Вера Михайловна Мострюкова (Клокова), моя бабушка. Вторая половина 1960-х гг. Н.Белоомут

Недавно, летом 2020 года, было дело. Ясным звонким утром начал копать на огороде межу; штык лопаты звукнул стеклянно, и я остановился. Солнце всходило по-старинному по-над лесом; место предмета в земле бережно окапывалось. Вскоре я постепенно выкопал старую чайную чашку-бокал, всё большими осколками. Вытащил на траву. Сел на старые доски и стал вспоминать...

Начало 1960-х годов. Апрель. Бабушка Вера Михайловна сидит на диванчике в задней комнате и занимается штопкой. Её младшая дочь, моя мама, управляется на кухне, — это почти рядом, позвякивает ухватом, устанавливая на плите печной котлы со щами, сковородками со свининой жареной — для нас; в дальнем углу устья осторожно размещается котёл с едой для поросенка.

Выходной день. А отец зачем-то ходил на швейную фабрику, и вот он вернулся молчаливый, а глаза весёлые. Бабушка меж тем заканчивает разговор с мамой; если б отец слышал, ему не понравилось бы. Бабушка опять вспоминала, что из передней, т.е. гостиной, убрали образ Богородицы, который в красном углу находился со дня похорон моего брата Жени, погибшего от огнестрела ружейного в 1956 году, а тут аккурат эта трагическая дата недавно. И отцу сколько раз нелицеприятно бабушка выговаривала, а с того словно как с гуся вода.

У отца свёрток. Он развёртывает, вынимает и показывает нам какую-то штуковину из железных пластин, а от неё проводок, на конце маленькая, похожая на телевизионный предохранитель, лампочка. Включённая в розетку, штуковина зажигает лампочку. Отец поясняет, не глядя на бабушку: это вместо свечки или лампадки, пред образом зажигать. Теперь, мол, в больших храмах это повсеместно. А то ведь!..

А вот и то — бабушка, становясь на стул или на табурет, часто зажигала лампадку пред образом Богоматери с младенцем Иисусом. Но стала бабушка уже страдать головокружениями, и мама забеспокоилась. Бабушке опасно, и всем; так и до пожара недалеко. Отец решил это по-деловому; он в подобных случаях шёл в механический цех на фабрике и делал заказ, и мужики не подводили его никогда. Это сейчас всякую хозяйственную мелочь можно легко купить. А тогда, при “диктатуре пролетариата”, дефицит мог затормозить любое дело.

Бабушка в тот раз старину не отстаивала, тихо сказала так: я, мол, от подруги Сусанны слышала про электричество в храмах… Я согласная. А я слушал, и мне было жаль. Потому что лампадка бабушкина была красивая, синего стекла, с бронзовым футлярчиком-держателем. Весёлый огонёк. На душе спокойней становилось. Богородица помогала, отвечая на огонёк перед иконою, а может, на бабушкины поклоны земные, когда молилась бабушка, как всегда истово и горячо.

Возвращаюсь к чашке. Она была подарочная. Лет на 7 моложе меня, т.е. — с 1959 года. Что же там было написано на ней?

Не сразу, но — где вспомнил, где разобрал текст: “Бабушка, чай хорошо пьётся, когда в семье дружно живётся! Саша” Это отец из Сочи привез — каждому по чашке. Чашка бабушке Вере Михайловне была куда красивее той, которую одновременно подарил мне. На моей было, тоже золотинкой, выведено: “Пей на здоровье, Коля родной, учись на отлично, мой дорогой!” Это — накануне поступления моего в школу.

С бабушкой он временами не ладил.

Сложные у них были взаимоотношения. Она его уважала, как человека грамотного, самостоятельного, как хозяина. Но не любила в то же время, в частности, за то, что коммунист, а правящая партия коммунистов ко всему православному церковному относилась негативно, что бывал груб.

Бабушка Вера Михайловна, наверное, сердцем не смогла простить того, во что превратили большевики величественные и пышные белоомутские храмы; самый нарядный, красивый - храм Преображения Господня, что находился напротив современного здания швейной фабрики, был снесён; старинный кирпич опять использовали как стройматериал, чтобы как следует фабрику отстроить.

Однажды мы с моим семилетним сыном Павлом стояли на остановке в ожидании автобуса на Ловцы. Напротив рычали моторы экскаваторов и бульдозеров: шёл снос старого деревянного поссовета; подозреваю, поелику я старинные фото худо-бедно рассматривал, что и поссовет-то деревянный изначально был каким-то строением, принадлежавшим храму.

