На фото: Грозные 1940-е. Справа — Келин Александр Егорович, который действительно служил в ИБ-59 и закончил службу в
*
Двое разговаривали в чайной бывшей Корнеева вполголоса, два Павла, два земляка, командир и политрук. Командир батальона Калякин, невысокого роста, уравновешенный, с карими насмешливыми глазами, лейтенант, по опыту довоенной службы — кавалерист. Вырос в семье трудяги-портного. Знал нужду, цену трудовой копейки. Политрук его подразделения Повинкин — из торговых работников Белоомутского сельпо, яркий представитель того типа людей, о которых говорят “он чёрту только не брат”, из тех, кто не теряется не при каких обстоятельствах, “рыжая протобестия”.
— А всё-таки большое облегчение, что немца от Москвы отогнали, Павел Константинович, а то уже аж страшные сны мне стали сниться последние две недели.
— Мне тоже, — поддакнул Повинкин, — а в конце ноября я вообще наверно спать перестал. Теперь совсем другой коленкор получается. Теперь и в народе понимание формируется. Первое, — что немца бить можно и гнать можно. Иное дело, что если от Москвы отогнали, то через месяц в Берлин не придём — война будет долгой, тяжёлой; это тоже требуется до народа доводить, объяснять. Такую живучую дурость как шапкозакидательство, надо изжить напрочь. Второе, важное — доходит до народа — какой немец ныне на нашу землю пришёл.
Калякин посмотрел с любопытством: ну ка, ну ка! И какой же такой особенный немец, мол!
— Мне брат с фронта переслал письмо с земляком раненым. Брат в разведроте. И между прочим, пишет: брали они языка, попался какой-то унтер, оказался членом партии — ихней, гитлеровской, на вид вроде бы человек человеком, опрятный, улыбчивый даже; стали чинить допрос; его под конец спрашивают наши — ты, мол, что — искренне веришь в победу рейха? Да, отвечает немчура. А с нашими, русскими, что тогда будете делать, в рабов что ли превратите? Нет, мол, просто фернихтет; наши ему дальше, — а работать-то кто на вас будет в таком случае; машинен, — говорит. — Угу? Усёк, товарищ лейтенант и командир батальона? Ферштейст, Павел Алексеевич? Это не тот тебе немец, который из годов с 1914-го по 1918-й… А нынешняя война не та война, хотя и та была вельми велика и страшна — эта — война на уничтожение. Наши — трудно ещё сообразить какие будут к немцам, коли на их землю придут, а немцы, одолевая, пустят нас в распыл, в расход… Причём, не дожидаясь окончательной победы, а в процессе.
Командир с политруком отставили пустые стаканы и тарелки. Вышли к саням командирским.
— Вот он — Рязанский тракт, — задумчиво проговорил Повинкин. — Если прикажут сюда ставить патрули, то у нас нынче есть лишь бойцы, которые из ружей легко стреляют, а чтобы управляться с ручным пулемётом — этому ещё многих обучать надо. Да и ручных пулемётов всего два… Ты говорил, должны прислать истребителей танков — инструкторов с инструментом?
— Да, послезавтра ожидаем непременно. Однако — полно — сунется ли сюда теперь немец? — покачал головой Калякин. — Но — это я лишь с тобой… Коли серьёзно, то сам ведаешь — обучаем. Мои в понедельник будут здесь на сборах, как и ловецкие, дединовские, любечские и иные. А ты, Павел Константиныч, распорядись насчёт нового помещения. Мой помкомхоз, вишь, заболел, поэтому ты уж всё сам. Бывший барский флигель привести вели в надлежащее состояние, чтоб там враз можно было хоть 150, хоть 200 человек расселить. Командир и политрук обнялись по—братски и на том до времени расстались.
Через час Повинкин по-хозяйски осматривал серое большое по сельским меркам здание.
И слушал, что говорила, отвечая на его вопросы, закутанная в заплатанную телогрею и старую шаль местная тётка, возраст коей, ввиду специфического одеяния, навскидку определить затруднился бы даже многоопытный Повинкин.
— Стёкла выбитые, потрескавшиеся — заменить! — строго говорил смотрительнице политрук. — Свиней здесь что ли держали, али кур? Голыми руками заставлю мусор выгребать. Лучше меня не злить специально — могу обернуться волком!
