200 лет Н.А. Некрасову — эхо юбилея

                                  Что ж я не вижу следов обновленья
                                  В бедной отчизне моей?

                                  Те же напевы, тоску наводящие,
                                  С детства знакомые нам,
                                  И о терпении новом молящие
                                  Те же попы по церквам.

                                  В жизни крестьянина, ныне свободного,
                                  Бедность, невежество, мрак.
                                  Где же ты, тайна довольства народного?
                                  Ворон в ответ мне прокаркал: «дурак!»
                                  («Время-то есть, да писать нет возможности…», 1876)

«…Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных» (Еф. 6:10—12).

Часть 2

Один из антигероев сатирической поэмы «Современники» с говорящей фамилией Зацепин в порыве запоздалой откровенности, когда сам же он явился причиной гибели своего единственного сына, признаётся:

Я — вор! Я — рыцарь шайки той
Из всех племён, наречий, наций,
Что исповедует разбой
Под видом честных спекуляций!
<…>
Где позабудь покой и сон,
Добычу зорко карауля,
Где в результате — миллион
Или коническая пуля! (4, 240)

Возвращаясь к разговору о современном восприятии поэта студентами филологиче­ского факультета (другие вряд ли читают Некрасова), надо отметить весьма показательную особенность. Нынешним молодым людям его творчество уже не кажется архаичным, устаревшим, как представлялось молодёжи в советский период. Наоборот, познакомившись с поэмой «Современники» сегодня, юноши и девушки единодушно подтверждают своё впечатление некой удивительной «машины времени»: то ли мы переместились в эпоху, описанную Некрасовым, то ли он перенёсся в день нынешний и является нашим современником, очевидцем происходящего в России здесь и сейчас, изображая в точности эпоху дикого капитализма.

Поэма открывается меткой характеристикой этой эпохи. Подмечено и выражено настолько верно, что некрасовские слова сразу же стали универсальной крылатой фразой:

Я книгу взял, восстав от сна,
И прочитал я в ней:
«Бывали хуже времена,
Но не было подлей». (4, 187)

В «Современниках» представлен целый свод «новейших господ». Это буржуа, капиталисты, ростовщики-банкиры, коррумпированная государственная администра­ция с армией жадных чиновников, сословие так называемых благородных, продавших честь и совесть ради преступной наживы:

Грош у новейших господ
Выше стыда и закона;
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона. (4, 241)

Все они видят свой идеал не в России, а в «американской мечте» о быстром обогащении:

Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно…
Шуйско-Ивановский гусь —
Американец?.. Конечно!
Что ни попало — тащат,
«Наш идеал, — говорят, —
Заатлантический брат:
Бог его — тоже ведь доллар!..» (4, 241)

Поклоняясь золотому тельцу: «идеал их — телец золотой» (2, 236), — истинного Бога они чтут только ханжески. Так, «миллионщик-мукомол», привыкший умасливать остатки нечистой совести псевдорелигиозным благочестием, подобные советы раздаёт также своим преступным собратьям:

Чтобы совесть успокоить,
Поговей-ка ты постом,
Да советую устроить
Богадельный дом.

Перед ризницей святою
В ночь лампадки зажигай,
Да получше, без отстою,
Масло наливай! (4, 242-243)

В сатирической поэме изобличена целая галерея таких лихоимцев. Среди них — персонаж с весьма характерной фамилией — Савва Антихристов. Его сообщник, такой же пособник антихриста — садист-мироед, «купчина толстопузый» с фамилией, не менее говорящей:

Подошёл и Фёдор Шкурин.
«Прочь! Не подходи!
Вместо сердца грош фальшивый
У тебя в груди!

Ты ребёнком драл щетину
Из живых свиней,
А теперь ты тянешь жилы
Из живых людей!» (4, 243)

Ещё один из когорты «денежных мешков» беззастенчиво бахвалится:

Уж лучше бить, чем битым быть,
Уж лучше есть арбузы, чем солому…
Сознал ты эту аксиому?
Так, стало, не о чем тужить! (4, 247)

Эти алчные, прожорливые вурдалаки, сосущие народную кровь, заглатывающие в свои адские утробы достояние и богатства России,  не насытятся никогда, у них «иные аппетиты»:

И то уж хорошо, что выиграл ты бой…
Толпа идёт избитою тропой;
Рабы довольны, если сыты,
Но нам даны иные аппетиты…

О Господи! Удвой желудок мой!
Утрой гортань! Учетвери мой разум!
Дай ножницы такие изобресть,
Чтоб целый мир остричь вплотную разом (4, 247)

Здесь и «жиды-банкиры» (4, 245), исполняющие свою «Еврейскую мелодию». В ней подаются «толковые советы», как избежать ответственности, проворовавшемуся грабителю государственной казны:

Денежки есть — нет беды,
Денежки есть — нет опасности
(Так говорили жиды,
Слог я исправил для ясности).

