Глаза
Он опустился на ступень крыльца, уткнувшись лбом в тулуп упругой шерсти.
Глаза собаки, взгляд на пол-лица, и ожиданье неминучей вести.
Он промолчал. А что тут говорить? Катился вечер греком темнокожим.
Сидели молча. Тлела мысле-нить. Ах, да, душа! Она молчала тоже.

И где-то там, в низине под горой, уже состав готовился к забегу.
Чтоб потерять себя во тьме сырой, и обездолить пса и человека.
Всего пять лет, контракт, работа, долг. Мелькнут как тень, и снова собираться.
— Ну что ты смотришь на меня, как волк?
— Пять лет пустяк, но мне уже двенадцать!

Так он ушёл, и обнулился круг, туда, где жизнь коварная, как грабли.
И в голове металась мысль: «А вдруг!»
Но глас рассудка усмехался: «Вряд ли».
Всё так же ночь смеялась в небеса, кричала выпь окрестности пугая.
И долго-долго добрые глаза ему вослед смотрели, не мигая…

Чайная роза
Он жил бирюком на отшибе, в лесу,
Один без друзей, без соседей.
Пил воду с ключа, с Иван-чая росу,
Бродил по урманам медведем.
Был домик его аккуратен и пуст,
Не терем, но крепок и ладен.
Да чайная роза, разросшийся куст,
Как память жены в палисаде.

Вот так сквозь сердечно-надсадные стуки
Бежим от себя, прибегая к себе.
Но память. У памяти длинные руки.

Жена отошла позапрошлой весной,
Тихонько, как мышка под утро.
И птицы орали над чащей лесной,
И солнце взошло златокудро.
Опять посмеялась старушка с косой,
Играя бессмертную пьесу.
Лишь чайные розы всплакнули росой,
Да взвыла собака за лесом.

И падали капли дождей беспросветных
На землю, последнюю в жизни постель,
И пел соловей над погостом рассветным.

А после бездумно, от горя пустой,
Простившись, уже безвозвратно,
Он вымыл полы родниковой водой,
Да розы полил аккуратно.
Ходил за скотиной, полол огород
И жил от надежды к надежде.
Всё ждал, что сквозь дрёму она позовёт,
И снова всё будет как прежде.
Пытался читать, не читалось, бросал,
Двоились страницы сквозь слёзы.
А ночью. А ночью подушку кусал,
Да злые курил папиросы.

И как-то под вечер, закончив дела,
Прилёг на диван одинокий.
За окнами чайная роза цвела,
Взывая к печальной берлоге
На запах душа старика поплыла,
Она позвала…

Аннушка
Аннушка, милая, ну как же так, ну зачем ты?
Вновь в окне, морозно ведь, грудь застудишь.
Ладога встала, машины несутся лентой,
я вот тебе тут корочку … как ты любишь…
Коли нет, он на фронте, сейчас там трудно.
Ты опять забыла, а хочешь морковного чаю?!
В городе холод, туман, и совсем безлюдно,
пей, хорошая, и я тебе почитаю.

На Кировском, знаешь, нынче крупу давали,
слава Богу, успели с Дорогой Жизни.
Микрюковы? Умерли. Горские на Урале,
скоро солнышко доброй улыбкой брызнет.
Ну-ка, гнёздышко сделаю милой из одеяльца,
спи, я рядом, и значит, совсем не страшно.
Дай мне руку, сейчас я согрею пальцы,
Коли нет, но пишет, и это важно.

Вот послушай, сейчас я очки одену:
Мама, папа, вы слышите пушек рокот?!
Гоним фрицев в Берлин и потом в геенну,
вон с планеты, в котлы, к родовым истокам!
Эх, приехать бы к вам на сутки, всего на часик,
но нельзя, ведь зверюга ещё лютует.
Ишь, земли восхотел, но нажрётся грязи,
за сирот, за церкви, за Русь Святую.

Спи, родная, ведь скоро весна, капели,
вон как льды на Ладоге ночью гнутся.
Будут солнце, цветы в травяной постели,
Коля пишет …
до Майских хотел вернуться…

Трамвай
На остановке толчея с утра,
Переживают, всем ли хватит места.
Стоит трамвай, маршрут «в Позавчера»,
Без пересадок через «Площадь Детства».