— Так ведь не было приказания, окромя простого догляда, — оправдывалась тихо смотрительница Меланья. — А там — она кивнула закутанной в невообразимое тряпьё, долженствовавшее некогда быть шалью, головой на дом, — одно время, недолго, тут был ссыпной пункт для зерна, уж лет пять как его нетути; а за все года из дома—то только мебель вытащили, да часы с боем, да канделябры, да кровати…
— Не мельтеши, не спеши, — перебил политрук в добротном полушубке, ключи давай. Ключи были ему переданы, и через секунду дверь отворилась. В просторной зале было сумрачно и грязно — неуютно. Офицер потребовал дров.
Дрова положены в печь с изразцами, дым повалил в помещение клубами, заставляя чихать и кашлять. Мороз однако не оставлял сомнения в том, что без исправной печи нечего тут и делать.
— Не доживём до новоселья, ей богу! Лестница есть? Ведро есть? Воду в ведро и поставить на огонь, вода должна быть горячая, быстро, — приказал офицер.
Бегу, кормилец, сейчас всё сделаем, — смотрительница проворно снялась. Чтобы через пять минут вернуться с одноруким мужиком смиренного вида, с коим волоком тащили лестницу. Доставлена была и горячая вода в большом ведре. Очень кстати.
Ржание лошадиное возвестило о новоприбывших: Александр Келин из Белоомута и Иван Колдунов, прихваченный заездом из Ловец.
— А, явились двое из ларца! — Повинкин наладил обоих на установку лестницы аккурат к дымовой трубе. Пока один лез с ведром вверх, Повинкин самолично вынул из печи дрова, отодвинул подалее.
— Теперь лей воду из ведра всю разом в трубу, — крикнул старший. Отметил произведённый эффект очистки дымохода методом хотя примитивным и нелепым, но испытанным, проверил также заслонки, вслед за чем указал Меланье принести ещё ведро воды, а Келину также вылить затем воду в трубу. После чего Повинкин заложил дрова обратно и снова позвал заплатанную.
— Как тебя, бишь, Меланья что ли, — ты сыщи нам стол какой—никакой и ещё, — здесь он посунулся к её голове своею и пошептал.
— Всё исполним, благодетель, — довольно мрачным впрочем голосом ответила тетка и вдвоём с мужиком—инвалидом вышла вон.
— А вы, други мои, пока суд да дело стойте в избе и следите за огнём в печи. И — слушайте меня. Хотя… Прежде всего, Александр Егорыч, земляк, ты останься при мне и при дровах. А ты, Иван Лексев, дорогой мой колдун ловецкий, ступай к давешней бабе, — её изба рядом с магазином, ворота синие, принеси оттуда что она тебе передаст, да возьми из кадушки огурцов солёных; лети, одна нога здесь, другая там.
Александр Егорович поворошил дрова; они хорошо горели, и дым уходил как положено в трубу, в комнате стало теплее.
— Садись хоть на диван, пока ни табуретов ни стола нет, — Повинкин шлёпнул рукой в редком рыжем волосе по драной обивке канапе, подняв облако пыли. Далее он достал из-за пазухи планшетку, открыл план местности, с значением взметнулась белёсая бровь. Заговорил:
— Ты думаешь небось, что на сегодня и все дела? А вот немец, с коим ведём войну не на жизнь, а на смерть, важных дел на завтра не откладывает. У нас конкретно нынче — бегунки; у них ухи на макухе. Вобщем, поедем на Гольный бугор в кошевке вашей, тамотка одного бегунка и возьмём… Деваться ему особо некуда, на улице морозы знатные. Пока вы с Иваном его будете брать, я постою на въезде-выезде, покараулю.
— А что, Павел Константинович, — не без робости спросил Александр, — как вобщем на фронте-то? И ещё — диверсантов следует нам тут ждать?..
Повинкин посмотрел многозначительно, повёл белёсо-рыжими бровями и как бы подмигнул. Надо заметить, что взгляд рысьих глаз политрука выражал — когда сметку, когда прирождённое лукавство, как теперь, когда сугубое внимание ко всему и вся, мог сделаться строгим до бешенства.
— А-а-а… Интересные вопросы! И откуда они в твоей голове образовались? Что хуже — диверсанты, или свой недосмотр, или… Тут Повинкин вдруг вытащил газету из кармана полушубка и развернул на первую страницу: — вот тебе пример фронтовых успехов. Пишут, что “герои — власовцы”, т.е. бойцы генерала Власова стало быть, такого перцу ныне, в декабре, задали дня три назад немцу, что он вдарился бечь и — допускаю — бежит до сих пор. Так-то оно так. Но! — Здесь Повинкин резво встал и подошёл к двери, проверив отсутствие кого-либо, затем продолжил, понизив голос, — а у тебя есть уверенность, что кто-то из них, нынешних “героев-власовцев”, завтра не предаст, к немцу на службу не перейдёт? Ась?! Теперь к нашим бегункам. Ежели однажды предал или струсил, то он же легко диверсанту и укажет — где мы и как нас за горло взять.
