Сорокадвухлетняя Елизавета Селёдкина вынесла во двор помойное ведро, и со злостью, исказившей её полное и круглое лицо, выплеснула помои, целясь в петуха Ермолая, лениво ковырявшегося своим мощным клювом в мусорной куче. Ермолай, заполошно кукарекнув, резво и вовремя отпрыгнул в сторону и, хлопая могучими разноцветными крылами, обратил свой гневный взор на лениво пробегавшего мимо кучи двортерьера Парамошку. Воинственно кукарекнув ещё раз, петух отважно погнался за тут же испуганно завизжавшим псом, который рванул в направлении кустов малины, обильно разросшихся вдоль забора. Через мгновенье после того, как он вломился в самую их гущу, оттуда, из малинника, послышалось яростное шипение и заполошное кудахтанье, после чего Парамошка выскочил назад, но уже не один, а в компании со здоровенным и наглым котом Федотом и пятью Елизаветиными курами.

Куры имен не имели, как не имели и своих куриных мозгов, поэтому ничего не соображали и только умели заполошно кудахтать, что они и делали. Ермолай, праздновавший было полную и окончательную победу, увидел, что поверженный противник на пару с наглым мордастым котом обижают его персональный гарем, налил кровью глаза и отважно бросился в повторную, ещё более яростную, чем первая, атаку. Парамошка, обезумев от страха, чудом увернулся от воинственного агрессора и, прыгнув в сторону, врезался в ноги Елизаветы, которая, не ожидая такого коварного удара, с громким криком упала на землю, больно ударившись о неё своей безобразно толстой, но все же весьма аппетитной сиделкой.

Выступавший по телевизору председатель крупного коммерческого банка, имевший физиономию, поразительно напоминавшую наглую морду кота Федота и по размерам — Елизаветину сиделку, сердечно пожелал дорогим россиянам новых коммерческих успехов и полной уверенности в завтрашнем дне. А уж мы-то вас, козлов, не подведём, читалось в его полыхавших искренней радостью и желанием горячего и непосредственного участия в кошельках «дорогих россиян» глазах. Утро заканчивалось, плавно переходя в обычный, серый, будничный день под названием четверг.

— Ужо я вас, шалапутов! — негодующе вскричала Елизавета и была, конечно, неправа. Глубоко страдая от своего затянувшегося девичества, она имела большие проблемы с нервной системой, вследствие чего яростно брехала на каждого, кто эти нервы имел несчастье потревожить. Самое же обидное, что и в ближайшей, и в отдалённой перспективе нарушить это её тоскливое девичество Елизавете совершенно не светило. Нет, она не была уродлива, но в то же время не отличалась броской, сразу же привлекавшей мужчин рекламно-сексапильной красотой, а в обычном будничном состоянии, в котором она пребывала практически постоянно, представляла собой совершенно рядовое и незаметное женское существо. Лишь в гневе лицо её становилось истинно прекрасным, но если постоянно гневаться, то можно очень даже запросто окончательно повредить и без того нездоровые нервы, а это совершенно не входило в её жизненные планы. Ох и лихонько мне, было написано сейчас на её, как я уже говорил, толстом и крупном лице, состоявшем из мощного, нависающего над маленькими, похожими на вишни, глазками лба, крупного, выползающего на яблокообразные конопатые щёки носа, тяжёлого боксёрского подбородка с грубо вылепленными широкими скулами, и ушами, прижатыми к такому же мощному, как и лоб, затылку.

Да, конечно, это была совсем не Венера Милосская, гений совершенной красоты! Но зато, в отличие от безрукой статуи, с совершенно нормальными, физически развитыми и постоянно работающими руками, что, несомненно, является огромным плюсом перед всемирно известным творением неизвестного скульптора какого-то там века.

Время, время! Ты щадишь бездушный камень, но бездушно и жестоко к живым людям. Когда-то, в теперь уже безвозвратно далёкой молодости Елизавета мечтала стать оперной певицей. Да-да, ни много — ни мало, а именно оперной, то есть, серьёзной! Чтобы исполнять не какую-нибудь легкомысленную лабуду типа «я тебя люблю, уй-лю-лю-лю-лю», а, скажем, арию Херубины из оперы «Мальчик-гусар», или коварной графини из «Красавца Арнольда», хотя выше обозначенная развратная Херубина и гнусная, с совершенно невозможным характером графиня совершенно не соответствовали скромной и стеснительной до ненормальности Елизавете ни по внешним данным, ни по типажу, ни, соответственно, по темпераменту. И чем больше и дольше она грезила Большим и Ла Скалой, тем отчётливее осознавала, что сцена подразумевает в первую очередь полную раскрепощённость выступающего на ней человека и его постоянную готовность к лицедейству.