Эй, с рюкзаком! Вас часом не послать?
Куда вы прёте, сказано ж, без клади.
Кондуктор зол: «В заду не занимать,
Транвай не морг, на всех местов не хватит!»

Устав суров — с собою ничего!
Запрещены планшеты и мобильный.
Дают билеты. Тикет в одного,
Но не за деньги, здесь они бессильны.

Кондуктор строг, его не обойти:
— Эй, с костылём, гони на вход талоны.
Ему суют значок «Ну, погоди»
И исчезают в сумраке вагона.

Без лишних слов — с журналом «Пионер»,
Пригоршню гильз, одеколонных пробок.
Идут к оплате марки СэСэСэР
И этикетки спичечных коробок.

В цене Душа, ан не любая, нет!
Чтоб как слезинка светлая, без сглазу.
Но нет таких, чтоб вовсе без примет,
И чаще вовсе в струпьях метастазы.

Какая карта? Вас там всяко ждут.
По прейскуранту — мать, друзья, соседи.
И не толкайтесь. Минус пять минут.
Эй, имбецил, с собакой не поедем.

Ты мне не веришь? Так пойди, проверь.
Не вру, зачем, кому ты даром нужен?
Я сам хотел, но не пустили в дверь,
Забыл на службе. Нет, не деньги. Душу!

В средочетверг, за почтой, в ноль утра,
У магазина с вывеской «Сиеста»
Стоит трамвай, маршрут «в Позавчера»,
Без пересадок через «Площадь Детства».

Языческая ночь
Я закрываю ставни звуков и открываю сердца поры.
Несу себя уснувшим лугом, суровым первозданным бором.
Пустынна ночь, струится воздух, изюмно-булочной ванилью,
змеёй вплетающейся в поддых молочно-ландышевой пылью.
На берегу реки бессонной, где вётлы моют босы ноги,
звучат сквозь время песни-стоны. Костёр. Языческие боги.
Перебирая звезды-чётки, плывут в тумане чьи-то руки.
Смеются ртов звериных глотки в беззвучном планетарном стуке.

Огонь! В нём будущего строки. Он потуг ждёт земного лона.
Гуляет шайка козлоногих, тех, кто объявлен вне закона.
Не помышлявших о награде, за Русь стоявших по-медвежьи,
таких, как Леля — "ведьма свадеб", и Сварог — "демон порубежья".
Летят забытые напевы под всплески белопенной браги,
тех, что пришли в сей мир до Евы, до рождества того сердяги.
Гуляйте, демоны, до срока! Пляшите, пойте у могилы!
Червям, забывшим об истоках, недолго мучить лик светила.

Разверзнутся всё те же хляби и погребут под толщей ила
помёт бесславного бродяги, что небесам хвалился силой.
Седую ночь в дырявом платье, богов вчерашней Ойкумены,
вплетая волосы галактик в тугие локоны вселенных.

Заячий тулуп
Горькие полыни, белые снега,
По крахмальной стыни мечется пурга.
На бескрайнем хладе солнца мёрзлый труп,
Песня об отраде, заячий тулуп.
Даль черна, как вира, боль и смерть в очах,
Только б до трактира, где горит очаг.
Где постель готова, крики из окна,
Где нальют бедовым зелена вина.

Тройка тянет шибко, коренник грешной,
Ластит шею гибко к сивке пристяжной.
Стынут саблей ножны, плачет песня с губ,
Дался этот пошлый заячий тулуп.
Вой далёкий гонит, тройка кажет раж,
В тучах месяц тонет, попустил кураж.
Елей скован цепью путник, не до сна,
Оренбургской степью выпитый до дна.

Эх, ты, Русь-дорога, песенный полёт,
Доля безнадёга, бед круговорот.
Планетарна лирой, мыслей журавли,
Середина мира на краю земли.
Чёрная страданьем, войнами и злом,
И сакральным знаньем в пьянке под столом.
Старой звёздной тверди незаросший пуп,
Вечное бессмертье, заячий тулуп…