— Ну, вы и загнули, про воинов-власовцев-то, товарищ Повинкин, — Александр помотал головой, — как такое возможно; разве одна сотая доля процента.
— Одна сотая… Молодец, — офицер похлопал по плечу подопечного, — небось восемь классов кончил?
— Девять классов, в Алпатьево…
— Так я это к чему. Вероятность, конечно — да: один и нуль-нуль-нуль один процента. А ты БДИ! В Москве — там ясно кто бдит. Мы — тут, и ведь для того, чтобы всё видеть, да предвидеть, все события знать в районе — какие есть и какие ожидать… Иной раз сперва смотришь и будто всё путём, а как присмотришься пристальнее — так на поверку выйдет что и нет. Усёк, Александр Егорыч?
—Так точно.
— На пороге осторожно встал Иван Колдунов. В руках-лапах, которыми впору волков давить, он бережно держал дырявую сумку, а в ней — четвертная бутыль самогона и кулёк огурцов солёных, да картошка варёная.
Как раз в то же время закутанная Меланья приволокла по снегу вверх ногами старый стол. Печь победно гудела, скоро во всём зале стало совсем тепло. Меланья орудовала веником и совком, подбирая мусор. Но Повинкин её быстренько выпроводил: мол, некогда, потом придёшь!
— А теперь, за укрепление обороны и поднятие духа! — Павел Константинович вытащил откуда-то две стопки и кружку, разлил понемногу, выпили. Картошку и огурцы смолотили мгновенно. С восторгом встретили выставленный также на стол старшим шматок сала. — Ешьте и немешкотно в путь, за бегунком!
Плюхнулись в кошевку. Н-но! Лошадь с явной неохотою пошла.
— Э-э, взбодрить надо! — Повинкин встал в санях, поиграл кнутовищем, три раза ожёг смирную лошадку ударами кнута, приговаривая: вот тебе овёс, вот тебе сено, вот тебе кнут и избавление от лени!
Гольный бугор, деревня. Трое прячут носы в воротниках овчинных полушубков. Повинкин придвинулся к Келину:
— Слышь, — вполголоса — на-ка возьми, пригодится.
Александр разглядел вещицу, отдающую воронёной сталью — наган!
— Только стрелять из него пока что нельзя, он, вишь ли, неисправный; когда стрельнет, а когда и нет, но с ним спокойнее; заходите в сени, а я покурю у ворот, — Повинкин слегка подтолкнул Александра, давая “добро” на успех.
Дымок над трубой показывал, что изба живая. Дверь в горницу заперта.
— Иван, открой её, — нервно приказал Александр. Медвежья лапа Колдунова с железным ломиком протянулась, дверь отозвалась сиплым, обиженным голосом и отворилась.
Бревенчатая передняя. Образа дониконовские в красном углу, под ними свеча теплится. Шкаф платяной, искусно сработанный с остатками чёрнолаковой покраски против двуспальной кровати. Под кроватью можно было разглядеть ящик под инструмент столярный, да мешок картошки, разные мешочки помельче, видно, с другими продуктами, доставляемыми либо огородом, либо из лесу.
В горнице, в красном углу со свечой — тёмная, какая-то зловещая фигура, — грузная, но статная женщина лет под пятьдесят, с ничего не выражающим лицом и карими, большими глазами. Молчала. Александр проглотил ком в горле.
— От кого запираемся? Ну, здравствуй, гражданка Еркина, — тихо начал он, подходя ближе, а Колдунов встал сзади. — Дело наше срочное. Зачем мы прибыли, тебе должно быть понятно. Отвечай — где твой сын?
— Известно где, на фронте, — ответила густым безразличным голосом женщина-истукан.
— Если бы, если бы! — Александр нервно усмехнулся. — На фронте его потеряли… Среди убитых не числится, среди раненых тоже. Зато люди доносят: видели его, голубя, в нашем районе. А народ это тебе не свора собак, он зря брехать не будет.
— Ничего не знаю, ко мне не приходил, — повторила своё женщина.
