Наступили желтые, полные скуки зимние дни. На порыжелую землю легло вытертое дырявое куцее покрывало снега. Его не хватило на все крыши, они остались черными или ржавыми, эти кровли из гонта и своды, будто ковчеги, хранящие закопченные пространства чердаков: черные обугленные соборы со вставшими торчком ребрами стропил, стоек, обрешетки — темные легкие зимних бурь. Всякий рассвет открывал выросшие за ночь новые трубы и дымоходы — выдутые ночной бурей черные свистульки дьявольских оргАнов. Трубочисты не могли отбиться от ворон, что по вечерам, будто живые черные листья, садились на деревья у костёла, а после, хлопая крыльями, срывались с них, чтобы в конце концов снова зацепиться за свое место на ветке, на рассвете же фантастическими, идущими, как волны, стаями взлетали облака сажи, хлопья копоти, пятная мерцающим карканьем мутно-желтые полосы зари. Дни, словно караваи прошлогоднего хлеба, зачерствели от холода и скуки. И лениво, сонно, без всякого аппетита, резали их тупыми ножами.
Отец больше не выходил из дому. Топил печи, исследуя непостижимую суть огня, распознавая в зимнем пламени солоноватый металлический привкус и аромат копченостей, холодные ласки саламандр, что слизывали раскаленную сажу с горлянки дымохода. Зимними днями со страстью чинил он что-то в верхних зонах комнат: с утра до вечера сидел под потолком на самом верху стремянки, возясь с карнизами высоких окон, с шарами и цепями подвесных люстр. Будто заправский маляр, как ходулями, пользовался он стремянкой, привольно чувствуя себя на птичьем ракурсе под нарисованными на плафоне небом, птицами и арабесками. И все больше отдалялся от повседневных нужд. Если мать, озабоченная и огорченная его поведением, пыталась вовлечь отца в обсуждение денежных дел, ежемесячных платежей, он слушал ее рассеянно и нетерпеливо, его безразличное лицо непроизвольно подергивалось. И, случалось, вдруг прерывал ее умоляющим жестом,отбегал в угол комнаты и припадал ухом к щели в полу, выпростав над головой указательные пальцы обеих рук, подчеркивая тем самым крайнюю важность своего вслушивания. Тогда мы еще не понимали печальной основы его чудачеств, горьких симптомов того, что зрело в глубине.
Мать не могла уже на него повлиять, зато к Аделе он относился с благоговением. Уборка комнаты сделалась для него грандиозной церемонией, присутствием на которой он никогда не пренебрегал, со смесью страха и сладострастной дрожи наблюдая за всеми действиями Адели. Каждому ее движению придавал он огромное символическое значение. И видеть, как девушка молодо и дерзко взад-вперед шурует по полу шваброй на длинной палке, было выше его сил. Из глаз лились слезы, лицо сотрясалось от тихого смеха, а тело встряхивал упоительный приступ оргазма. С помешательством граничила у него боязнь щекотки. Стоило Аделе изобразить щекочущее движение направленным на него пальцем, как он в панике, захлопывая за собой двери, бежал от нее через все комнаты, чтоб в самой дальней упасть ничком на кровать, извиваясь от воображенной картины в конвульсиях смеха, которым он не мог сопротивляться. Оттого власть Адели над отцом была почти безграничной.
Тогда-то впервые заметили мы у отца острый интерес к животным. Поначалу казалось, что это тяга охотника и художника, а, может, более глубокое животное влечение божьей твари к сродной, хотя и непохожей, форме жизни, эксперименты в неисследованных еще каталогах бытия. Пока на последней фазе не приобрело все это буйный, замысловатый, глубоко порочный и противоестественный оборот, о котором лучше было бы промолчать.
Все началось с разведения птиц.
Тратя немало усилий и денег, получал он из Гамбурга, Голландии, с африканских зоологических станций оплодотворенные птичьи яйца и подкладывал их для высиживания огромным бельгийским курам. Я сам с увлечением наблюдал, как из этих яиц вылуплялись птенцы — настоящие монстры по образу и расцветке.