Сын в его детстве был очень шустрый, как всегда не упустил случая всё увидеть; он два раза возвращался и с волнением говорил: папа, там из земли вынимают кости и скелеты, я-де видал кресты и кольца. Я отвечал так: не ходи больше, не смотри! Как понимать происходившее? Храм ведь - был, а возле храма были, понятное дело, захоронения. Памятников надгробных давно след простыл. И — ну что вы хотите, на дворе был 1984 год — советское безбожное время.

Храмы пребывали в запустении. Только по большим православным праздникам верующие приходили к пустующим и захламлённым храмам — три их, слава Богу, осталось в посёлке -, совершали крестный ход и молились.

Я слышал от бабушки горячие слова: всё разорили; непосильными налогами церковь обложена. И дальше слышу - отцу: это правильно по-твоему?! И раздражённый голос отца, спешно убежавшего от бабушкиного гнева во двор: наплевала бабка в душу! При этом вид он имел ему несвойственный - какой-то затравленный, жалкий.

Храмы были разорены; и самое великое разорение пришлось на 1929 год, о чём белоомутские старожилы иногда вспоминали. От разорения до осквернения, понятное дело, один шаг. А может ли быть построено прочное здание на старых костях? Вопрос!

Бабушка в 1930-е годы некоторое время была церковной старостою, помогала прятать церковные ценности. Когда-то после т.н. колокольного бунта белоомутских крестьян в 1929 году против действий властей по изъятию церковных ценностей стали таскать людей на следствие, бабушка на все вопросы следователя твердила одно и то же, заходясь криком: ничего не видела, кормилец, ничего не ведаю!.. Следователь про себя и решил, видимо, что такая дремучая баба не может быть тут полезна никак и отпустил домой.

1920-е годы.

— В шко-о-лу! — бабушка издала тогда наверно тягостный вздох, ей свойственный, и погрозила пальцем младшей, девчушке скуластой и кареглазой, с лёгкой косинкой в глазах (Господи, и в кого она таковая-то уродилась!), пальцем. — А чему тебя в бесовской школе выучат! Чему полезному!? Обожди, я позабочусь — выучишься брюки шить, сама и выучу… Младшая дочь, Катя, допреж того несколько раз робко просилась: мама, отпусти меня в школу, мне уж 9 лет. Наконец, выслушав таковое очередное, привычное суждение, Катя сложила кое-какие письменные принадлежности и чужие старые тетрадки в старую торбу и тайком от матери пошла в школу. Мать узнала, поохала, но уже противодействовать не стала. Девчонка из зажиточной семьи Шлыгиных, увидев на перемене как новенькая развёртывает тряпицу с пирожками, сделанными из отрубей, с интересом взглянула и попросила: Катя, дай попробовать твоего пирожка, а тебе — на моего; Катя взглянула на протянутую ей румяную пышку и мгновенно согласилась…

Много позже, окончив среднюю школу, мама моя при поддержке старшей сестры Антонины, поселившей у себя в Москве младшую, благополучно выучилась в торгово-кооперативном техникуме на товароведа.

Отец был младшим в своей большой семье. Иногда он, пацан, подолгу стоял напротив отца, Егора Прохоровича, который работал “на катке” (приспособление для ручного пошива), работал подолгу на заказы, чтобы прокормиться.

— Сашка, — порой строго призывал он, уловив внимание младшего, а может отметив и некое упрямство в его взгляде, — ты, Сашка, не фордыбачь, на деньги и валяй за бутылкой мне. Знаешь поговорку: пьян да умён — два угодья в нём. И — не бойся. Отец всё видит. Из тебя выйдет грамотей. Обожди, я тебя ужо в Алпатьевскую школу пристрою, 9 или 10 классов пройдёшь… Так и получилось. А жить в Алпатьеве отцу довелось у бабушки Николая Петровича Логинова, был такой врач в районном центре Луховицы. Царствие ему, уж самому, Николаю Петровичу, небесное. Господь прибрал. Ужас как быстро годы летят, причём, с каждым годом время мчится всё шибче; похоже, вскоре этот конь-время меня самого сбросит… Отец выучился и за добрую грамотность, за хороший почерк его директор фабрики швейной в секретари взял. О жизни отца надо бы рассказывать отдельно, а здесь я отмечаю только существенные черты личности, приобретённые в юные годы. У него, я хочу уверить вас, были вид и повадка интеллигентного человека. Он прочитывал все книги, которые — когда покупал, когда принимал в дар от сослуживцев; на многих из тех книг и я расширялся кругозором, будучи подростком, юношею, и даже ставши в студиозусах.

