Тут она оказалась права на все сто: забыть тот день я действительно не мог. Была только середина мая, но жара в Москве воцарилась египетская. Тополиный пух лез в глаза и щекотал в носу, сирень по всему городу распустилась за ночь и теперь сладкое марево, пополам с гарью и пухом, лениво растекалось по городу. Зацепская шпана купалась у Краснохолмского моста, ловкими саженками пацаны подплывали вплотную к речным трамвайчикам и матерно обругивали пассажиров. Трава на газонах стала колючей и серой, у квасных бочек вытянулись очереди как в мавзолей, пыльные липы на бульварах изнывали от жажды. Там, за памятником Грибоедову на Чистопрудном, мы с Дымовым и условились встретиться в четыре.
Шли выпускные, я накануне сдал физику и должен был передать Дымову конспекты. Технически, то были ответы на билеты — сорок с чем-то машинописных листов, которые надлежало тайно пронести в класс. Я исполнил этот фокус вчера, заткнув билеты за ремень сзади. Пиджак, понятное дело, снять я не мог, за время экзамена пачка пропотела насквозь, следующую ночь билеты сушились, разложенные по всей квартире.
Дымов никогда не приходил в срок, время встречи он называл условным; как-то, после почти часового ожидания, он появился и невинно сообщил, что уже на выходе, надевая ботинки, присел и случайно заснул.
Я не торопился. Неспешно вышел из метро. Приехал прямо из школы, с консультации по литературе. Белая рубаха с отглаженным воротником, комсомольский значок на груди и скромные штаны серого цвета, к тому же папка в руке, не говоря уже про прилизанные на косой пробор волосы, — весь этот камуфляж производил весьма обманчивое впечатление относительно моей персоны. Старушка, торговавшая редиской у входа, умильно улыбнулась мне, из группы пьяниц с безглазыми лицами цвета копчёной камбалы выкрикнули про Павку Корчагина. Не оглядываясь, я прошёл мимо их скамейки и почти налетел на маму Люсю. Она всем ртом поцеловала меня в щёку, обдала ароматом почти райской парфюмерии и тут же, хохоча, принялась вытирать отпечаток белым платком, натянутым на указательный палец.
Мама Люся вся состояла из мёда и роз, из смеха и мокрых губ; сжимая мне запястье, она скороговоркой сообщила, что сын уехал с генералом на дачу — то ли насос, то ли помпа, всё-всё-всё к чёртовой матери сломалось — лимонно-жёлтое платье из куска тропического заката было явно сшито в заоблачном ателье, а коралловые босоножки на немыслимо стальной шпильке были похищены, как минимум, из гардероба принцессы Дианы.
Она потянула меня вглубь аллей. С искренним любопытством задавала вопрос за вопросом и, не дожидаясь ответа, задавала следующий. Нам почти удалось уйти. Увы, недостаточно далеко, чтобы не расслышать реплики с пьяной лавки. По лицу мамы Люси мелькнуло подобие улыбки, растерянной и жалкой, почти гримасы.
Дальнейшее развивалось как-то само собой, без участия моего головного мозга: я резко развернулся в сторону группы и приказал повторить. Пьяницы грохнули смехом, крайним слева оказалось существо женского пола.
— Оглох, красавец, — крикнула существо, — поди ближе, повторю на ушко.
Я угрожающе двинулся к лавке. Люся пыталась меня остановить, её ногти впились в мне запястье.
— Не надо, ради бога, не надо! Это же мусор, не люди!
Я остановился в шаге от них, совершенно не представляя, что делать дальше. Стараясь не вдыхать, строго потребовал извиниться.
— Ой-ёй-ёй, — женская особь, паясничая, ощерилась щербатым ртом, — петушок-то бойкий попался!
Они снова дружно загоготали. Я не двигался. Кровь колотила в виски, рубаха прилипла к спине. У метро, на круге, весело звякнул трамвай и беспечно покатил в сторону Чистых Прудов. От смрада меня мутило, в руке я сжимал дурацкую папку с билетами по физике.
— Ну чё фары выкатил, баклан? — задорно выкрикнула тётка. — Цинкуй до базы! Босявка твоя, гля, уже мандой сочится! На цырлах аж пляшет, как бобра загнать охота…
Она засмеялась. У её тюремного башмака, сплющенного и огромного, два воробья дрались из-за окурка. Я набрал в рот слюны и плюнул ей в лицо.
Помню, они разом кинулись на меня. Не ожидал от пьянчуг такой прыти: чёртова баба, подскочив, боднула меня под дых головой, кто-то звонко залепил кулаком в ухо. Раскинув руки, я грохнулся на спину, чей-то ботинок саданул мне под рёбра. Небо лопнуло и рассыпалось фейерверком. Кто-то наступил мне на лицо. Рот наполнился тягучей солёной гадостью, на зубах хрустел песок. Я попытался встать, но не смог. Белые листы разлетелись по пыльной щебёнке аллеи, перед моим носом валялся билет номер семнадцать: «Закон Джоуля-Ленца и его практическое применение».
