурда. Это реалисты, а не их идейные оппоненты, номиналисты, сформировали научный скептицизм, первых, скорее, можно считать основателями экспериментальной науки. Всё в истории отнюдь не так просто, как пытается нам представить Александр Гельевич.
Но это всё частности, заставляющие всерьёз усомниться в компетентности Дугина-философа, история же от Дугина-политика и вовсе никак не коррелируется с развитием европейской (а евразиец Дугин мыслит только её категориями, отсылки к иным культурам носят чисто декоративный характер) мысли. В XVI—XVII вв. идея универсальной, т. е. всеобъемлющей империи стремится к объединению всех народов под единой властью. Власть эта мыслится либо светской властью, существующей рука об руку с религиозной властью папы римского (Священная Римская империя), либо как соединение обеих эманаций власти в лице монарха (Британская империя). Подробнее это замечательно раскрывает в своей работе «Астрея: Имперский символизм в XVI веке» Фрэнсис Амелия Йейтс. Власть при этом (в идеале, по крайней мере) обязуется оберегать национальную (да простят мне употребление сего слова те, кто считают его анахронизмом по отношению к рассматриваемой эпохе, но слово natio, тем не менее, тогда было довольно широко распространено для обозначения народа под властью одного правителя) и религиозную идентичность; и именно сохранение национальной идентичности как проявление индивидуализма, — это то, что Дугин клеймит прародителем номиналистской, капиталистической и модернисткой «дряни».
Иными словами, современный Евросоюз куда ближе к данной идее империи и имеет куда более глубокую традицию в своей основе, чем синкретические фантазмы нашего философа. Это трудно представить человеку, слабо погружённому в историю политической мысли, но идея, к которой отсылает нас апологет войны Дугин, в действительности, в отличие от оных от Александра Македонского до Наполеона, идея пацифистская. Единая власть здесь видится пределом войн, особенно идея империи стала популярна в Священной Римской империи после Тридцатилетней войны, немцы грезили эпохой конца войн, страстно желали, чтобы это была последняя война, по крайней мере, последняя война таких масштабов. Для немцев героем предстаёт император Карл V, который расширил и укрепил Империю не силой оружия (хотя, конечно, при его упоминании и всплывает в памяти битва при Падуе), но, прежде всего, удачным браком с Изабеллой Португальской, т. е. бескровным путём. Гармоничное и даже гармоническое сосуществование народов и веротерпимость были их идеей-фикс. Вот фрагмент из моралистического панегирика, который в 1654 году написал ревностный и влиятельный католик, имперец и близкий сподвижник императора Фердинанда III Габсбурга в наставление ему Фердинанд Фюрстенбергский (перевод с латыни мой):
И так поют иные, в драматической манере
Выпрямляясь, а Муза героическая эпос сочиняет.
Но мне по нраву мирные элегии и ласковые звуки,
А не, опасности не зная, возвышенным стихосложеньем толкать людей дорогой гнева.
Помимо этого, имперская идея пыталась соединить, упорядочить национальное и наднациональное, но никак не противопоставить одно другому. А вот цитата из вышеназванного дугинского манифеста, где сей текст, вопреки самому своему названию, на деле восстаёт против империи:
«При этом наднациональное единство Папского престола и Западно-Римской Империи — как ещё одно выражение "коллективной идентичности" — также упразднялось. А на его месте устанавливался порядок на основе суверенных национальных государств, своего рода „политических индивидуумов“. После окончания 30-летней войны Вестфальский мир закрепил именно такой порядок».
В конце концов, схоластика, как и её ответвления, — это совокупность сложнейших многогранных философских учений, которыми описывается мироздание, методология его познания, этика, физика, метафизика. Как нас учит история, сложные конструкты никогда не становятся политическими идеологиями. Никто и никогда в политических дискуссиях не оперировал категориями «реализма» и «номинализма», в натурфилософии — да, в теологии — да, но не в политике. Идея империи — это, прежде всего, стоицизм. О каком имперском ренессансе может идти речь дальше в непоследовательных мыслеизъявлениях «величайшего философа современности», если храм его мысли стоит на зыбком фундаменте собственных погрязших в противоречиях выдумок?