Помню, как в серый дождливый день 21 марта 1978 г. похоронили отца. В 64 года он отошёл в мир иной — умер от онкологической болезни. В светлом апреле бабушка Вера кое-как дошла на кладбище и там стала у посетителей спрашивать — где тут похоронен хозяин-то мой, зять, помогите пройти к могиле… Через год Бог прибрал и бабушку Веру.

Мой отец, Келин Александр Егорович, в душе был добрым и, как это ни абсурдно для коммуниста, верующим. Иногда, будучи во хмелю, забываясь, он начинал читать затверженную в детстве молитву, пока не опамятовался.

Он, опытный кадровик, знал, — что к чему касательно прав, восстановления утерянных документов и т.п. У бабушки Веры Михайловны стаж был невелик — это относилось к недолговременному пребыванию её в артели портновской; отец взялся помочь спроворить ей пенсию и сделал; пусть 20 рублей ежемесячных всего вышло, и это слава Богу; это примерно на наши деньги 4 тыс. рублей.

Мой отец Келин Александр Егорович в душе был человек, склонный к творчеству. Он иногда сочинял. Но занятие это почитал всё же чем-то несерьёзным, недостойным человека-труженика, праздным. Не выпячивал эту потребность и это занятие на досуге. Стеснялся.

Вот раз пришёл он с работы и принёс листок тетрадный со своим стихотворением “Мой садик”. Не удержался. Прочёл нам с мамой. Там на вполне приличном уровне, как сейчас понимаю, он расписал огромное количество дел-забот, связанных с выращиванием на приусадебном участке фруктов и овощей. И потряс финалом, где попросту заключил, что однажды от трудов великих на земле своей он “отдаст концы”. Отец много занимался садоводством. Ему помогал один замечательный садовод, которого я ребёнком называл дядя Николай (к сожалению, не сохранил в памяти полного имени); о нём молва была в посёлке, что-де ученик самого И.В. Мичурина. У отца, когда я был подросток, на половине его участка до тридцати корней было яблонь одних, и все плодоносили. А у меня так и три молодых яблони за три года никак не дают урожая. Там, в старые годы, надо было много чего предусматривать, в частности соображать — как посадить, где под корнями закопать лист жести, чтобы близкие к поверхности грунтовые воды не погубили яблоньку, чтобы корни более росли и укреплялись не вглубь…

1959 год. Я услышал дома: отец приезжает. Тётя Нина и тётя Зоя, материны племянницы, — это для вас, мои дети, они тёти, а для меня двоюродные сёстры, а между собой они родные, — которым было тогда Нине 21 год, а другой, Зое, — 17, захватив меня, отправились на пристань, к прибытию теплохода, “встречать дядю Сашу.” Наверное, тогда часто даже от Москвы можно было доплыть на теплоходе. Или на пассажирском катере, — я до сих пор разницу не улавливаю. И отец добирался от Москвы. Мне мой товарищ с детских лет Юрий Шишкин рассказывал, что его маленького мама, Александра Ильинична, однажды привезла в Белоомут на пассажирском катере. На катере однажды в праздник нас, старшую детсадовскую группу, катали, наверное, на 1 мая, когда отмечали большой советский праздник — День международной солидарности трудящихся.

Когда стали некоторые из моих товарищей по улице подростки, ходили ватагой к теплоходам, юркие пацаны — шасть шустро на теплоход, которому стоять предписано минуты, а там и в буфет, чтобы купить сигарет с яркой этикеткой, а то в Белоомуте, кроме “Прибоя”, “Севера”, “Беломорканала” и махорочных, пачка коих стоила, кстати сказать, 4 копейки, купить ничего было не возможно. Грубоватые грузчики делали свою работу, выносили что-то, товары какие-то, либо почту, покрикивая незлобиво; они понимали — зачем тут пацаны, а покрикивали, чтоб под ногами не путались; времени мало, разгружать надо быстро…

Один такой поход с ватагой во главе с Володей Морозовым, нашим атаманом, мне запомнился. Володя был года 2-3 нашим вожаком. Потом, когда он Барнаульское училище закончил, стал офицером, лётчиком. Погиб едва ли не в первый день войны в Афганистане, наверное, в начале 1980 года…

Пристань вблизи нынешней паромной переправы. Понятно, зачем нужна и зачем была в Белоомуте пристань. Двоюродные сёстры и я — мы пришли и сели на скамейку. Скоро прибыл катер. Или теплоход. Его я не запомнил. Зато запомнил, как отец сошёл к нам. В светло-сером плаще, шляпе, с чемоданчиком. С ним вдвоём мы возвратились обратно. О своей поездке, об увиденном в Сочи и разных приключениях, там бывших, он рассказывал дома, обычно гостям, рассказывал неторопливо и со вкусом. Был наблюдателен. Наделён чувством юмора.