Она же, Елизавета, как нарочно, не обладала ни тем, ни другим, ни пятым-ни десятым, отчего внутренне глубоко страдала и, всё больше замыкаясь в себе, дозамыкалась до вот этого двора, до вот этого труса Парамошки, обжоры Федота и до отважного петуха Ермолая с его безымянным гаремом. Может быть, в этом были виноваты дворянские гены елизаветиной прабабки — воспитанницы Смольнинского института благородных девиц, что в городе Санкт-Петербурге, ушедшей по окончании столь выдающегося женского учебного заведения в забитый и совершено дремучий народ бывшей Костромской губернии, которому, как оказалось, она и задаром была не нужна со своим просветительством. Или елизаветиной бабки, прабабкиной дочери — красной комиссарши, близкой подруги ярой проповедницы свободной революционной любви — товарища Коллонтай, первой посольши Союза ССР в королевском государстве Швеция, идеологически чуждом нашему тогдашнему народу, но до сих пор удивительно привлекательном в отношении постоянной сытости жизни. Или Елизаветиной мамы, теперь уже бабкиной дочери — передовой ударницы коммунистического труда, заведующей городской баней номер три, которая на протяжении многих лет упорно не слезала с городской Доски Почёта.

По папиной же линии Елизавете в отношении скромности и застенчивости стеснятся было наоборот абсолютно некого: её прадедушка был офицером деникинской контрразведки, героически исчезнувшем в боях с красными комиссарами, дедушка — учителем-алкоголиком, пропагандистом трезвого образа жизни в глухом сибирском селе, а родной папаша — многолетним председателем орденоносного колхоза имени Патриса Лумумбы — областного флагмана по производству кормовой свеклы. Последний, несмотря на свою высокую идеологическую подготовленность, совершенно по-мещански оставил жену с малолетними дочерьми Елизаветой и Евгенией из-за непреодолимой страстной любви к некоей члешне горкома партии. Тем не менее, он оказался благородным человеком, не забывавшем свою первую семью и регулярно снабжавшим её различной овощно-картофелеводческой продукцией, производимой в его, можно сказать, чуть ли не персональном колхозе.

Делал он это без всякого угрызения своей большевистско-коммунистической совести, потому что никто против него и вякнуть бы не посмел, поскольку членша партии кроме того занимала должность председательши ревизионной комиссии, и в масштабах города и района запросто могла свернуть любую недовольную патрисолумумбовым председателем харю в антипартийный бараний рог.

Таким образом Елизавета и её младшая, но всё-таки менее закомплексованная сестра Евгения выросли без необходимого количества отеческого, а в дальнейшем и просто мужского внимания, что несомненно оказало большое влияние на формирование их девичьих характеров, но, как говорится, что есть — то есть, и извиняйте, если коли чего не так!

— Лизавета! — услышала она из-за забора характерный трубный голос, который мог принадлежать только её соседке Виктории, что в переводе с латинского означает «победа».

— Отопри калитку-то, Лизавета! Чего скажу!

Виктории тоже было сорок два года, она тоже была пригожа внешностью лишь в гневающемся состоянии, но в отличие от Елизаветы, регулярно сожительствовала (впрочем, среди интеллигентных людей это называется гораздо благозвучнее — гражданский брак) с разными иностранными мужчинами из бывших дружественных нам, среднеазиатских социалистических республик, являющихся ныне абсолютно суверенными государствами. Нет-нет, не поймите эти слова за слова глумления над исконно тяжкой долей простой русской бабы, горестно воспетой ещё образцовым поэтом, но очень нечистоплотным в отношении увода чужих жён Николаем Алексеевичем Некрасовым в его бессмертной поэме «Кому на Руси жить хорошо». Как это там у него, греховодника?