Помню ещё: звериный рык пьянчуг перекрыл звонкий крик Люси. Что она кричала, я не запомнил, но видел, как, скинув босоножки, она с двух рук начала гвоздить алкоголиков стальными шпильками. То был смерч, буря в Сахаре, торнадо а Канзасе, то была яростная и неукротимая, лимонно-жёлтая фурия Чистопрудных бульваров, моя личная Немезида. Она била их в голову, шустро уворачивалась от хватающих рук, кто-то взвыл: «Сука глаз выколола», другой, стоя на коленях, зажимал лицо ладонями. Я видел, как меж его пальцев лилась кровь, да что там лилась — хлестала как из шланга.
Пьянчуги бежали. На какой-то момент я выпал из происходящего. Потом, помню, ползал на карачках и собирал листы. Мятые, они были покрыты пылью, на некоторых отпечатались подошвы, на одном темнели красные кляксы. Люся, сидя рядом на корточках, гладила меня по спине и ласково говорила какую-то чепуху. Прохожие опасливо косились и обходили нас. Пенсионер в дачной шляпе задержался, делая вид, что прикуривает. Мама Люся вытянула шею и крикнула:
— Дядя! Концерт окончен! Всем на выход!
Оглянувшись, я скользнул взглядом по её коленкам и дальше: трусы на ней были того же лимонного цвета, что и платье — один в один. Абсолютная колористическая координация.
На Грановского мы приехали в такси. Охранник вежливо открыл кованую калитку, поздоровался с Люсей, на меня даже не взглянул. Пересекли чисто вымытый сквер: постриженные кусты, затейливая клумба, фонтан с каменной нимфой, тискающей пузатого карпа. Из пасти рыбы била хрустальная струя.
Лифта ждать не стали. Люся игриво шлёпнула меня по заду, по девчоночьи прытко понеслась наверх, сообщив, что это лучшее упражнение для укрепления ягодичной мышцы. Я понёсся следом. Цокали каблуки, лихой звук улетал ввысь и возвращался звонким эхом. Между вторым и третьим встретились с догом, статный и невозмутимый, как английский лорд, он спускался на прогулку в сопровождении тётки в переднике. Видать, эти двое тоже укрепляли ягодичную мышцу.
Вошли в квартиру. Трофейное зеркало в мощной дубовой раме от пола до потолка с мускулистыми ангелами и гроздьями винограда, вывезенное из какого-то тевтонского замка, подтвердило утверждение Люси, что в таком виде являться домой нельзя — мою бабку точно кондрашка хватит (родители отбывали второй срок в Танзании по линии внешторга).
— Ты ещё сзади себя не видел! — с не очень понятным восторгом выдала Люся, тиская мой локоть и пристраиваясь бедром к моему отражению.
Красное на белом всегда выглядит эффектно: вся грудь была в живописных брызгах, пуговицы вырваны с мясом, рукав почти оторван. С лицом дело обстояло не лучше. На щеке темнел след туристского ботинка, на скуле запеклась кровь, нижняя губа пухла на глазах: там, внутри, наливалась и пульсировала жаркая дуля. Чумазостью рук я мог соперничать с землекопом.
Не очень сопротивляясь, я протопал в ванную. Люся подтолкнула меня и прикрыла дверь. Чуть поколебавшись, я повернул защёлку. Ванная комната сияла хромом и голубизной заграничной плитки и сантехники, по метражу она была со среднюю московскую квартиру — никак не меньше; всеми оттенками лилового тут цвели оранжерейные орхидеи, в углу зрела тугим ананасом настоящая тропическая пальма, расстояние от двери до унитаза я бы квалифицировал как экскурсию средней протяжённости. Тут пахло мокрыми яблоками, свежо и чисто, как пахнет летний сад после ночного ливня.
Ботинки я снял ещё в прихожей, всё остальное, включая носки и трусы, скомкал и затолкал в угол. Выбрал земляничный шампунь с ароматом невинного детства, залез под душ. Грязь, пот и кровь потекли по небесному фаянсу ванны. В дверь постучали. Мокрый, в хлопьях земляничной пены, я торопливо выбрался. Прикрыв низ живота губкой, щёлкнул замком.
Она принесла банное полотенце и халат.
— Это что за маскарад? — кивнула на мочалку. — Умора. Чего я там не видела? Вот — выпей. Для дезинфекции.
Я взял из её рук стакан с хрустальной насечкой, увесистый, с литым дном, из таких в фильмах про заграницу пьют свой скотч миллионеры.
Потом мы сидели в комнате с камином. У них она называется «красная гостиная». Дымов как-то поведал мне с насмешкой, что мебель и интерьер «маманя» подбирала к картине — её портрету в натуральную величину, который царствовал в комнате и вместе с рамой занимая всю стену над камином. Художник, разумеется, известный и, конечно, модный, польстил Люсе глазастостью и объёмом бюста. Глаза вышли просто кошачьи, а из смелого декольте платья цвета деревенского пожара выпирали два белых шара. Циничный Дымов комментировал: «Хоть и не искусствовед, но на мой взгляд, это не грудь, а жопа». Теперь и я при взгляде на картину видел только это.