В этих чудищах с огромными невероятными клювами, которые они, жадно шипя глубокими глотками, широко разевали сразу после появления на свет, в этих ящерах с голыми хилыми телами горбунов, невозможно было распознать будущих павлинов, фазанов, глухарей и грифов. Размещенное в корзинах с ватой это потомство дракона держало на тонких шеях незрячие, покрытые бельмами головы и беззвучно кудахтало немыми глотками. Надев зеленый фартук, отец расхаживал вдоль полок, словно садовник вдоль теплиц с кактусами, исторгая из небытия пульсирующие жизнью слепые пузыри, немощные утробы, что воспринимали окружающий мир только как форму еды, наросты жизни, что тянулись на ощупь к свету. А через пару недель эти слепые почки раскрывались для света и комната заполнялась разноцветным гомоном, прерывистым щебетом новых ее обитателей. Они плотно усаживались на карнизах занавесок, верхушках шкафов, гнездились в зарослях оловянных отростков и арабесок многоруких подвесных ламп.
Отец изучал большие орнитологические справочники, листал страницы с разноцветными таблицами, и, казалось, это оттуда вылетают пернатые фантазмы, наполняя комнату цветастым трепетом, багряными лоскутами, ошметками сапфира, ярь-медянки и серебра. При кормежке они образовывали на полу пеструю грядку, живой ковер, который при чьем-либо неосторожном вторжении распадался, разлетался подвижными цветками; оттрепетав в воздухе, располагались они затем в верхних областях комнаты. Мне запомнился один гриф, огромный, с голой шеей и обильными наростами на морщинистой физиономии. Худой аскет, буддистский лама, исполненный неколебимого достоинства, во всем следовал он железному церемониалу своего высокого рода. С окаменевшим профилем, словно монумент древнеегипетского бога, неподвижно сидел он напротив отца, надвинув сбоку на зрачок беловатое бельмо - чтоб уж полностью погрузиться в созерцание своего гордого одиночества, и казался мне старшим братом моего родителя. Такой же точно материал тела, сухожилий и твердой морщинистой кожи, то же сухое костистое лицо, такие же ороговевшие глубоко запавшие глазные оболочки. Даже узловатые руки отца, худые длинные ладони с выпуклыми ногтями, походили на когти грифа. Гриф был полностью неподвижен, и я не мог избавиться от чувства, что передо мной мумия отца — высохшего и оттого ставшего меньше. Думаю, это сходство не ускользнуло и от матери, хотя мы с ней никогда об этом не говорили. Примечательно, что и гриф, и отец пользовались одним и тем же ночным горшком.
Не прекращая инкубацию новых экземпляров, отец устраивал на чердаке птичьи свадьбы, засылал сватов, выставлял на привязи в дырах и люках кровли соблазнительных истосковавшихся невест, и добился того, что крыша нашего дома, огромная крытая гонтом двускатная крыша, стала настоящей птичьей гостиницей, Ноевым ковчегом, куда из разных стран слетались крылатые постояльцы. Долго еще, несмотря на ликвидацию птичьего хозяйства, сохранялась в мире птиц традиция посещать наш дом, и в период весенних перелетов не раз опускались на нашу крышу целые тучи журавлей, пеликанов, павлинов и прочего птичьего племени.
Однако предприятие это после великолепного начала ждал печальный конец. Вскоре стал необходим переезд отца в две мансардные комнаты, которые до этого использовались как чуланы. Уже с первым светом доносилось теперь из них разноголосое птичье курлыканье. Деревянные короба чердачных комнат полнились звуками и резонанс в пустотах под крышей усиливал шум и трепет, пение, клекот и токование.
Отец на несколько недель скрылся с глаз. Лишь изредка спускался вниз и мы замечали, что он похудел и сгорбился. Порой, забывшись, вскакивал из-за стола и, размахивая руками, как крыльями, выводил протяжную трель, глаза его застилало мутью бельм. А затем, стыдясь, посмеивался вместе с нами и старался превратить все в шутку.
Как-то в ходе генеральной уборки в отцовском птичьем царстве неожиданно появилась Аделя. Застыв в дверях, она заломила руки — в отчаянье от вони и куч помета, покрывших пол, столы и прочую мебель. А затем решительно распахнула окно и длинной шваброй подняла в воздух всю птичью стаю. Как в преисподней, взвился туман из перьев, крыльев, криков, в котором Аделя, словно неистовая Менада, мельницей вращая свой тирс и прикрываясь им, как щитом, отплясывала танец уничтожения. В ужасе, как крыльями размахивая руками, отец пытался подняться в воздух вместе со всей птичьей командой. Медленно рассеивался крылатый туман, пока на месте побоища не остались лишь усталая и запыхавшаяся Аделя и готовый уже на любые условия капитуляции печальный и растерянный отец.
Через минуту он уже спускался из своей вотчины — надломленный король в изгнании, разом потерявший и трон, и королевство.
С польского: http://www.brunoschulz.org/madarak.htm