Встал ночью и стал молиться в темноте. А что еще делать во время бессонницы. И неожиданно предстал передо мной образ Владимира Константиновича Журавлева, о котором я десять лет как собирался написать. И не писалось.

И на этот раз решил попробовать и вот удивительно… пишу. Одно лето жили мы с ним, его супругой и младшим сыном в старинной избе в деревне Притыкино, на берегу Волги. Они с супругой и сыном жили в горнице с печкой. Это небольшая комнатка — зимняя. Единственная, в которой можно зимовать. Все остальное, вместе с пристройкой, еще одной комнатой, и верандой — сени. Зимой тут холодно.

Я ночевал на сеновале, то есть — на чердаке. Широченный, метров 200 квадратных потолок, из темных в обхват бревен, сложенных так плотно, что и ножа между брёвнами не просунешь, а между ними еще и мох.

Обедали мы на веранде, очень вместительной, с длинным и широким деревянным столом. Несколько лет тут проводили каникулы преподаватели лицея им. Серафима Саровского. А в тот год, мы остались только вчетвером и роскошествовали в просторных палатах. До обеда и после Владимир Константинович, сидя на веранде, читал акафист Казанской Божьей Матери. Читал неспешно, несколько икосов зараз. А потом делался перерыв. Так что весь акафист прочитывался за несколько дней. Иногда он делал остановку и добавлял свои комментарии, в основном филологические, не богословские. И я слушал этот акафист, и Владимир Константинович был не против. А потом оказалось, что он даже очень рад, что я остаюсь на веранде и слушаю, хотя иногда даже и задремывал, особенно после обеда.

Мы сдружились, и я мог даже заходить в их светелку почти без стука. А дверь была всегда немного приоткрыта, это значило, что можно заходить.

И однажды, по какому-то делу, я влетел в светелку и увидел, что Владимир Константинович стоит у икон. Молча стоит, и я подлетел, думая, что он просто так стоит, и хотел уже что-то говорить ему на ухо. Он и слышал слабовато, а видел совсем плохо. Но когда я влетел и стал вплотную к нему, и нагнулся, чтобы говорить, то понял, что он молится про себя. Совсем не слышно. Я остановился, и онемел, потому что почувствовал, что он молится в ароматном облаке. Я влетел в это облако, и оно охватило меня. А Владимир Константинович продолжал молиться, словно, не чувствуя моего присутствия, хотя мое быстрое дыхание колыхало его волосы, еле слышно что-то шепча, а то и останавливаясь и умолкая, молясь одним умом. Я хотел было выйти, чтобы не мешать. Но чудо этой молитвы меня остановило. Я ведь тоже могу молиться, подумал я, и стал как бы внимать его мысленной молитве. И так мы стояли довольно долго в тишине. И облако окружало нас, и я вдыхал аромат, не зная, откуда он исходит.

Вся моя поспешность, вместе с неотложными вопросами куда-то улетучилась. И вот, наконец, Владимир Константинович, словно спустился с небес. Он так же молча стоял, но я понял, что он уже не молится. Молитве конец. И я перестал молиться, так мы еще немножко постояли и Владимир Константинович приветливо обратился ко мне лицом, словно мое появление было совсем не неожиданным для него. Он стал перебирать какие-то книжки с акафистами (их у него было много) а я все еще стоял столпом, как бы страшась облака ароматного. Облако еще висело, хотя запах становился меньше.

Наконец, я осмелился спросить. «А откуда у вас этот аромат?» Я спросил так, надеясь услышать в ответ, что он покадил, или помазался елеем, или соборным маслом.

Но ни ладана, ни елея у него не было, это я знал.

— Ты тоже чувствуешь? — спросил он меня.

Я думал, он начнет говорить, чтобы я никому об этом ни слова. Так это пишется в житиях святых, чтобы об их святости никто не знал. Чтобы не возгордиться. Но ничуть не бывало. Напротив, он очень обрадовался, что я почувствовал аромат.

Объяснил он это так. «Я зажигаю огарочки свечные, которые собираю в церкви. От них и аромат. Люди в церкви молятся, свечки ставят, и я вместе с ними молюсь, зажигая огарочки от их свечей, от них и аромат».