Философская игра в напёрстки. Традиция без традиции
По правде сказать, я так и не смог осилить ни одного тома «Ноомахии». Начав читать «Войны ума. Три логоса. Аполлон, Дионис, Кибела», я быстро утомился от череды биографий философов, выглядящих как заготовки статьи для Википедии, где намеренно сложнейшие идеи самых разных мыслителей подавались в цепи дугинской логики, не перевранные, но упрощённые до того, что становились ложью.
Он излагает их настолько пространно и так ловко перескакивает с темы на тему, что зацепиться за пороки логических цепочек очень сложно. Он своего рода напёрсточник от мира гуманитарной науки — всё выглядит очень достоверно и просто, но читатель в потоке почти достоверных фактов остаётся обманутым. Приведу образец этой логики на примере, где я считаю себя компетентным, по крайней мере, компетентнее Александра Гельевича. Его цитата из книги «Логос Африки: Люди Чёрного солнца»:
«Кроме того, философия силы обнаруживается и в западном обществе. К примеру, охота на ведьм — это не просто эксцесс общества, а фундаментальная социология банту. Охота первичнее, чем сама ведьма. Любопытно, что даже Жан Боден в трактате “Демономания колдунов” писал о том, как определять ведьм!»
Разумеется, философия силы настолько архаична и универсальна, что присутствует в «западном» обществе, как и, в той или иной форме, в любом другом. Эта глубокая мысль не стоит бумаги, на которой написана. Далее, если тезис «Охота первичнее, чем сама ведьма» связывается автором с трактатом Бодена, а воззрения Бодена с верой в колдунов у народа банту, то, во-первых, это сложно перепроверить, ибо людей глубоко сведущих как в африканской культуре, так и в европейской интеллектуальной традиции XVI века вряд ли много, а во-вторых, будучи переводчиком той самой «Демономании колдунов» на русский язык, я ничего и близко на то похожего не помню. Если же «даже Жан Боден в трактате «Демономания колдунов» писал о том, как определять ведьм» — это добавление для доказательства предыдущего тезиса (не знаю, правда, как он может его подтвердить), то раскрою секрет: подавляющее число трактатов о ведьмах, если не все, от Malleus maleficarum Генриха Инститора до De strigimagarum daemonumque mirandis Сильвестро Маццолини и Compendium maleficarum Франческо Марии Гуаццо, посвящены этому, и звучит подобное заключение абсурдно: почему именно Боден? Ведь вовсе не этим он выделяется на фоне остальных авторов подобного рода демонологических работ.
Дугина сложно поймать на прямой лжи, но его философия — это кривое зеркало истории и философии, в котором совокупность подлинных фактов, выдернутых из контекста, приводит к лживым выводам. Забавно наблюдать, как отвержение «позитивистской науки» у Дугина вступает в противоречие с провозглашаемым им традиционализмом. В непоследовательности собственных взглядов он сходится с Мохаммедом Юсуфом, экс-лидером нигерийской исламисткой террористической организации «Боко харам», который в своём стремлении к «чистоте ислама» отвергает достижения арабской науки, как, например, шарообразность Земли, которую ещё в IX веке математически доказал мусульманский же учёный аль-Фергани.
В этом вся порочная суть «традиционализма», ведь форма Земли не ставилась под сомнение с тех самых пор, как различные цивилизации впервые ставили сам вопрос о форме Земли. Ни Аристотель в Античности, ни Блаженный Августин в Средние века — никто не ставил сего под сомнение. «Традиционалистская» плоская земля — дитя XX века, как традиционализм Генона, Эволы и иже с ними не имеет последовательной исторической генеалогии, являясь предтечей постмодернизма. У Жака Бреля есть замечательная песня «Буржуа», по сюжету которой три студента-сорванца, всю юность бросавшие вызов буржуазному образу жизни, через много лет сами сидят в ресторане и сносят насмешки и издёвки дерзких юнцов, презирающих их за буржуазность. Нет ничего более буржуазного, чем презрение к буржуазии, нет ничего более постмодернистского, чем объявление войны постмодерну.
Эпатажные заявления и интеллектуальное напёрстничество — вот то, что делает Дугина в глазах многих «величайшим современным русским философом». В подлинно консервативном обществе он бы так и остался фриком, и успехом своим Дугин обязан фрагментарности мышления и эмоциональной доминанте постмодернистского общества. Александр Гельевич Дугин — плоть от плоти ненавистного постмодерна.
Иван САХАРЧУК