Одну веселую историю отца-курортника 1959 года я запомнил.

Там сложилась у мужчин своя компания, в которую и отец входил, из проживавших в санатории, человек 5-6, и компания эта всюду уходила —заходила вместе. Снимок остался этой стихийной группы санаторной, сделанный на берегу моря на фоне большого теплохода.

Однажды, когда подходил день отъезда, оказалось, что деньги у всех на исходе, а следовало покушать перед погрузкой в поезд и притом, все считали, что не худо было бы ещё выпить и на дорожку, запастись спиртным. Тогда один из этих людей, видимо, в той жизни начальник и в сущности своей — продувная протобестия, дал у двери ресторана «установку»: щас всё будет, вы токо будьте внимательны, подыгрывайте, а больше помалкивайте и — не смейтесь.

Вот они пришли и сели за свободный столик. К ним — официант: нельзя сюда, товарищи, этот столик заказан. Полминуты длилось молчание. Затем Продувной устремил стальной взгляд на официанта и тоном, выражающим едва сдерживаемую ярость, тоном, вгоняющим в дрожь, заговорил, довольно громко: “Это что мне тут! Что мне о правилах ваших!! У вас столы грязные, скатерти меняете 1 раз в три дня что ли? Может, и тарелки моете 1 раз в неделю. А?!» (довольно громко, тоном властным). При этом Продувной так вошёл в роль, в раж, что даже пошёл пунцовыми пятнами, по всей видимости, подобный театр он практиковал и у себя на работе, допускаю. Вне сомнений, — привёл и официанта, и всё ресторанное вскорости начальство в трепет. А они что могли подумать. Одно, учитывая, что на дворе был 1959 год. Что эти люди — комиссия какая-то проверочная, не приведи бог, из центра. И надо положение срочно исправлять. Через 15 минут на свежей, скоренько, будто из рукава официантом вытащенной скатерти стола, за которым приземлилась компания Продувного, уже были поставлены тарелки с духовитым борщом, на блюдцах — салаты свежайшие, из поварской бежал испуганный официант с тремя бутылками коньяка на подносе и рюмками, другой половой бежал вслед за первым с шашлыком готовым, распространявшим умопомрачительный запах! Они покушали, чинно выпили по рюмке коньяку. А остальные бутылки с волшебным напитком и разною снедью, поданной в авоське дрожащею рукою директора заведения и бесстрастно принятой Продувным, весьма пригодились при отъезде и во время путешествия из санатория… Такую историю мне рассказывал отец. О времена, о нравы!

Возможно у некоторой части моих читателей, коих условно назову превеликими нежелателями добра никому, родится вопрос: автор, а помимо вас кто-то из земляков что-либо доброе о вашем родителе написал? Да. Достаточно обстоятельно притом. Так, старшина А.Е. Келин упомянут не единожды в издании “Луховицы военные”, которое интеллигентной и иной публике луховичан, т.е. людей, жительствующих в нынешнем районном центре Луховицы Московской области, доступно. Книга во многом основывается на документах Центрального государственного архива Московской области. Автор очерка в той книге, где я прочитал о моём отце, человек мне знакомый — Андрей Николаевич Давыдов, что заведует читальным залом ЦАГМ — Центрального архива города Москвы, где и мне довелось немало потрудиться, сначала — подготавливая к изданию 2 сборника документов, а позднее — помогая москвичам в подтверждении трудового стажа… Но — то уж другая тема, и отдельный, дети мои, разговор.

Вспоминаю, что бабушка Вера иногда пила чай из подаренной отцом чашки, но почитала её подарком дорогим, стеснялась, предпочитая простой чайный стакан с подстаканником.

Всему своё время! Я ещё посмотрел на осколки чашки. Прочитал краткую молитву, повздыхал. Осторожно подобрал её, расколотую. Положил туда, откуда была извлечена и укрыл свежим дёрном…

Храм Преображения Господня в Н. Белоомуте. Был девять десятилетий назад снесён по решению властей. Снимок нач. XX в. П.И. Левинского

Мострюкова Екатерина с третьим сыном-младенцем, первая половина 1950-х гг.

Мой отец Келин Александр с собакой Пиратом на отдыхе в Белоомуте весной. Середина 1950-х гг.

Компания курортников в г. Сочи. Второй слева — курортник, которого мы условно проводим под прозвищем Продувной. Первый справа — мой отец А.Е. Келин. Конец 1950-х гг.