( 200 лет Н.А. Некрасову — эхо юбилея)

                                  «Что ж я не вижу следов обновленья
                                  В бедной отчизне моей?

                                  Те же напевы, тоску наводящие,
                                  С детства знакомые нам,
                                  И о терпении новом молящие
                                  Те же попы по церквам.

                                  В жизни крестьянина, ныне свободного,
                                  Бедность, невежество, мрак.
                                  Где же ты, тайна довольства народного?
                                  Ворон в ответ мне прокаркал: «дурак!»
                                           («Время-то есть, да писать нет возможности…» (1876)

«…Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных» (Еф. 6:10—12).

Часть 1

Великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов (1821—1878) оставил нам замечательное художественное наследие, имеющее не только литературную ценность, но и поразительную историческую достоверность. Некрасовское лиро-эпическое творчество при всём его эстетическом своеобразии носит характер уникального документа. Это потрясающая правда о судьбе многострадальной русской земли, о жизни русского народа-страстотерпца:

Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мёрзли и мокли, болели цингой.

Грабили нас грамотеи-десятники,
Секло начальство, давила нужда…
Всё претерпели мы, Божии ратники,
Мирные дети труда!

Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено…
Всё ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?.. («Железная дорога» (1864))[1]

Забывать это нельзя, невозможно. В том числе для того, чтобы не считать тот самодержавно-бюрократический строй, ту буржуазно-капиталистическую эпоху, антинародную сущность которой во всём её безбожном безобразии раскрыл поэт, идеалом общественного устройства, как пытаются преподносить её сегодня с самых высоких политических трибун и священнических кафедр.

Поделюсь своими личными впечатлениями о преподавании курса истории литературы в средней школе и в вузе на протяжении последних четырёх десятилетий и о восприятии молодыми людьми разных поколений творчества Некрасова. Оно, по моим наблюдениям, никогда не вызывало ни восторга, ни особого интереса у  старшеклассников и студентов. Их отношение к некрасовской поэзии было более чем сдержанным. И вот почему.

Молодым людям советского времени, которым внушалось: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди — надейся и жди»,  — эмоцио­нально нелегко было читать стихи о вековечных муках и страданиях, беспросветной нужде и лишениях простого народа, об истерзанной русской земле: «И на родимую землю мою Все накипевшие слёзы пролью…» («Саша» (1855) — 4, 10). Советскому человеку представлялось, что всё это безысходное народное горе в нашей стране навсегда ушло в прошлое. Казалось также, что это вовсе не подходящие мотивы для высокого искусства поэзии. Вместо чарующей музыки лирических излияний наподобие фетовских: «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья…»  —  стихи Некрасова наполнены иными звуками,  режущими сердце и слух нестерпимой дисгармонией. Это «звуки барабанов, цепей, топора» (2, 152), скрипов, визгов, рыданий и стонов:

Но напрасно мужик огрызается.
Кляча еле идет — упирается;
Скрипом, визгом окрестность полна.
Словно до сердца поезд печальный
Через белый покров погребальный
Режет землю — и стонет она,
Стонет белое снежное море…
Тяжело ты — крестьянское горе! («Балет» (1866) — 2, 240)

По верному отзыву современного Некрасову литературного критика М.А. Антоно­вича, поэт «не увлекал читателя картинностью, яркостью красок и фантастическим очаровательным блеском, а скорее убеждал его трезвою, простою правдою»[2]. Сам Некрасов говорил, что в этом «много Правды горькой и простой…» (2, 225). Он осознавал нетрадиционную  «непоэтичность» своих стихов: «Нет в тебе поэзии свободной Мой суровый, неуклюжий стих…» (1, 162). Предвидя упрёки в «прозаично­сти» основного объекта изображения в его лирике, Некрасов обращается не только к современному ему поколению, но и словно бы к молодым людям будущего, сознавая, что им также не придётся жить в процветающем мире:

Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть её должна,
Не верьте, юноши! Не стареет она.
О, если бы её могли состарить годы!

Процвёл бы Божий мир!.. («Элегия» (1874) — 3, 151)

И всё же некрасовские стихи ни в коем случае нельзя назвать «неуклюжими». Современник поэта, литературный критик-почвенник Аполлон Григорьев, восторгаясь высоким лиризмом стихотворений Некрасова, обращался к нему: «Поэт! Поэт! Что же Вы морочите-то нас и “неуклюжим” стихом, и “догоранием любви?” Глубокая любовь к почве звучит в произведениях Некрасова, и поэт сам искренно сознаёт эту любовь» [3].