Аромат от свечных огарков меня совершенно не убедил. И сколько бы я потом не зажигал унесенные из церкви огарочки возле икон, никакого аромата от них не исходило. Только копоть и зловоние. Они очень быстро сгорали и потом фитильки тлели белым и черным дымом. Я вычитывал свое правило совершенно без всякого благоухания, и никакого ароматного облака не являлось.

— А как же вы это так молитесь? Без слов. Молча… — спросил я еще.

— Меня никогда никто не спрашивал, как я молюсь, — с готовностью отозвался Владимир Константинович. И стал рассказывать опять про огарочки, что он молится со всеми, кто в храме молился, не один.

Не только эта удивительная молитва, у профессора было множество уникальных качеств. Все ученые хвалятся, как правило, своей памятью. Это и отличает их от обычных людей. А у Владимира Константиновича не было и обычной памяти. Он не знал ни одной молитвы наизусть. Не только не знал молитв, филолог, всю жизнь изучавший церковно-славянский язык, диалекты словенские, он не помнил и знакомых, не узнавал друзей. Но все это не мешало ему молиться и писать научные статьи. И иметь множество друзей.

— Начинаешь писать, и припоминается, — объяснял он. — А то и подсмотришь в книжки и свои записи прежние.

— А молитва? Вы же не помните молитв. Вы своими словами молитесь?

— Нет, все те же молитвы, что и в молитвослове, свои молитвы я не сочиняю. В конце концов, все так же выходит, как и у всех. Может быть, чуть-чуть иначе.

С тех пор я часто ощущал это ароматное облако от молитвы Владимира Константиновича. И старался всегда как-то примкнуть к его молчаливому молитвословию.

Я несколько раз пытался зажигать огарки, молча молиться, чтобы вызвать благоухание, очень мне это понравилось, стоять в таком необыкновенном облаке, но вскоре начинал смеялся над своими потугами. Да, это вызывало у меня\ смех. Вспоминался сон, рассказанный одним из преподавателей лицея. Ему явился в ярком свете Христос и сказал, что он достиг высоких достоинств и впредь всегда будет с ним в свете. А преподаватель во сне просил этого «Христа» показаться на распятии. И явился Крест и этот «Христос» стал карабкаться на Крест, и упал с него.

Конечно, это был лукавый, лукавый льстец, пытавшийся прельстить человека. Но Господь не дал ввести в прелесть. Так и я больше никогда не пытался вызвать из пустоты неземной аромат своей молитвой.

Этого мне не дано, но дано было знать человека, который так молился. Дано было почувствовать и аромат. Я многое примечал в жизни, но многое не было дано. Я все-таки писатель, и умение примечать — одно из необходимых писательских свойств. Молиться не дано, однако рассказать об этом дано. И вот я рассказал, то, что знал. Жил среди нас такой человек, который, как какой-нибудь древний столпник, или пустынник, молился в ароматном облаке.

Ночь полна тайн. И эту тайну она напомнила мне.

Просыпаешься ночью и кажется, что кто-то невидимый тебя разбудил. Разбудил не просто так, а, чтобы пообщаться с тобой. Открыть что-то очень важное. Темно, ничего не видно, все привычные вещи выглядят не так. И кажется, что невидимый мир совсем близко. И теперь ты один во всей вселенной. Кажется, что дневной мир ненастоящий, а настоящий смысл в другом. В другом мире, который скрыт. И хочется проникнуть туда. Оттолкнуть все, что тебя окружает, сбросить, как простыню, смять и кинуть от себя подальше. Замираешь, задерживаешь дыхание. Забираешься в какой-нибудь тёмный угол, прячешься и ждешь, ждёшь, словно в засаде, что сейчас из шкафа, из-под кровати, вынырнет и покажется тебе невидимый, сокровенный мир, и ты легко перейдёшь туда и будешь жить там, вдали от людей, вдали от всех неприятностей, забот, от боли.

