Русский лес
Мой смешанный — березовый, сосновый,
Мой шишкин смолянистый, васнецовый,
цокцокают, но цоканьем глухим
в кольчужках черных бубенцы ольхи,
бесшумно падают с берез сережки,
узорят воду в бочаге, бобровые сторожки,
а над ручьем, где месят лоси глинник,
в венце цветочном молодой калинник.
Бочажно-травяной, мой лес еловый,
смирёный инок и немногословый —
неистребим ты, сколь тебя не рубят,
зачистками, поджогами не губят,
как Русь Христову — жгли ее иконы,
расстреливать вели на полигоны,
в овраг, гулаг, в подвалы на Лубянку,
но даже смерть в фуфайке сторожила,
прижала жало и косу сложила:
коси иль не коси —
все остается
островок святой Руси.
Курск
Тетиву оборвал стрелок?
иль взведенный застыл курок?
Я люблю твоё имя: Курск,
будто в горку, а где же спуск?
Крестный ход сквозь мошнинский двор,
мать с дитем на руках,
шаг скор
к коренной чудотворной Курской.
Август. Лето в провинции русской.
Я люблю твое солнце, Курск
как топленного масла брус
и полей золотой убрус
на котором всем ликом — Русь!
Плодородный дородный Курск,
сладкий кус, соловьиный куст
у курьи, где Тускарь-река
расплылась, округлив бока.
Курских песен люблю я лад, —
образ строг, серебрист оклад,
и щемяща и так проста
с колокольцами челеста.
А печальный речитатив
как кукушкины слезки чист,
у пустого гнезда она
совершенно одна, одна.
Голову наклоню,
тоненько запою:
Ой горе, горе
да лебеденку моему…
Наша Помпея
любимому тушинскому кочегару
Родина та же. Только другая страна.
Вечную память, марш кочегаров пропеть ли?
Вечен букет твой — полная сетка вина,
Головы темных бутылок, висящие в петлях.
Тушинский двор. Тополей не срубили еще,
жизнь высока, далеко до свечного огарка,
до сокрушенья, распада, впадания щек.
Клекот котлов. Кочегарит твоя кочегарка.
Девственный уголь сияет, лежит возле ног
лебедем черным, и на пол уложена шея.
Уголь — сказал ты — причудливый углерод —
лес похороненный — мертвые груди литсеи.
Как я тупила, дебильно разинув свой рот!
Ты рисовал мне узоры — строенье молекул,
Ты не проткнул меня болью — наоборот —
памяти детской теплое сладкое млеко.
День остроумен и каждой затеей мне люб.
Уголь подброшу сама, неуклюжим стажером,
лебедя черного красный, светящийся клюв
клюнул мне пламенем руку — и кожу ожогом.
Долго потом не сходили с руки волдыри
Ты называл их смешно — «лягушачии шкурки».
как и когда разыгравшись, забыв, что сгорит,
души свои мы засунули в печь, полудурки!
Банка консервная с пеплом. Громада стола.
Все как тогда. Я сижу. Шевельнуться не смею
Знаешь ли что остается от угля? Зола.
То, что совсем не горит. Это наша Помпея.
Сестра не умерла
Памяти сестры Ирины
То было в девяностых. Битый быт,
кто спился, кто в инфаркте, кто убит,
завод закрылся, профсоюз распался.
кто обворован, кто проворовался,
работы нет, а есть так не платили,
мы с матерью картошку посадили.
Картина дня. Отбитый угол рамы,
я шла рядком, закапывала ямы,
запорошила пыль глаза и рот.
Расти большим, кормилец-огород.
Пришли домой.
Укрывшись покрывалом,
— Ох, сердце жмет!
Еще так не бывало! — сказала мать, —
еще так не сжимало никогда…
Как наводненьем вздутая вода
Втекал в наш двор апрельский вечер,
деревьев и кустов шумело вече.
в волнах «красавица лесная» груша
и наши вишни утонули.
любовалась садом из-за штор
и улыбалась. Я не знала, что
в минуты эти в Барнауле
мою сестру зарезали.
На сад я любовалась и окрест,
когда они входили к ней в подъезд,
в дверь позвонил один,
просил бинта и ваты,
стакан воды просил для брата,
тот у стены присел, как будто болен он,
а ушлый нож уже был занесен!
Семь раз они в сестру воткнули нож,
семь ран,
пока она бежала
по лестницам, зажатым этажами
но я не вижу, взгляд мой стекленеет
твердеет рот язык деревенеет
и как я расскажу я вместе с нею умерла
Я с ней лежу
2.
Простишь ли ты меня когда-нибудь,
моя голубка!
Не омыла, не собрала, не проводила
тебя в последний путь.
Ты так красива, милая сестра, так молода,
когда бы рядом я была,
тебя на луг зеленый положила,
букетик полевой вложила
в твои ладони
сухой бессмертник, цвет душицы, донник
и мелкие головки маргариток,
ты их сожми перстами,
как разрешительной молитвы свиток,
написанный цветами.
3.
Тебе, Земля — не та, что глины горсть,
песка, подзола, чернозема персть,
но ты могучий шар, гигантская утроба
ты в чреве чьем
зародыш изумруда зреет,
и кварц преображается в хрусталь
как Золушка в принцессу,
под раскаленным временем, под прессом
созиждется алмаз, божественный кристалл,
и хризолит, и сердолик лучистый,
не счесть всего, не перечислить...
Мерно
по кругу двигаясь,
со спутницей беседуешь Селеной,
ты любишь Солнце и надеждой тешишь Марс
и даришь жизнь — одна во всей Вселенной.
Земля, ты всем нам мать.
Сестра моя уснула. Спит и спит.
Весною мягко спать в твоей степи,
как будто ангел стелет пух с крыла.
сестра уснула, но не умерла.
Землица теплая, прими ее сегодня —
до пробужденья, до трубы Господней.
Журавель колодезный
из цикла Русский север
Русь в червонном золоте
ветер на юру,
журавель колодезный,
вскурлыкал поутру:
«Отпусти мя матушка,
родна земля матушка!
Летят белы журавушки
за холмы, дубравушки
один я стою.
раскуй мя матушка,
родна земля матушка,
сбрось с плеча бадью.
Взлечу над рассохою
крыльми захлопаю,
За облако вознесусь,
За тебя матушка,
родна земля матушка
Богу помолюсь.
Боже мой Боже,
и Ангели тоже,
Спаси мою мати,
от бесов, от тати,
не вели погибати.
вели процветати .
Фото обложки Маргариты Сосницкой