Некрасовское творчество — это настоящая лирика, задушевная, чуткая, наполнен­ная свежими, неожиданными образами. Истинные шедевры, изумительные жемчужины русского поэтического искусства — многие стихотворения и поэмы Некрасова, в том числе любимые с детства, узнаваемые: «Дедушка Мазай и зайцы»,  «Генерал Топтыгин», «Крестьянские дети» (отрывок «Мужичок с ноготок»), «Школьник», «Накануне Светлого праздника», «Забытая деревня» с её рефреном «Вот приедет барин…»; ставшие народными песнями «Коробейники» («Ой, полна, полна коробушка…»), «Тройка» («Что ты жадно глядишь на дорогу…»); «Мороз, Красный нос» с гимном русской женщине «Есть женщины в русских селеньях…»; «Влас»,  у которого «Сила вся души великая В дело Божие ушла…», и другие.

Народные ходатаи за правду, с их общим на всех крестом тяжких страданий, в хрестоматийном стихотворении «Размышления у парадного подъезда» (1858) глубоко в подтексте лирической образности уподоблены распятому Христу («крест» и «кровь»):

Загорелые лица и руки,
Армячишка худой на плечах.
По котомке на спинах согнутых,
Крест на шее и кровь на ногах,
В самодельные лапти обутых. (2, 47)

Но у власть имущих — тех, к кому идут на поклон в поисках справедливости странники, — «на шее нет креста»:

В груди у них нет душеньки,
В глазах у них нет совести,
На шее — нет креста!
(«Кому на Руси жить хорошо» (1878) — 5, 156)

Крестьянских ходоков с их неизбывным горем, с извечными нерешёнными проблемами не допустили к высокопоставленной персоне даже на порог (в наше время простым людям также нереально добиться аудиенции у первых лиц хотя бы муниципального уровня, не говоря уже о региональном и тем более —  федеральном):

И пошли они, солнцем палимы,
Повторяя: «Суди его Бог!»,
Разводя безнадёжно руками,
И, покуда я видеть их мог,
С непокрытыми шли головами… (2, 48)

Человеком «с народным сердцем» [4] справедливо называл Некрасова критик Аполлон Григорьев. В многоголосом хоре народных стонов:

За заставой, в харчевне убогой
Всё пропьют бедняки до рубля
И пойдут, побираясь дорогой,
И застонут… Родная земля!

Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал? (2, 49) —

громко звучит стон сердца самого поэта:
Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора.
(«Надрывается сердце от муки…» (1863) — 2, 152)

Стенания и стоны захлестнули всю русскую землю. Всеобщий стон измученного народа в финале  «Размышлений у парадного подъезда» усилен многократным строфическим повтором. Анафора «Стонет он…» в предельном эмоционально-смысловом выражении передаёт великую скорбь всей народной России: «великою скорбью народной Переполнилась наша земля», — а не только частное горе каждого без исключения простого человека:

Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках, на железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи;

Стонет в собственном бедном домишке,
Свету Божьего солнца не рад;
Стонет в каждом глухом городишке,
У подъезда судов и палат. (2, 49)

К «властителям и судиям» обращает поэт свой праведный гнев, когда рисует образ одного из «вершителей» судеб страны, обрекающего народ на страдания:

Не страшат тебя громы небесные,
А земные ты держишь в руках,
И несут эти люди безвестные
Неисходное горе в сердцах.

Что тебе эта скорбь вопиющая,
Что тебе этот бедный народ?
Вечным праздником быстро бегущая
Жизнь очнуться тебе не даёт. (2, 48)

В своих тягостных «Размышлениях…» о будущем народа Некрасов не был оптимистичен:

Где народ, там и стон… Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Всё, что мог, ты уже совершил, —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?.. (2, 49)

В социалистическую эпоху с её чаяниями скорого светлого будущего, которое будто бы вот-вот должно наступить, нужно только ещё больше усилий, ударного труда, побольше энтузиазма в строительстве коммунизма, — в эту эпоху тема беспросветных народных страданий отходила на второй план. Обществу дали надежду, поманили призрачным коммунистическим идеалом (сами основатели учения  Маркс и Энгельс говорили именно о призраке: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма»). Ради этого призрака люди в СССР готовы были выносить всё тот же тяжкий рабский труд на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, на «стройках века». И не просто самоотверженно, с полной самоотдачей, а именно радостно, окрылённо, всё с той же «мечтой-идеей». Да и стихи, песни были под стать:

Я там, где ребята толковые,
Я там, где плакаты «Вперёд»,
Где песни рабочие новые
Страна трудовая поёт.

Через несколько десятков лет все героические трудовые достижения советских людей были практически уничтожены. Заводы, фабрики в городах, сельскохозяйственные предприятия, животноводческие фермы, машинно-тракторные станции в сёлах были  закрыты, разрушены. Русские деревни с их некогда кипучей, деятельной жизнью обезлюдели, вымерли... Результатами неимоверных усилий трудового народа воспользовалась кучка новых «хозяев жизни», безбожников-инородцев.