Еле дышишь и кажется, что ты уже и сам невидим и перешел в невидимый мир и чувствуешь сокровенную суть вещей. А на самом деле, ты ничего не понял и напрасно потратил время и гонишься за призраком. Бывают разочарования. А потом опять приходит ощущение, что сейчас ты откроешь невидимую дверь и ступишь в другой осмысленный мир, и поймешь, зачем живешь, поймешь свою жизнь, поймешь все, что с тобой случалось.

Жили в Притыкино мы очень скудно. Девяностые годы — трудные годы. Ели картофельный суп. Отварная картошка с луком и морковкой, и немного зелени. «Забеливали» мы этот супчик молоком, которое брали у соседской хозяйки, которая держала корову. Получалось вкусно. Да, это было такое молоко, которое и сливками назвать прилично.

На Успенье мы отправились в церковь «Похвалы Божьей Матери», которая стояла на стрелке, на крутом берегу, где река Дубна впадала в Волгу. Через Дубну Журавлевых везли на надувной лодке. А я плыл рядом, блаженствуя, в новой, водной стихии и радуясь, что без труда покоряю ее.

Взбираемся на крутой берег, и я говорю Владимиру Константиновичу

— Так мы с вами не прихожане теперь, а приплыване! Потому что не пришли, а приплыли в церковь.

— Да, мы соборяне, — отвечает он.

Я встаю к нему поближе, чтобы молиться в ароматном облаке, а не просто так. Но как бы я не принюхивался и не притирался к нему, в храме облако его не покрывает. Не знаю уж почему. А кто ж это знает, и спросить некого, кто бы рассудил.

После литургии, причастившись всем домом, мы ждем, когда служительница, по просьбе Владимира Константиновича, соберет ему в кулечек огарочки. И она подносит ему довольно объемистый кулечек. Прекрасно, что она и не спрашивает зачем это ему. Простота и чистота церковных женщин никогда не перестаёт меня удивлять. А ведь интересно было бы узнать, зачем ему какие-то огарки. Но она не любопытна. И, наверное, не удивилась бы, как я, что огарочки нужны, чтобы вызывать из небесных чертогов ароматное облако и молиться в нем. И чтобы окружающие чувствовали благодать этой молитвы. Я восчувствовал. И смотрю на Владимира Константиновича, как на источник чудес.

— Я вот возле вас стоял всю литургию, но аромата, какой окружал нас в светелке, почему-то не чувствовал. Не было его.

— В храме Божием все ароматно, как не чувствовали? -- улыбается старчик. А он всегда улыбается. И лучится.

У меня была удочка с катушкой, и к вечеру я пошел на рыбалку. Ловил на червя и принес три маленьких окушка. Сначала я думал отдать их кошке, которая постоянно терлась у ног, но супруга Владимира Константиновича возмутилась: «Ну, прям, кошке. Сами съедим, пусть кошка мышей ловит». Я вычистил окуней, и она с этим картофельным супчиком сварила их. Получилась очень ароматная ушица. Я совершенно не ожидал такого замечательного итога от трех маленьких рыбок. И стал регулярно ходить на речку Ситнеж и приносить улов. Кончился Успенский пост, а разговеться было и нечем.

Владимир Константинович говорил, что название речки Ситнеж очень древнее и родственно названию того села, возле которого подвизался преподобный Сергий, а село называлось Радонеж.

Потом мы встречались в Москве. Я стал иногда ходить в Новопетровский монастырь, прихожанином которого был Владимир Константинович. Вставал к нему поближе, но ароматного облака в церкви от него не исходило.

Но не за этим же я ходил в церковь. Не за чудесами. Всегда возвращались до метро вместе. Иногда я провожал его до станции Коньково, где он жил, хотя мне было совсем не по пути.

Мы вели веселые беседы. Он говорил, что тоже Лев. «Как так», — спрашивал я? «В моем имени тоже есть Лев», — отвечал он. «Журав-Лев. Лев главное, это корень, а остальное — какой-то суффикс привязался». «Может приставка?» -- пытался шутить я. «А может, даже и приставка!» — улыбался он.