Матрёна Тимофеевна
Осанистая женщина,
Широкая и плотная,
Лет тридцати осьми.
Красива: волос с проседью,
Глаза большие строгие,
Ресницы богатейшие,
Сурова и смугла.

Да, чего уж там скромничать: блядун был, прости господи, каких поискать, этот наш великий народный поэт, редактор «Современника» и «Отечественных записок», господин Некрасов эН А! А по портрету в школьных учебниках этого и не скажешь: тощий как глиста, головка — репочкой, с козлиной бородкой и скорбным взглядом застарелого туберкулёзника. Да… Впрочем не о нём, гениальном, сейчас речь. Он своё уже отжил, и отжил неплохо, несмотря на вышеназванный скорбный взгляд. Продолжим о ныне живущей и томящейся в страданиях, сугубо положительной в плане НЕувода чужих мужей героине нашего сегодняшнего повествования.

— Лизавета! — продолжала надрываться за забором Виктория. Кажется, она была пьяна, и это нашу героиню слегка напрягало. — Отвори калитку-то! Я ведь не одна! С гостями! — и после этих слов этак дурашливо хихикнула (ну точно! Опять нажралась, собака легкомысленная!).

Елизавета, опершись руками о землю, напряглась и подняла своё так и находящееся до сих пор в упавшем положении тело. После чего, тяжело ступая по забетонированной ею самою дорожке обрезанными резиновыми ботами производства обувной фабрики «Скороход», пошла открывать. Нет, она не обманулась в своих смутных подозрениях: по бокам от широкой и плотной Виктории, смешно выпятив цыплячьи грудные клетки и юмористически подбоченясь, стояли два средневзрослых лица среднеазиатской национальности. Один из них до открытия калитки яростно ковырялся пальцем в своём горбатом смуглом носу, но услышав скрип калиточных петель, моментально это энергичное ковыряние прекратил, вероятно проникнувшись торжественностью момента.

— А мы к тебе! — подчёркнуто громко заявила соседка и счастливо-хмельно засмеялась. — Вот это Мустафа! — и она кивнула на того, расковыренного, который стоял справа. — А этот Магома! — и кивнула в левую сторону. Представители среднеазиатской национальности сделал вид, что тактично смутились, и одновременно наклонили свои смуглые бритые головы.

— Ну, проходьте… — досадливо вздохнула Елизавета и сделала рукой полный достоинства, приглашающий жест, давая понять, что гостям, уж коли они припёрлись, всегда неслыханно рада.

— Сейчас вино будем пить! — радостно сообщила ей новость Виктория. — Женихи купили! А, Лизавет? Хорошие у меня женихи? У тебя закусить-то чего есть?

— Борщ будете? — спросила Елизавета. Она была сторонницей горячих закусок и противницей алкоголизма.

— А чего ж? — не растерялась Виктория. — А будем? Правда, ребяты?

«Ребяты», похоже, не поняли названия предлагаемого блюда, но будучи людьми забитыми, выросшими в суровых условиях пустынно-гористой местности, а потому вынужденно хитротактичными, радостно заулыбались и дружно закивали. Они пока не очень привычно ощущали себя вдали от родного кишлака, хотя, с другой стороны, очень хотели жениться на русских женщинах, чтобы не возвращаться к себе, на горячо любимую Родину, которую хорошо и приятно любить именно отсюда, издалека. А поскольку их бракосочетательное желание носило сугубо меркантильный характер, и возраст, красота и даже материальное положение вероятных избранниц не имели для них никакого принципиального значения, то сейчас они исподтишка ощупывали Елизавету оценивающими взглядами, и во взглядах этих постепенно нарастало чувство глубокого и, одновременно, хищного уважения к её пышным формам. Главное же, ради чего они стремились связать себя брачными узами с представительницами русской нации, была здешняя российская прописка — предмет вожделений многих их менее удачливых соотечественников. Перед русскими же представителями мужского пола они имели три очень существенных плюса: во-первых, коварный азиатский характер, который позволял им легко и бесконечно долго притворяться вежливыми, тихими и молчаливыми. Во-вторых, природное трудолюбие, вбитое в них каторжным трудом на тамошних баев, которые, конечно же, никуда не делись и при Советской власти, а после её долгожданной ликвидации расцвели пышным средневековым цветом. И — третье, оно же главное — почти поголовное равнодушие к алкогольным напиткам, которые им с успехом заменяли лёгкие растительные наркотики, распространенные у них на родине так же широко и естественно, как у нас абсолютно безобидные цветы ромашки, используемые в виде отвара для постановки очистительных клизм.