От дезинфекции — я как раз приканчивал вторую дозу — в голове стало прозрачно и радостно, мир постепенно приобрёл все пять признаков рая. Генеральский махровый халат, выданный напрокат после душа, был нежней летнего облака, я беспечно утопал в бархатном кресле цвета венозной крови. Люся переоделась в чёрное кимоно и сидела напротив.
Мы пили чай. Липтон — пояснила она, — с бергамотом. Я понятия не имел, что это значит, но на всякий случай хмыкнул. Ткань кимоно переливалась как бензин в летней луже. На каминной решётке в предвкушении огня, белели берёзовые чурки. Перед камином распласталась шкура полярного медведя с головой и клыками в хищной пасти. Люся подливала в мою чашку чай с бергамотом и вкрадчиво расспрашивала об интимном. Смущаясь, я маскировал неловкость щенячьей бравадой и выглядел абсолютным придурком; по непонятной причине моё враньё будоражило её аппетит, она даже поёживалась, как от щекотки. В подробности я не пускался, но именно они больше всего заводили Люсю. Щуря рысий глаз — в янтаре вспыхивала искорка — она нетерпеливо перебивала: «нет-нет, погоди — а с кем она сейчас?», «это та, рыжая, которую ты приводил на Новый год?» или «нет, ну ты шутишь — сама вот так и взяла в рот?».
Никто и ничего в рот не брал, мой скудный опыт состоял из невнятного совокупления с пьяной сестрой дачной соседки, пары стыдных историй на школьных вечеринках, одна из которых закончилась дракой, да затянувшегося эксперимента с Юлькой Резник с шестого этажа, позволявшей мне шарить у неё в трусах и расстёгивать лифчик. После уроков мы запирались в моей комнате и целовались до одури, но дальше распухших губ и засосов на шее дело не продвигалось.
Люся хохотала, звонкой ладошкой хлопала меня по коленке. Вырез кимоно расходился, я отводил глаза и утыкался взглядом в белые шары на портрете. По коврам и полярной шкуре вытянулись медовые окна с крестами корабельных мачт, каким-то образом мы очутились в одной из этих золотых луж. Теперь говорила она. Усадив меня по-турецки (не по-турецки, а в позу лотоса), сама села напротив, одним ловким движением сплетя загорелые ноги в мускулистый узел.
— Тут, — холодные пальцы коснулись моего лба. — Тут расположен третий глаз. Аджна чакра. Если в момент смерти сконцентрировать всю свою прану в аджна чакре, то можно выйти в нерождённое первоначало — Пурушу. Все кармы прошлых жизней будут разрушены и душа вольётся в божественную нирвану.
Абракадабра гипнотизировала, вкрадчивая речь втекала в меня сонным ядом, от тихого восторга нечаянной причастности к магическому ритуалу щекотало в нёбе. Люся осторожно тронула указательным пальцем мой кадык. Я вытянул шею и застыл. Слова перешли в разряд звуков и на кошачьих лапках сбегали по ступенькам фразы. Туда же, вниз, скользили стены с огненными окнами, вниз сползала раскалённая добела медвежья шкура. Люся жестом факира распахнула мой халат до самого пояса.
— Манипура — обитель трёхглазого Рудры, — её палец нежно проник в мой пупок. — Он кажется белым из-за пепла, которым посыпана его кожа, на самом деле его цвет — киноварь. Медитация на манипуре дарует знание тела, способность видеть просвещённых и находить тайные сокровища.
Остатки моего сознания информировали мозг, который, в свою очередь, дал команду рукам: сплетя пальцы, я прикрыл ладонями бугор, выросший под халатом. Ласковые пальцы подкрались к моим запястьям и развели руки в стороны. Пояс халата ослаб, полы разошлись в стороны.
— Муладхара… — Люся перешла на громкий шёпот. — В основании, свёрнутая в три с половиной оборота, спящая змея Кундалини. Цвета яркой вспышки юной молнии. Овладевший ей обретает силу прыжка лягушки и готов к левитации. Чакра расположена тут, двумя пальцами выше ануса, двумя пальцами ниже лингама и на четыре пальца в ширину.
Она подалась вперёд, тыкая пальцем мне в промежность. Прямо в мудахадру. Я был близок к обмороку. Жадно облизнувшись, как кошка над блюдцем с молоком, Люся с неожиданной гибкостью сложилась пополам. Последнее, что я запомнил, была её макушка с пробором, в котором серебрились абсолютно седые волосы.
Да, и ещё: тот экзамен по физике Дымов сдал на четыре балла.
Примечание
Валерий Бочков, сегодня по праву занимает одно из первых мест неозвученного рейтинга русских авторов, Зримость и абсолютная достоверность, многослойность повествования, скрытые смыслы и тонкие намёки — вот фирменный знак прозаика Бочкова. В третьей авторской серии «Эрос & Танатос» выходит новая повесть «САХАРНЫЙ БЕС».
Подробнее: https://www.labirint.ru/authors/155682/