Шел снег. Мы опять возвращались из монастыря. И Владимир Константинович, на углу Пушкинской улицы сказал, что здесь в прошлом году мальчишкам, которые вздумали играть в снежки, признался, что он племянник Деда Мороза. Конечно, он был похож на Николая Чудотворца, но так сказать, было бы ужасным штампом. Я вдруг увидел, что он именно сказочный герой, а не святой из святцев. Я сказал, что можно бы представиться сразу самим Дедом Морозом.

— Как я могу претендовать на такое?

Казанскую икону он особенно чтил. Поэтому и часто читал акафист. Она явилась ему на войне.

— Как явилась?

Оказалось, что в прямом смысле этого слова, а не в мистическом. Где-то на полпути между Сталинградом и Софией, на украинской земле, шел мимо совершенно сгоревшей хаты. Такие картины часто показывают в документальной хронике. Он хаты остается одна печь. И проходя мимо такой хаты, он увидел, что на углях стоит икона. Не только печь, оказывается, может остаться на пепелище, но и икона. Икона только чуть-чуть обгорела, сам образ был совершенно светлый. И она как раз удобно поместилась в вещмешок. И с тех пор он не расставался с ней и всю войну носил ее и хранил ее. А Она его.

На войне его избрали старшиной. Слышать от Владимира Константиновича военные рассказы, как он воевал, я не мог без улыбки. Потому что он напоминал пушинку. Такой маленький, ручки тоненькие и голосок тоненький, а лицо доброе и ласковое и постоянно лучащееся улыбками. Невозможно представить его с ружьем, а тем более стреляющим. Весь его вид обезоруживал. Впрочем, он служил в авиации, в связистах. В небо не поднимался, в атаках не участвовал, а только обеспечивал связь.

Однажды Владимиру Константиновичу приснился сон. Но необычный сон. А филологический. И мистический. Какой может присниться только филологу.

Он видел, как явилась рука и чертила на доске значки: гласная плюс согласная, равняется — морфема. В русском языке, это так, в других языках только гласная. «Мы спим — говорил он, -- а там, на небе, ангелы беспокоятся о нас, хлопочут, стремятся научить чему-то доброму. Являются, чертят, вразумляют».

Однажды зашел у нас разговор о наделенных от природы Боговедением людях на Руси. Не раз мне приходилось слышать, что в такой-то деревне живет неграмотная старушка, которая знает всю псалтырь наизусть. Откуда она может знать? Даже какой-нибудь профессор Духовной академии знает только один-два псалма наизусть. А неграмотная — всю псалтырь. Блаженная Матрона была слепа от рождения, но тоже знала всю псалтырь наизусть. Ей никто не читал псалмов. Она только в церкви могла слышать псалтырь, и как по покойникам читают. И запомнила.

— Как это может быть? -- спросил я профессора филологии, ожидая ответа непременно научного. Он ответил одно.

— Русь-матушка, надо знать в какой стране живём.

Не все бывает гладко в жизни, не помню, что случилось, то ли палец ножом порезал, то ли поскользнулся, и однажды вырвалось у меня при нем крепкое словцо из уст. Я вовремя сдержался. Но Владимир Константинович все понял и очень огорчился, и сделал мне замечание. Наверно, единственное в своей жизни. Больше не припомню, чтобы он кому-нибудь замечания делал.

А я отвечаю ему с лукавинкой, что хотел сказать не то, что вы подумали. «Бл… то есть благословляю!» Я словами тоже играть мастак.

— Э-э, нет, — слово не воробей, вылетит, не поймаешь, сказанного не изменишь.

И рассказал он мне, что когда они на войне попадали под обстрел, то солдаты бывало матерились, и снаряд как раз туда и летел. На это слово. Все ближе и ближе. А когда помолишься, то снаряд и облетает это место.

Запомнилось мне это, и я стал и других, матерящихся при мне, таким рассказом увещевать. Но странное дело, вызвал этим еще большую злобу и неприязнь. «Если бы так было — хохотал они, еще больше матерясь — то и блиндажей, и брони не потребовалось бы».