Вытрите слёзы свои,
Преодолейте истерику.
Вы нам продайте паи,
Деньги пошлите в Америку.

Вы рассчитайте людей,
Вы распустите по городу
Слух о болезни своей,
Выкрасьте голову, бороду,

Брови… Оденьтесь тепло.
Вы до Кронштадта на катере,
Вы на корабль… под крыло
К насей финансовой матери.[1]

Денежки — добрый товар, —
Вы поселяйтесь на жительство,
Где не достанет правительство,
И поживайте как — царрр!.. (4, 245)

О чужеродном кабальном иге, опутавшем Россию, настоятельно предупреждали Святые отцы — христианские подвижники. «Видимыми бесами» назвал иудеев в V веке святитель Кирилл, патриарх Александрийский; «самые души иудеев есть жилища демонов», — утверждал святитель Иоанн Златоуст.

В Евангелии от Иоанна повествуется, как Господь Иисус Христос обличал сатанизм иудеев: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Ин. 8: 44); «Кто от Бога, тот слушает слова Божии. Вы потому не слушаете, что вы не от Бога» (Ин. 8: 47). От общения с подобными безбожниками  предостерегал апостол Павел: «Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными. Ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою?» (2 Кор. 6: 14)

Современник Некрасова, великий русский писатель Николай Семёнович Лесков в романе «На ножах» разоблачил один из распространённых способов многовековой массовой мимикрии противников Христа, подобных еврею Тихону Кишенскому — экс-нигилисту, жадному и хитрому ростовщику, мошеннику, продажному журналисту, вероломному интригану, шпиону, «полицианту», подлецу и предателю — словом, «деятелю на все руки». Таким, как он, «нужен столбовой дворянин», в том числе и для того, чтобы под прикрытием славянских, особенно знатных, фамилий пробираться на руководящие должности, занимать ключевые посты в государственных, коммерческих, религиозных, общественных учреждениях России с целью кабалить, разлагать и уничтожать коренное население страны, глумясь над его христианскими идеалами и православной верой; маскируясь русскими именованиями и вывесками; снаружи рядясь в овечьи шкуры, будучи изнутри волками; фарисейски прикрываясь благими целями доброделания, безбожно обогащаться, получать свои барыши, выгоды, прибыли и сверхприбыли, служить не Богу, а мамоне.

В одной компании с грабителями и коррупционерами — видный государственный деятель, носящий личину неподкупного борца с коррупцией:

Гонитель воров беспощадный,
Блистающий честностью муж
Ждёт случая хапнуть громадный,
Приличный амбиции куш! (4, 242)

Все они чувствуют себя героями, «триумфаторами» (глава «Юбиляры и триумфа­торы»), торжествующими «блестящую победу» в ограблении России:

Мелькают крупные слова:

«Герою много лет…»
«Ликуй, Орёл!..» «Гордись, Москва!»
«Бердичеву привет…» (4, 188)

Ужасающе омерзительны паразитирующие на жизни страны и народа эти ликующие упыри. Общения с ними надо чуждаться,  подобно тому, как следует избегать малейшего соприкосновения с гнусными тварями, мерзкими ядовитыми гадами:

Прочь! Гнушаюсь ваших уз!
Проклинаю процветающий,
Всеберущий, всехватающий,
Всеворующий союз!.. (4, 245)

«Струны карающей лиры» (2, 231) в оригинальной мозаике поэмы задевают и «военных чинов», и «статских тузов», и «безличную сволочь салонов» (2, 232) — «Общество пёстрое: франты, гусары, И генерал, и банкир, и кулак» (4, 204) — всех, у кого на уме только деньги, нажива, капитал, стремление к безумной роскоши:

Каждый графом живёт:
Дай квартиру в пятьсот,
Дай камин и от Тура кушетку.
Одевает жену —
Так, что только  ну, ну!
И публично содержит лоретку!
(«Финансовые соображения» (1861) — 2, 102)

В поэме «Балет» (1866) Некрасов изобличает тлетворную атмосферу духовно-нравственного разложения, распада человеческих связей, физического вырождения:

Разорило чиновников чванство,
Прожилась за границею знать,
Отчего оголело дворянство,
Неприятно и речь затевать! (2, 233)