Когда весь Советский Союз распевал: «Веселей, ребята, выпало нам Строить путь железный, а короче — БАМ», никто не вспоминал некрасовские строки:

Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную —
Вынесет всё, что Господь ни пошлёт!

Вынесет всё — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся — ни мне, ни тебе. (2, 170)

Предсказание о русском трудовом народушке, о недостижимой для него «прекрасной поре» сохраняет свою актуальность до сего времени. В стихотворении «Железная дорога» поэт обращался к маленькому мальчику Ване и говорил, что даже ему не суждено будет увидеть чаемого светлого будущего. Вслед за Некрасовым спустя двести лет мы всё так же можем повторить нашим детям и внукам: «Жаль только — жить в эту пору прекрасную Уж не придётся — ни мне, ни тебе».

Современники поэта воспринимали его произведения как манифест революционной демократии, призыв к национально-освободительной борьбе. Некоторым читателям прежде и сейчас (хотя многие ли теперь читают Некрасова?) его стихи казались излишне назидательными, тенденциозными. Однако элемент дидактизма в лирике вызван ничем иным, как всепоглощающей любовью Некрасова к народу. В сложном эмоционально-смысловом комплексе соединялись у поэта-гражданина пламенная любовь к измученной Родине и жгучая ненависть к её угнетателям:

И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья, —

И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных, и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.

Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!
(«Блажен незлобивый поэт…» (1852) — 1, 98)

Именно такая «любовь-ненависть» воодушевляла Некрасова, служила источником вдохновения,  что и обусловливало неповторимое идейно-художественное своеобразие его произведений. Муза поэта на протяжении всего его творческого пути — родная сестра страдающего народа. Такой она была в 1840-е годы («Вчерашний день, часу в шестом…» (1848)):

Вчерашний день, часу в шестом
Зашёл я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!» (1, 69)

Такой же «сестрой народа» оставалась некрасовская Муза и спустя тридцать лет, до конца 1870-х годов:

Не русский — взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу…
(«О Муза! я у двери гроба!» (1877) — 3, 218)

и до последнего вздоха поэта:

О Муза! наша песня спета.
Приди, закрой глаза поэта
На вечный сон небытия,
Сестра народа — и моя! («Музе» (1876) — 3, 183)

В романе «Три страны света» (1848) Некрасов выразил мысль о том, что всецелая увлечённость творца идеей предопределяет также высокую художественность его творения: «Когда художник до такой степени проникнут своей идеей, что не расстаётся с ней ни на минуту, что бы ни делал, о чём бы ни говорил, — верный признак, что произведение будет хорошо» [5]. В унисон звучат знаменитые строки некрасов­ской «Элегии» (1874):

Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру, неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба… (3, 151)

Духовное родство с народом, любовь к нему была не просто идеей, но являлась также глубоко личным чувством Некрасова. Это заметил и верно выразил его ровесник Фёдор Михайлович Достоевский (1821—1881): «любовь к народу была у Некрасова как бы исходом его собственной скорби по себе самом. <…> В служении сердцем своим и талантом своим он находил всё своё очищение перед самим собой. Народ был настоящею внутреннею потребностью его не для одних стихов. В любви к нему он находил своё оправдание. Чувствами своими к народу он возвышал дух свой. <…> В любви к народу он находил нечто незыблемое, какой-то незыблемый и святой исход всему, что его мучило. А если так, то стало быть, и не находил ничего святее, незыблемее, истиннее, перед чем преклониться»[6].

Первое оригинальное произведение Достоевского — роман «Бедные люди» (1846) —было опубликовано в «Петербургском сборнике», собранном и изданном Некрасовым. «Новый Гоголь явился», — с таким восторгом отозвался поэт о рукописи никому неизвестного тогда Достоевского, направившего свой писательский талант на защиту «бедных людей», «униженных и оскорблённых».

Их жизнь сам Некрасов знал не понаслышке. Лишённый какой бы то ни было материальной поддержки за то, что посмел ослушаться деспота-отца, прочившего сыну карьеру на военной службе, поэт уже в юности на своём собственном горьком опыте познал ужасы нищеты, голода, беспросветной нужды. Молодой человек в свои неполные 17 лет, вопреки родительской воле, летом 1838 года уехал из родного имения Ярославской губернии в Петербург, чтобы заняться в столице литературой — делом, к которому чувствовал пылкое внутреннее призвание. Но поначалу юноше пришлось вести жизнь литературного подёнщика, чуть ли не раба: за жалкие гроши писать всё, что только можно было хотя бы где-нибудь опубликовать.