Это все верно, однако их ожесточение меня удивляло. Противление молитве, упорное противление молитвенному слову ничем невозможно было объяснить. Какая-то злоба противоестественная возгоралась у них в душе, совсем не адекватная такому военному опыту. И когда я это отмечал они еще больше злобились, и вроде получалось, что вся беда именно от молитвы на войне. И вообще от такого отношения к жизни.

Я продолжал объяснять, что молитва не отменяет ни любезного им щита, ни меча, ни брони, но дополняет, освящает. Оружие мазали елеем, освящали с древности. И в древнем, библейском мире и в новом, православном, русском. Но это мало убеждало.

Однажды я случайно просыпал соль на стол и сказал.

— Вот, мы будем ссориться с вами сегодня.

— Эти приметы, конечно, суемудренные, — ответил Владимир Константинович, — и верить им не надо. И неожиданно добавил: «Но соль на Руси просыпать ни в коем случае нельзя!»

А я уже хотел было смахнуть соль на пол… И на мой удивленный взгляд ответил: «Слишком дорогой ценой она доставалась народу».

Да, соль ценилась дороже золота. Рассказ Тургенева «Щи» сразу припомнишь. Да что говорить, собственный мой дедушка Кирилл Антонович, в 60-е годы мог взять столовую ложку соли и съесть. Они в деревне не могли себе позволить и щепотки соли. Только в тридцатых годах все переменилось. Соль постепенно престала быть редкостью.

Пришлось аккуратно собрать рассыпанное назад в солонку.

Владимир Константинович писал не только научные статьи, но и популярные. Сладкое русское слово всегда исходило из него. И внимать, и читать его всегда было интересно. Он печатался в единственном журнале — «Держава», который издавал тогда скульптор Вячеслав Клыков и фонд Славянской письменности и культуры. Но журнал этот был малоизвестный и малотиражный. Некоторые статьи, прочитанные в виде докладов на разнообразных конференциях, в которых он участвовал, я просил дать мне, чтобы попробовать опубликовать. Я часто посещал различные редакции. Но увы, в издании творчества профессора Журавлева не преуспел. Эти материалы так и остались у меня не опубликованные и никому не интересные. Кроме меня, конечно. И вот опять и опять предлагаю их к изданию. Они не устаревают, как я вижу, наоборот, обретают новые смыслы, становятся то одним, то другим своим суждением актуальны, необходимы, важны.

Владимир Константинович давно умер, похоронен на Ваганьково, но ароматное облако никуда не исчезло. Оно осталось в его творчестве, в его статьях. В его слове.

Лев АЛАБИН

К столетию со дня рождения

Влади́мир Константи́нович Журавлёв (3 июля 1922 — 12 февраля 2010) — советский и российский лингвист-славист. Специалист по фонологии, компаративистике, истории славянских языков и славянских народов, истории языкознания, социолингвистике и лингводидактике.

Доктор филологических наук (1965), профессор общего и славянского языкознания; член-корреспондент Международной славянской академии наук, образования, искусств и культуры, иностранный член Болгарского филологического общества. Ведущий научный сотрудник Института языкознания РАН.

Участник Великой Отечественной войны: принимал участие в обороне Москвы, Тулы, Сталинграда, Курской битве, боях за освобождение Белграда, взятие Будапешта и Вены.

НАС ОБЪЕДИНЯЕТ СЛОВО

Славяне, нас объединяет слово! Славяне (из древнего, исконного словене) — это те, кто владеет словом, разумеет, понимает слово, произносит понятное слово. Те же, кто не владеет словом — немцы, немые, чудь (чудь белоглазая), чудные, чужие… Это — слово родной матери, вскармливающей нас своей грудью… Различие между славянскими говорами, наречиями и языком минимально. Славянин из Белграда, что на Дунае понимает славянина из Белгорода почти также, как славянин из Владивостока понимает славянина из Владимира… Различие между славянскими языками меньше, чем между диалектами немецкого либо итальянского языка… Немец из Гамбурга не понимает немца из Мюнхена, пока не перейдут на общий литературный язык, что и мы изучаем в наших школах…

Я — участник Великой Отечественной войны, Третий Украинский фронт… Входим в первое украинское село… Еще вчера там были немцы… Ставят на постой!!! “Хлопцы, вы завтра рано спокинитесь?” — “Нет, денька два постоим”, — отвечаю я. — “Ой, як гарно, спокинте ваши рубахи, портянки… Постираю, заштопаю”… А утром она нас будит — “Хлопцы, вставайте, я вам галушок зварила”. Подумать только! Полна хата детей… Предпоследнюю жменю муки дает прохожим солдатам!