— Эх, Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за ето! — дурашливо пропела непонятно отчего счастливая Виктория. — Чего ты такая серьёзная-то, Лизк? Понос, что ли?

— Да ничего… — отмахнулась та. — Ломает чего-то…

— Эт климакс! — уверенно заключила Виктория. — Поганое дело! А лечение здеся только одно… — и она многозначительно стрельнула своими неумело накрашенными глазками на пылающих от пока нереализованной страсти представителей среднеазиатской национальности.

— Бери вот этого, Магометку, - прошептала она и сыто прижмурилась. — Ён сла-а-аденькай! Прям конфетка! Я попробала — годится, - и подмигнула сладенькому. — Конфетка-магометка! А, кучерявый? Конфетка?

«Конфетка» тут же подобострастно осклабился и энергично затряс свежевыбритой головой. Он был готов к употреблению, и паспорт с вложенной в него карточкой трудового мигранта всегда носил с собой.

— Да ну тя, Витьк! — опять махнула рукой Елизавета (это она так соседку называла — Витькой. А что? Очень удобно! Что Виктория, что Витька, что Гондурас Селифаныч Пирамидонов-Валуа. Какая принципиальная разница-то? Главное, не по матерному.).

— Дура, — сказала Виктория-Витька, впрочем, совершенно беззлобно, и начала споро орудовать ложкой.

— Жрите, бусурмане! — ласково предложила она дорогим кавалерам. — Лизка борщ вкусный готовит! Вы такого в своей Бусурмании не поедите! Ваши бабы, небось, только плов и умеют!

— Какие бабы? — не поняла Елизавета. — Они женатые, что ли?

— А кто их разберёт, — легкомысленно ответила Виктория, выписывая в тарелке всё той же ложкой незамысловатые пируэты. — Да они и не скажут. Зачем им правду-то говорить? На словах они все неженатые, потому что им здесь жениться очень хочется. Чтобы милиция не трогала, как нелегального, и назад в кишлак не отправляла. Ну, чего, берёшь Магометку? Ты не думай — он помытый! С шампунЁм!

Предложение было, конечно, куда как заманчивым, но что-то удерживало Елизавету от приглашения на её девическое ложе фальшиво улыбчивого азиата. Какой-то скользкий он был со своей угодливой улыбкой. Даже не скользкий — склизкий! Ещё зарежет во сне, мелькнула в голове у неё трусливая мысль. Дура, мысленно ругнула она шалапутную соседку. Ты бы ещё негров привела! Совсем уж ополоумела от своего томительного воздержания!

— А ну его к шутам, - сказала Елизавета решительно. — Замучает ещё. Машка Компотова говорила, что они все с наркотиками с самого рождения. Эта… как её… на букву «шы»… Анаша, вот!

— Ох ты, испугалась! — презрительно фыркнула Виктория. — В твоём-то возрасте!

— А в твоём? — тут же обиделась Елизавета.

— А я и не боюся никого! (нет, эта «победа» была всё-таки крайне легкомысленной женщиной! У неё, наверно, тоже климакс. Ишь как глазки-то блестят! Того гляди, прямо проглотит своего Магометку. Или Абдулку. Нет, не Абдулку… Ка его, этого-то вот, вертлявенького… Да, собственно, какая ей, Елизавете, разница? Чего она, и на самом, что ли, деле за них замуж собирается?)

— Поле, русское по-о-оле! Я твой тонкий каласок! — громко запела Виктория, закатывая в фальшивой истоме свои блядские глазки. Елизавета неодобрительно поджала губы. Она не любила женщин, которые, выпивши, принимались исполнять популярные песни. Это, по её мнению, очень сильно подрывало женскую репутацию в глазах окружающих граждан, в том числе, и кавалеров. Пусть даже и вот таких, однозначно корыстных.