Всеобщая продажность как следствие маниакальной одержимости идеей обогаще­ния любыми путями доходит до крайних пределов. Даже молодые люди — и юноши, и барышни — готовы выставлять себя, свою юность на продажу. Но богатых дряхлых покупателей — охотников до такого «товара» —  ещё требуется поискать:

Тщетно юноши рыщут по балам,
Тщетно барышни рядятся в пух —
Вовсе нет стариков с капиталом,
Вовсе нет с капиталом старух! (2, 233)

Солидные капиталы в России, конечно, есть. Только сосредоточены они в руках у немногих:

Есть в России ещё миллионы,
Стоит только на ложи взглянуть,
Где уселись банкирские жены, —
Сотня тысяч рублей, что ни грудь!
В жемчугах лебединые шеи,
Бриллиант по ореху в ушах!
В этих ложах — мужчины-евреи,
Или греки, да немцы в крестах. (2, 235)

Потребительским товаром также становится женская красота.

Позавидуй! Эффект чрезвычайный!
Бриллианты, цветы, кружева,
Доводящие ум до восторга,
И на лбу роковые слова:
«Продаётся с публичного торга!»
(«Убогая и нарядная» (1857) — 2, 40)

Представительницы прекрасного пола, напрочь лишённые возвышенных чувств, мечтают не о любви, а том, как бы продать свою красоту подороже:

Вообще в бельэтаже сияло
Много дам и девиц красотой.
Очи чудные так и сверкали,
Но кому же сверкали они?
Доблесть, молодость, сила — пленяли
Сердце женское в древние дни.
Наши девы практичней, умнее,
Идеал их — телец золотой,
Воплощённый в седом иудее,
Потрясающем грязной рукой
Груды золота… (2, 236)

Со времени создания этих некрасовских произведений с их социально-политической аналитикой словно ничего не изменилось. Поэт живёт в двух эпохах: в конце XIX-го века и в веке XXI-м. По-прежнему в России:

Администрация — берёт
И очень скупо выпускает,
Плутосократия дерёт
И ничего не возвращает («Что нового?» — 3, 221)

Всё так же страна в глубоком финансовом кризисе:

Из столиц каждый час
Весть доходит до нас
Про какой-то финансовый кризис.
Эх! Вольно ж, господа,
Вам туда и сюда
Необдуманно деньги транжирить.
(«Финансовые соображения» (1861) — 2, 100)

Процветания, обновления народной жизни к лучшему не замечается нигде и, по всей видимости, ждать его в скором будущем глупо:

Что ж я не вижу следов обновленья
В бедной отчизне моей?

Те же напевы, тоску наводящие,
С детства знакомые нам,
И о терпении новом молящие
Те же попы по церквам.

В жизни крестьянина, ныне свободного,
Бедность, невежество, мрак.
Где же ты, тайна довольства народного?
Ворон в ответ мне прокаркал: «дурак!»
(«Время-то есть, да писать нет возможности…» (1876) — 3, 173)

Тех, кто ратует за идеалы  «любви, свободы, мира», в «век крови и меча» становится всё меньше:

Где вы — певцы любви, свободы, мира
И доблести?.. Век «крови и меча»!
На трон земли ты посадил банкира,
Провозгласил героем палача…
(«Поэту (Памяти Шиллера)» (1874) — 3, 166)

При таком социально-политическом устройстве, когда «Душно! Без счастья и воли Ночь бесконечно длинна. Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна!» (3, 64) — культивируются провокации, доносы, предательство:

В наши дни одним шпионам
Безопасно, как воронам
В городской черте. («Праздному юноше» — 3, 225)

Люди, неравнодушные к судьбе родины и народа, практически лишены возможности собраться с силами. Поле деятельности для честных и активных ограничено репрессивными механизмами, запущенными властью в полную силу:

За желанье свободы народу
Потеряем мы сами свободу,
За святое стремленье к добру, —
Нам в тюрьме отведут конуру.
(«За желанье свободы народу…» —  3, 228)

Боль об истерзанном народе и о замученных его защитниках наполняется в некрасовской лирике молитвенным пафосом:

Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетённых, Бог скорбящих,
Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарём! («Тишина» (1857) — 4, 52)

Это общая молитва с народом — едиными усты и единым сердцем:

Всё население, старо и молодо,
С плачем поклоны кладёт,
О прекращении лютого голода
Молится жарко народ.