Да! То была одна семья… В нашей команде были белорус, мордвин, узбек, татарин. А на привале мы спивали “украински писни”… И величали себя славянами. Даже узбек и татарин. Вон когда вспомнили.

Болгария… везут нас по железной дороге… На какой-то станции наш эшелон встал, а там стоял болгарский “войнишки влак”. Мы бросились друг другу в объятия… “Братушки! Добре дошли!” — приветствуют нас болгары. Болгарский “подофицер”, обнимая меня, сказал, что он окончил гимназию имени Пушкина и считает русский язык самым богатым, стройным и красивым… Он подарил мне болгарскую газету… Ба! Да буковки-то наши и слова-то почти все наши…

Югославия… Встреча с сербскими партизанами… Наш командир произнес краткую приветственную речь… Спросили партизан, надо ли переводить. “Не! — грянул ответ стоящего на площади народа и партизан… Как жаль, что мы ничего не знали о славянах и не понимали, что мы — славяне! Да, мы — единокровные братья. Нас объединяет слово, впервые услышанное из уст родной матери, бабушки…

Нас объединяет и Слово Божие, воплотившееся в славянский Глагол и славянские книги, созданные подвигом равноапостольных Мефодия и Кирилла. Житие святого Кирилла свидетельствует, что по его молитве открыл ему бог буквы… И тогда он “сложил письмена” и начал писать слова Евангелия: ВЪ НАЧАЛЂ БЂ СЛОВО… Кирилл и Мефодий в 863-866 годах перевели с греческого на славянский язык Евангелие, Псалтирь, Апостол, Часослов и почти все службы церковные.

Это — тот минимальный объем текстов, на котором развивался язык церковнославянский, язык богопознания и богослужения… Свою апостольскую деятельность святые братья начали в крупнейшем государстве Центральной Европы — Великой Моравии, куда они прибыли по горячей просьбе князя Ростислава. Тогда славяне Великой Моравии испытывали натиск немецко-католических прелатов и немецких рыцарей, стремящихся поработить славян и завоевать их землю… В Моравии Кирилл и Мефодий организовали первую славянскую школу, вводили богослужение на понятном языке… Отсюда и началась эпоха Просвещения славянских народов… Много позже и Запад занялся просвещением.

Язык церковнославянский стал надежным щитом и мечом против поработителей…

Живой народно-разговорной основой языка Кирилло-Мефодиевских переводов был говор Солунских славян, которым братья владели с детских лет. Они родились в городе Солуни (Фессалоника), где вместе с греками жили и славяне… Среди учеников Кирилла и Мефодия были селуняне, мороване и представители других славянских наречий. Братья надеялись, что их переводы Священного Писания будут служить всем славянским народам. В своих переводах они подбирали краснейшие слова и выражения из многих славянских наречий… Постепенно Кирилло-Мефодиевское дело шло ко всем славянским народам — к болгарам и сербам, боснийцам и хорватам, а в 988 году по приглашению великого князя Владимира болгарские монахи принесли славянские книги и на Русь. Крещеная Русь покрывалась храмами и монастырями. росли крупнейшие центры славянской книжности в Киеве и Новгороде, Ростове и Владимире, Полоцке и Турове, Вильно и Львове…

Книгопечатание усилило роль книжно-славянского языка в развитии просвещения славянских народов. Где бы ни издавалась славянская книга (в Кракове или Венеции, в Вильно или Львове, Киеве или Москве), она была нацелена всем славянам… “ВЪ РАЗУМЂ ЯЗЫКА СЛОВЕНСКАГО, — писал Иван Вишенский, — РУСИНЪ, ЛИБО СЕРБЪ ИЛИ БОЛГАРИНЪ ВЂДАЕТЪ И РАЗУМЂЕТЪ”.