— Эх, Лизавета! — вдруг вскрикнула соседка с пьяным нарывом. — Хороша я, хороша, да бедно одета! Никто замуж не берёт девушку за ето! Значит, не хочешь Абдулку-то? Или как его… А, всё равно…

Она ещё малость пошумела, поругала сегодняшнюю власть, которая не обеспечивает желающее женское население достаточным количеством действующих мужиков, потом подхватила под миктики своих галантных узкоглазиков и выкатилась на улицу, исполняя на ходу очень неприличную песню на тему «полюбила лейтенанта, а майора хочется, потому что у майора по земле волочится».

А позже, в этот же день, но уже вечером, к Елизавете зашёл в гости племянник. Женя работал в городской бане на полставки массажистом, печатался в городской газете как внештатный узкоспециализированный фельетонист на темы жилищно-коммунального и бытового обслуживания населения, считал себя глубоко интеллигентным человеком, а поскольку российская интеллигенция испокон веков отличалась повышенной эмоциональностью, бесконечным словоблудием и выраженной ехидностью, то племянник в полной мере обладал и тем, и другим, и третьим. Елизавета же, наоборот, ни болтливостью, ни темпераментом, ни ехидностью никогда не отличалась, в результате чего в присутствии племянника неизменно робела, чем тот постоянно и беззастенчиво пользовался в самых разных жизненных ситуациях, например, в занимании денег без всякой надежды на отдачу.

— Вот, — сказал он Елизавете и достал из кармана сегодняшний номер местной газеты. — Вааще печатают полный отстой! «Культурная женщина пятидесяти трёх лет атлетического телосложения мечтает познакомиться с мужчиной без вредных привычек. Фото. Адрес…».

— Борщ будешь? — робко спросила его Елизавета. Она вообще очень уважала вкусно накормить.

— Буду, — сказал Женя-человек без комплексов. — Не, ну вааще отстой! Во-первых, что это за слово — «фото»? — тут же газетно-профессионально начал он «разбор полётов» — Чьё? Мужчины или её? Во-вторых, зачем ей мужчина, если у неё самой такое телосложение? И потом, что это за дикое условие — «без вредных привычек»? И что это, собственно такое, эти самые вредные привычки? Если я по утрам люблю пить кефир, то вредная это привычка или нет? А если я, скажем, без этих самых привычек, но сам, по своей натуре, вредный? На генетическом, так сказать, уровне! А?

— Ещё огурцы есть, — заботливо предложила Елизавета. В этих газетных тонкостях она абсолютно ничего не соображала. — Солёные. Ещё с позапрошлого года. Будешь? А то всё равно выбрасывать.

— А водки нет? — нахально, как всякая гнида, считающая себя «золотым пером» нашей российской журналистики, спросил Женя.

— Зачем? — не поняла Елизавета. Водка не входила в её ежедневный продовольственно-продуктовый рацион.

— Ну, под огурцы!

— А-а-а… — поняла она и согласилась: да, под огурцы — это конечно. Это не алкоголизм.

— Вот, из холодильника. Скажи матери, что я ей на распродаже кофточку купила. К Новому Году.

— Так сегодня же май! — удивился Женя.

— Ну и что? Распродажа-то всего три дня. Этот-то… ходит к вам?

— Не! — Женя завертел головой так энергично, что, казалось, ещё чуть-чуть — и она вместе с причёской улетит через окно в кусты малины, около которых в гордом одиночестве прохаживался воинственный Ермолай.

— Выгнала!

— Чегой-то? — удивилась Елизавета. — Сама же говорила — культурный, обходительный, туберкулёзом переболел…

— Жрёт много, — энергично работая ложкой, маловразумительно объяснил племянник.

— А говорила — не пьёт… — растерялась она.

— Ну? — не понял Женя, но ложку из руки, конечно, не выпустил. Чего он, дурак, что ли, её выпускать? А то ещё Елизавета неправильно подумает, что он уже окончательно насытился!

— Чего «ну»? — не поняла Елизавета.

— Он и не пьёт! — подтвердил племянник. — Я же сказал: жрёт. Она целую сковородку картошки с тушёнкой нажарит, а он возьмёт и сожрёт. В одну харю. Никакой совести. Разве такого прокормишь?

— А чего это он такой аппетитный? — спросила Елизавета. — Из-за туберкулёза, что ли?

— Не! От туберкулёза он вылечился. И справка есть. Говорит — от нервов.