Редко я в нём настроение строже
И сокрушённей видал!
«Милуй народ и друзей его, Боже! —
Сам я невольно шептал. —

Внемли моление наше сердечное
О послуживших ему…
Об осуждённых в изгнание вечное,
О заточённых в тюрьму,

О претерпевших борьбу многолетнюю
И устоявших в борьбе,
Слышавших рабскую песню последнюю,
Молимся, Боже, Тебе». («Молебен» (1876) — 3, 181)

В стихотворении  «Пророк» (1874) Некрасов создал идеальный образ выдающегося общественного деятеля — отважного борца со  злом и с несправедливостью. Это не портрет Н.Г. Чернышевского (как учили в советской школе), а поэтическое выражение гражданского идеала. Однако земной путь такого пророка, отважно несущего заповеди Христа, — это крестный путь. Он исполнен страданий, заканчивается трагически, подобно земному пути Господа на Голгофе:

Его ещё покамест не распяли,
Но час придёт — он будет на кресте;
Его послал Бог гнева и печали
Рабам земли напомнить о Христе. (3, 154)

Лирического героя некрасовской поэзии восхищает способность к самоотверженному служению Истине. Эта судьба представляется возвышенной и завидной:

Есть времена, есть целые века,
В которые нет ничего желанней,
Прекраснее — тернового венка…(«Мать» (1868) — 3, 62)

Но в себе самом поэт не находил достаточно сил, чтобы разделить такую судьбу. Оттого испытывал он настоящую духовную скорбь, постоянные укоры совести:

Узы дружбы, союзов сердечных —
Всё порвалось: мне с детства судьба
Посылала врагов долговечных,

А друзей уносила борьба.
Песни вещие их не допеты,
Пали жертвой насилья, измен

В цвете лет; на меня их портреты
Укоризненно смотрят со стен.
(«Скоро стану добычею тленья…» (1876) — 3, 176)

Некрасову всегда казалось, что для родины и народа он сделал слишком мало — и в творческом плане, и в общественно-политической жизни: «Мне борьба мешала быть поэтом, Песни мне мешали быть бойцом» («З<и>не» (1876) — 3, 175). Наделённый даром неумолкающей совести, он скорбел и «по себе самом» (согласно чуткому замечанию Достоевского), по своему собственному несовершенству:

Любовь и Труд — под грудами развалин!
Куда ни глянь — предательство, вражда,
А ты молчишь — бездействен и печален,
И медленно сгораешь от стыда.

И Небу шлёшь укор за дар счастливый:
Зачем тебя венчало им оно,
Когда душе мечтательно-пугливой
Решимости бороться не дано?.. («Поэту» (1877) — 3, 302)

Зинаида Гиппиус в работе «Загадка Некрасова»  (1938) справедливо и тонко отмечала, что поэту «был послан великий дар — Совесть, если в песнях его плачет она, и ею терзались его душа и тело. Не она ли подсказала — не уму, а сердцу его, что не нужно оправданья, нужно прощенье?»[1]

Пусть не забывают об этом те «радетели», которые даже и сегодня пытаются чернить имя великого Поэта, жонглируя фактами его частной жизни и оставляя в стороне его творческий подвиг:

Много, я знаю, найдётся радетелей,
Все обо мне прокричат,
Жаль только, мало таких благодетелей,
Что погрустят да смолчат.
(«Угомонись, моя Муза задорная…» (1876) — 3, 177)

К «остервенелой толпе» злопыхателей, готовых побивать  камнями за каждый нетвёрдый шаг или неверный «лиры звук», но забывающих о Христовой заповеди: «кто из вас без греха первый брось <…> камень» (Ин. 8: 7), обращался Некрасов в стихотворении «Зачем меня на части рвёте…» (1867): «Не оправданий я ищу, Я только суд твой отвергаю» (3, 45).

«Некрасов никогда, ни перед кем и ни в чём, не оправдывался: он только просил прощенья. Родине, друзьям, врагам, любимой женщине он говорил “прости”! “Прости” было и последним, невнятно прошёптанным словом его перед кончиной»[2]. Как лирическое заклинание звучит шедевр некрасовской любовной лирики из «Панаевского цикла» стихотворений:

Прости! Не помни дней паденья,
Тоски, унынья, озлобленья, —
Не помни бурь, не помни слёз,
Не помни ревности угроз!

Но дни, когда любви светило
Над нами ласково всходило
И бодро мы свершали путь, —
Благослови и не забудь! («Прости» (1856) — 2, 30)

Ещё в ранней молодости поэт задумывался о том, как совершится последний исход от земной жизни. В юношеский сборник стихотворений Некрасова «Мечты и звуки» было включено послание «Смерти» (1838). 17-летнему поэту мечталось, чтобы при переходе к «жизни неземной» душа была свободной от греховной суетности, молитвенно настроенной, чистой:

Не приходи в часы волнений,
Сердечных бурь и мятежей,
Когда душа огнём мучений
Сгорает в пламени страстей. <…>

Приди ко мне в часы забвенья
И о страстях и о земле,
Когда святое вдохновенье
Горит в груди и на челе; <…>

Когда я мыслью улетаю
В обитель к Горнему Царю,
Когда пою, когда мечтаю,
Когда молитву говорю.