Средневековые славянские книжники слабо разграничивали отдельные славянские наречия и языки. “РУССКИЙ ЯЗЫКЪ, СИРЂЧЬ СЛОВЕНСКИЙ”, — писал инок Зиновий. Еще в XVI Матвей Меховский отмечал: “В русских церквах при богослужении читают и поют на сербском, то есть словенском языке”.

Развитие школ, училищ, семинарий потребовало создания грамматик с целью унификации и начал нормализации общего славянского языка. В Вильно издается “К граматыка словеньска” (1586), затем “Граматика Словенска” Лаврентия Зизания (1596). Львовское Братство издало “Грамматику эллино-словенскую” (1591). Грамматика Мелетия Смотрицкого, изданная в Евке (под Вильно) в 1619 году была переиздана в Москве в 1648 году. По ней учился Михайло Ломоносов. А в 1724 году эту “Грамматику до Букварь” Феофана Прокоповича повез Максим Суворов в далекие Сремские Карловцы дабы помочь сербам организовать училища. Отсюда и пошел язык словено-сербский — предтеча современного сербскохорватского литературного языка.

Наш современный русский литературный язык — это восточнославянские, украинско-белорусские и собственно русские узоры на полотне, вытканном Кириллом и Мефодием. “Русский литературный является прямым преемником старо-церковно-славянского языка, созданного Кириллом и Мефодием в качестве общего литературного языка всех славянских племен”, — констатировал Н.Е. Трубецкой. В начале XIX века министр просвещения России, известный адмирал А.С. Шишков назвал церковнославянский язык мечом и защитой славянских народов от пагубных притязаний “просвященного Запада”.

Не дай, о Боже, не попусти обронить, утратить этот святой наш меч и щит…

После смерти равноапостольного Мефодия (805 год) архиепископа Моравии и Панонии, славянских священников избивали — “нагими влачили по терновнику… глумясь и муча… немцы бо” — свидетельствует “Житие Климента”. На кострищах горели славянские книги (886 г.).

После смерти равноапостольного Ростислава, князя Великой Моравии, страна была завоевана немецко-мадьярскими завоевателями. Славянское население Панонии и Моравии уничтожено. от прежнего славянского населения остались лишь остатки географических названий Лейпциг (Липецк), Бранденбург (Бранибор), Буда Пешт (Будка Пещера), Дебрецен (дебри)-Грац (пограничный лес) (Градец — городок) и др. Некоторое время Кирилло-Мефодиевское дело и славянское богослужение сохранялось среди хорвата и словенцев. Претензии Рима привели к подчинению хорватской и словенской церкви папе Римскому с латинским языком богослужения. Утрачен меч… В 1102 году Хорватия на многие столетия вошла в состав империи Габсбургов. Единый славянский мир разделен на католиков, носителей веры “латинской” и православных славян. Да и нам многократно пытались навязать “веру латинскую” … Но св. Александр Невский разгромил латинщиков на Неве и спустил их под лед Чудского озера (1240 г.).

К сожалению, мы, славяне, вспоминаем о своем кровном родстве лишь тогда, когда грозит нам смертельная опасность. Так, в середине XIX века все славянские народы оказались под иноземным игом (кроме русского, белорусского и, частично, украинского). Особенно тяжелые условия были у болгар (многовековое турецкое иго, утрата автокефальной церкви…). Именно тогда, дело Кирилла и Мефодия стало знамением борьбы за независимость. В 1852 году в Пловдиве был провозглашен “День Славянской Письменности и Культуры” как общенародный праздник.

Тяжело нам сейчас, славянам. Все мы по отдельности ищем выход из тотального кризиса… И не находим. А у нас-таки есть “щит и меч” — язык церковно-словянский. Восстановим его преподавание в школах всех славянских стран — и обретем щит и меч от всех супостатов!

Владимир Константинович ЖУРАВЛЁВ