— Да, сейчас много нервных, — согласилась Елизавета. — У меня ещё пряники есть.

— Давай! — сказал всеядный, но пока ненасытившийся племянник и откусил сразу половину огурца. — А нервы потому, что кризис. Бытовая неустроенность. Неразборчивость в связях. Ну и так, по мелочам… Не, ну ведь надо же — целую сковородку! И куда только влазит? Я ему как-то сказал: у тебя, может, солитёр завёлся, раз такой аппетит? А он обиделся. Чудак человек!

— Ты бы всё-таки поаккуратнее… — посоветовала Елизавета. — Может, у матери бы личная жизнь наладилась. Вам чего, картошки, что ли, жалко? У меня возьмите. Десять мешков ведь в этом году накопала. Куда мне одной-то?

— Да при чём тут картошка? — досадливо поморщился Женя и запихнул в рот остатки огурца. — Здесь дело в принципе! Ты чего, не поняла? Он ведь к нам есть приходил, а не на матери жениться! Он же туберкулёзник!

— Ты же сам только что сказал, что вылечился. И мать говорила!

— «Она говорила…», — передразнил её Женя. — Она много чего говорит! Она чего, доктор, что ли? А я только справку видел. А чего сейчас, трудно, что ли, справку подделать?

— Да,- вздохнула Елизавета, - грехи наши тяжкие…Компоту налить?

— А как же? — удивился племянник, словно она спрашивала его о чем-то совершенно уж очевидном. — Сама-то как? Не хвораешь?

— Иногда бывает, - призналась Елизавета. — Ломота какая-то по всему телу разливается… Тебе с ягодами или так?

— Так. Худеть тебе надо! — решительно заявил Женя, выпивая три стакана подряд. — По Мудиньяку!

— По кому? — отчего-то испугалась Елизавета.

— По Мудиньяку! — настойчиво повторил племянник. — Это так метод называется — Мудиньяк. Очень, между прочим, эффективный! У нас соседка пятнадцать килограмм за неделю сбросила. Еле откачали.

— Как откачали? — побледнела Елизавета. — За что? То есть, почему?

— Слишком истощилась, — пояснил Женя. — Очень уж она увлеклась этим самым Мудиньяком. Так что ты с ним поаккуратнее! А то враз сыграешь нам марш Шопена.

— Да не нужен мне никакой Муньяк! — замахала она своими полными, но совершенно не портящими её женскую стать руками. — Всю жизнь без мужика прожила, а уж теперь-то доживу как-нибудь.

— А может, и правильно! — неожиданно согласился Женя. Вот, кстати, ещё одна его характерная черта — непредсказуемость. Сейчас оно одно говорит, а через пару слов — совсем другое. Может, поэтому его никто и в мужья не берёт, а только в газету. Ведь это же даже страшно жить с таким… непостоянным!

— И вообще, хорошего человека должно быть много! — продолжил он свои привычные разглагольствования. — Это ещё классики сказали. Тем более, ты и без всякого Мудиньяка писаная красавица! Да, я чего зашёл-то… На машину займёшь?

После ухода племянника Елизавета убрала в шкаф заметно похудевший чулок, в котором она, резонно не доверяя Сберегательному банку, хранила свои «гробовые», после чего вымыла посуду, подмела пол и уселась перед телевизором с чашкой чая «Брук Бонд», который, если окончательно сойти с ума и начать верить рекламе, хорошо утоляет жажду абсолютно при любой, даже жаркой погоде. По телевизору передавали какое-то очередное гнусно-похабное шоу из, конечно же, невыносимо тяжёлой жизни наших, отечественного производства «фабричных звёзд».

— Здравствуйте, уважаемые телезрители! — радостно заулыбалась ведущая с взглядом хорошо выдрессированной стервы. — Вы смотрите очередную передачу «Парад невест»! Сегодня у нас в гостях — певица, писательница, поэтесса, актриса, звезда нашей эстрады и просто красавица Анжелика Жидкая! Встречайте!

Елизавета вздохнула и отхлебнула из чашки. Из-за телевизионных кулис выпорхнула нарядно и ярко одетая, тощая девушка с большим горбатым носом. Зал вяло похлопал. Девица вяло улыбнулась. Ведущая сияла как пряжка на парадном ремне у ротного старшины.