Александр стал злиться, понимая, что всё вобщем идёт не так как следовало бы. Едва сдерживая гнев и норов, он достал наган и, елико возможно спокойно, сказал:
— Либо ты мне сейчас скажешь — где Пётр, сын твой, в самом деле находится, либо я тебя — из нагана, на месте, по законам военного времени.
Думал взять на испуг, ничего лучшего в голову не пришло…
— И даже во двор выводить не стану, а положу тебя, старую б…, прямо здесь, под образами твоими! — повысил голос Александр, на душе коего было, мягко говоря, неспокойно, и он сам себе удивлялся, будто не он говорил, а кто-то чужой и жестокий внутри него.
Женщина — ни слова. А за спиной Александра, там, где старинная железная кровать, раздался вдруг шорох и будто бы лязг.
Худощавый мужик в телогрее и валенках, с трёхдневной щетиной на лице борзо вылез и мамиными явно глазами, только выражение его глаз было злое, смотрел на непрошенных гостей.
Через секунду он с удивительным проворством занёс топор над головой Александра, и обернувшийся Александр понял: смерть совсем близко! Размах у бегунка получился, а вот — ударить!...
Удар Петра молниеносно, быстро предупредил, выставив ломик, Колдунов; затем он просто и добросовестно двинул кулаком бегунка в зубы, свалил его, отчаянно барахтающегося, на пол, придавил своим весом и, упершись коленом, нависая, стал связывать, а Александр — помогать ему.
— Зачем же ты, Петя, так-то, — женщина истукан покачала головой и села на табурет. Против власти нельзя, весь в отца! Горе моё, горе!
Со двора заглянул Повинкин. Удовлетворённо кивнул, скомандовал:
— Ползучего гада — в кошевку!
— А старуху?
— Оставьте тут, она вряд ли понадобится.
Они уезжали в сумерках. Видели, как с керосиновой лампой на крыльце стояла женщина и крестила в сторону отъехавших.
Лошадь понукать не требовалось, она неслась как угорелая. Животина наверно понимала, что путь лежит домой, к тёплой конюшне, сену и овсу. Между Александром и Колдуновым раздалось вдруг всхлипывание:
— Развяжите руки, я ведь не сбегу уже. Мороз!
Александр наклонился:
— А-а мороз… А ты, гадюка, когда топором замахивался, небось не знал, что у меня двое детей малых?
Александр твёрдо сказал своим: руки ему не развязывайте.
Но по знаку Повинкина Колдунов вскоре верёвку с кистей рук бегунка однако убрал.
Декабрьская ночь. Свет в окне бывшего барского флигеля. Трое вошли, удерживая меж собой добычу. Бросили бегунка в угол, чтоб был на глазах, скинули полушубки и сели в тепле на табуреты, добытые, знать, закутанною Меланьей. На стол легла газета вместо скатерти. Зазывно мерцала самогонка в початой четвертной бутыли. Вобла и тушёнка. Огурцы солёные на столе. Повинкин оглядел своё окружение:
— В общем, сегодня вы молодцы! Это — прежде всего. И молодцы вы тем, что приказ выполнили. — Тут Павел Константинович поднял вверх указательный палец. Но, но, но. Не могу не высказать. Велев прежде привязать арестованного к ножке канапе, товарищ Повинкин с подчинёнными выпил и высказал кое-какие замечания. И это больше походило на разнос уже, а не похвалу. — Александр Егорыч, ты накой стал старую стращать револьвером? Вы же толком избу не обыскали, а к старухе с револьвером подступились. Там же и искать особо долго негде было — там шкаф платяной, кровать да подпол, но в холодном подполе бегунку зачем сидеть. Ты, Колдунов, вёл себя геройски! Но покамест Келин тряс старуху, ты уже мог бы горницу обыскать, а ты столбом стоял.
— Ну, хорошо, всё обошлось, — Повинкин хлопнул по плечу Ивана Колдунова, — молодчина, мол. Александр Егорыч скромно молчал. Выпили ещё — за победу! Выпили — за жизнь! За детей!
“Как же это я. Приказ выполнил, но отчего так погано на душе”, — думал Александр, знавший за собой, уже лет наверное десять, что в Бога он не верит. Что душа — поповская выдумка. Что беды человек навлекает на себя сам.
— А ведь я сегодня родился, — вдруг осенило, — 13 декабря 1941-го. Двадцать восемь лет. Александр подавил зевок, потёр близорукие глаза платком: — сил нет как спать хочется. Господи, прости!..
Вторая половина 1940-х годов. Село Ловцы. В гостях у людей, с кем служил вместе; они не раз спасали жизнь. Келин А.Е. — первый справа.