Позднее в романе «Три страны света», написанном совместно с его гражданской женой А.Я. Панаевой, Некрасов нарисовал образ тупого, жадного и высокомерного издателя, который с презрением прогоняет нищего молодого литератора, даже не удосужившись прочитать его произведение. Без сомнения, в этой сцене унижения начинающего писателя много автобиографического:  «мальчишка какой, который с голоду пишет в шестом этаже <…> Да ведь он сам виноват. Приходит бледный, мизерный такой, жмётся, запинается, точно сейчас уличили его, что он платок из кармана украл… “Где вы служите?” — спрашиваю я. — Нигде, — говорит. “Какой ваш чин?” — Никакого, — говорит. <…> Ну, каков литератор? <…> — Какая же причина, — говорит, — вашего отказа? — Я рассмеялся. “Ну, какая причина? Ты, любезнейший, посмотри на себя, — говорю, — так и увидишь, какая причина”» (164—165).

В стихотворении «Праздник жизни — молодости годы…» (1855) поэт писал о себе:

Праздник жизни — молодости годы —
Я убил под тяжестью труда
И поэтом, баловнем свободы,
Другом лени — не был никогда. (1, 162)

Некрасов говорил о том времени: «Господи, сколько я работал. Уму непостижимо, сколько я работал». Но этот тяжкий труд не приносил ни морального удовлетворения, ни хотя бы скромного достатка.  Некрасов вспоминал о начале 1840-х годов: «Это было самое горькое время. Ровно три года я чувствовал себя каждый день голодным. Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан, где дозволялось читать газеты, даже если ничего и не спросил для себя. Возьмёшь, бывало, газету, а сам пододвинешь к себе тарелку с хлебом и ешь». Даже в морозные зимы поэт носил тонкое холодное пальто, ночевал на чердаках, на личном опыте познал жизнь петербургских трущоб.  

Роман «Три страны света» открывается эпизодом, возможно, связанным с подлинной биографией  Некрасова. В комнатушке главного героя Тимофея Каютина — бедного молодого дворянина — ранним утром 183⃰  года домохозяин выставил оконную раму, пока постоялец спал, чтобы хорошенько проморозить его и таким образом понудить жильца погасить долг по квартирной плате. Множество других автобиогра­фических реалий, даже до мельчайших деталей, также вовлекаются в повествование: «Каютин отыскал старое пальто, <…> которое, впрочем, оказалось хоть куда, только петли прорваны» (33).

Тем не менее «школа бедности» (243) не сломила Некрасова, а только укрепила его духовную решимость не оставлять избранного пути: «Я дал себе слово не умереть на чердаке. Нет, — думал я, — будет и тех, которые погибли прежде меня, — я пробьюсь во что бы то ни стало». Так же настроен его герой Каютин: «Я соберу все мои силы, — буду работать без сна и без отдыха, добьюсь, что жизнь наша будет обеспечена, счастье наше будет упрочено» (28), — клянётся он любимой девушке. В прямом смысле без сна и без отдыха работал сам Некрасов: «Я, бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу. Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь, никуда ни ногой, огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли; приляжешь на час, другой и опять за то же…»

Слово, данное самому себе: выбиться из нищеты, реализовать свой талант «во что бы то ни стало», — Некрасов сдержал:

Но с детства прочного и кровного союза
Со мною разорвать не торопилась Муза:
Чрез бездны тёмные насилия и зла,
Труда и голода она меня вела —
Почувствовать свои страданья научила
И свету возвестить о них благословила…
(«Муза» (1852) — 1, 100)

Он стал первостепенным поэтом, знаменитым издателем, редактором и автором легендарных журналов «Современник» и «Отечественные записки» — сверхпопу­лярных в России середины XIX века. В них Некрасов сумел сплотить наилучшие литературные силы страны, среди которых были Ф.М. Достоевский, И.С. Тургенев, И.А. Гончаров, А.Н. Островский, Л.Н. Толстой, М.Е. Салтыков-Щедрин.

Наконец, Некрасов заработал свой вожделенный «миллион», который грезился ему ещё в годы голодной юности. Некоторые отзвуки жизненного пути поэта слышны в строфах его «современной баллады» «Секрет» (1855):

Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.

В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубёнка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.

Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени —
В кармане моём миллион! (1, 160—159)

Впрочем, в этой балладе представлена совсем другая история — предсмертная исповедь, позднее раскаяние старого богача-скряги, который нажил своё состояние воровством и грабежами.

В некрасовском творчестве показано, что в России это самый обычный и привычный путь первоначального сколачивания капиталов:

Где сплошь да рядом — видит Бог! —
Лежат в основе состоянья
Два-три фальшивых завещанья,
Убийство, кража и поджог!
(«Современники» (1875) — 4, 240)