— Анжелика Жидкая! — ещё раз радостно представила девицу ведущая, издевательски смакуя такую малолирическую певическую фамилию. — Она только что вернулась из своего как всегда грандиозного турне по Ямало-Ненецкому автономному округу и, насколько я знаю, её концерты там прошли с ошеломляющим успехом. Особенно на самых дальних оленеводческих стойбищах и в отдалённых воинских гарнизонах, где больше белых медведей, чем нормальных людей. Ха-ха. Шутка. Попрошу аплодисменты!

Жидкая, показав телезрителям крупнокалиберные белоснежные зубы, утвердительно кивнула: да, прошли. И слава Богу. И никаких денег не захочешь от таких вот экзотических поездок. Хотя денег, конечно, всегда хочется. И чтобы безразмерно побольше.

— Анжелочка, наши телезрители всегда интересуются личной жизнью своих кумиров, - не снимая с лица гадливой улыбки, бойко отчеканила ведущая. — Вы сейчас замужем?

— Нет, я сейчас свободна, - ненавидяще глядя на ведущую, ответила звезда. — Уже целый месяц и два дня.

— О! — непонятно чему обрадовалась ведущая. — Мужчины в зале! Имейте в виду! У вас есть шанс! Есть, Анжелочка?

Анжелочка в ответ кисло улыбнулась: ага. Есть. Конечно. Особенно вон у того, с бандитским взглядом и золотыми зубами.

— А кто был ваш последний муж? — не отставала ведущая. Она была опытным телевизионным специалистом и не стеснялась интересоваться разными чужими интимными подробностями вслух и со смелыми комментариями.

— Он был моим продюсером, - сказала девица, скромно потупив свои ярко накрашенные очи. — Но я не хотела бы углублять эту тему. Это слишком лично даже для такой публичной… — она запнулась, чего-то испугавшись, но тут же выправилась, - … личности как я.

— Тогда вы, может быть, нам что-нибудь исполните? — игриво предложила ведущая. Она тоже не привыкла отступать.

Звезда застенчиво пожала плечами: а чего? Могу. Если хочите.

— Тогда попросим! — радостно крикнула ведущая, обратившись к залу. — Итак, у нас на эстраде — Анжелика Крута… то есть, Жидкая! Аплодисментики не слышу!

Вечером Елизавета снова вышла во двор с помойным ведром, и с усталой злостью, опять исказившей её полное и круглое лицо, выплеснула помои, снова, за неимением более подходящей мишени, целясь в петуха Ермолая, лениво ковырявшегося своим мощным клювом всё в той же мусорной куче. Ермолай, заполошно кукарекнув, резво отпрыгнул в сторону и, хлопая могучими разноцветными крылами, обратил свой гневный взор на лениво разлёгшегося у кустов малины двортерьера Парамошку. Задорно кукарекнув, петух взвился ввысь и бросился в атаку на по-поросячьи завизжавшего пёсика. По телевизору дядечка с исконной древнерусской фамилией Позьднер и с такой же, полностью соответствующей фамилии, фальшиво-обаятельной улыбкой горячо уверял дорогих россиянок, что лучше соединённоштатовских американских женихов у сегодняшней демократической России не было, нет и быть не может никогда и в принципе. Российские мужчины так озабочены повышением качества своей личной жизни, что уже не хотят жениться и брать ответственность за семью, вторил ему напарник по экрану, шустренький черноволосенький мужичонка с такой же древнерусской боярской фамилией Шусьтьер. Куда идём, патетически восклицал он и периодически заламывал в театральном отчаянии свои холёные ручки. Глядя в их огорчённые шустрые физиономии, хотелось взять в руки автомат и немедленно расстрелять без суда и следствия и их самих, и все телевизионное руководство, лишь бы хватило патронов и последующих гробов.

 Закончив просмотр программы, Елизавета выключила телевизор, вздохнула, подобрала подол своего рабочего, блекло-синей расцветки халата и пошла в туалет для облегчения перед грядущим девическим сном. Несмотря на телесную ломоту она предпочитала спать без снотворных таблеток, опасаясь возникающего к ним привыкания. Закончив туалетную процедуру, она разделась и легла. Всё. День закончился. Завтра с утра нужно не забыть первым делом вынести на двор помойное ведро, а то оно опять полное.