Я близок к Небу — смерти время!
Нетруден будет переход;
Душа, покинув жизни бремя,
Без страха в Небо перейдёт… (1, 188-189)

Спустя 40 лет после этих стихов жизненный круг замкнулся. Прежде чем перейти в жизнь вечную (Ин. 12: 50) Некрасов претерпел длительное мучительное умирание от тяжёлой болезни:

Двести уж дней,
Двести ночей
Муки мои продолжаются;
Ночью и днём
В сердце твоём
Стоны мои отзываются («З<и>не» (1876) — 3, 179)

В перерывах между приступами нестерпимой боли поэт и на смертном одре продолжал творить. Его цикл «Последние песни» (1876—1877) — это не только хроника течения смертельной болезни, физических и нравственных мучений страдальца:

Непобедимое страданье,
Неутолимая тоска…
Влечёт, как жертву на закланье,
Недуга чёрная рука. (3, 203)

Здесь слышится и своеобразное «самоотпевание» поэта:
Скоро стану добычею тленья.
Тяжело умирать, хорошо умереть;
Ничьего не прошу сожаленья,
Да и некому будет жалеть. (3, 176)

В полный голос звучат мотивы исповедальные, покаянные:

О Муза! я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины людская злоба —
Не плачь! Завиден жребий наш <…>
(«О Муза! я у двери гроба!..» (1877) — 3, 218)

В то же время Некрасов сохраняет стойкость и мужество, проявляет необыкновенную силу духа:

Борюсь с мучительным недугом,
Борюсь — до скрежета зубов…
О Муза! ты была мне другом,
Приди на мой последний зов!

Уж я знавал такие грозы;
Ты силу чудную дала,
В колючий тёрн вплетая розы,
Ты пытку вынесть помогла.
(«Вступление к песням 1876—1877 годов» — 3, 184)

С исключительным лирическим проникновением обращается поэт к Родине, которой служила его Муза, смиренно испрашивая прощения: «За каплю крови, общую с народом, Мои вины, о Родина! прости!..» (3, 41) — и последнего благословения:

Много истратят задора горячего
Все над могилой моей.
Родина милая, сына лежачего
Благослови, а не бей!..
(«Угомонись, моя Муза задорная…» (1876) — 3, 177)

«Венец любви, венец прощенья, Дар кроткой Родины твоей…» («Баюшки-баю» (1877) — 3, 204) поэту был ниспослан.

Поразительно, что похоронные мотивы «самоотпевания» слились у Некрасова с мотивами оптимистичными, жизнеутверждающими:

Устал я, устал я… мне время уснуть,
О Русь! ты несчастна… я знаю…
Но всё ж, озирая мой пройденный путь,
Я к лучшему шаг замечаю. («Устал я …» (1877) — 3, 217)

Торжествующий голос поистине пасхального Воскресения, победного возрождения также в полную силу звучит в «Последних песнях» Некрасова:

Так запой, о поэт! Чтобы всем матерям
На Руси на Святой, по глухим деревням,
Было слышно, что враг сокрушён, полонён,
А твой сын — невредим, и победа за ним,
Не велит унывать, посылает поклон.  
(«Так запой, о поэт!..» (1877) — 3, 212)

В вершинном произведении своего творчества — эпической поэме «Кому на Руси жить хорошо», которую поэт писал до последних дней своих, но она так и осталась незавершённой, Некрасов создал удивительно яркий и цельный образ русского народа — не только мученика и страстотерпца, но и могучего богатыря, исполненного физических и духовных сил,  истинного христианского духа свободы. Таков  столетний Савелий, богатырь святорусский:

Уйдёт в свою светёлочку,
Читает Святцы, крестится,
Да вдруг и скажет весело:
«Клеймёный, да не раб!»... —

весьма поучительный образ для затейников современных «меток», «штампов», «кодов», возжелавших поставить на людей рабское «клеймо», как  на товар.

Горячую веру в силу и мощь русского народа, в счастливое будущее России: «Свободной, гордой и счастливой Увидишь родину свою» (3, 204) — выразил Николай Алексеевич Некрасов:

Ещё народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь!

Будем верить и мы…