Когда-то это было правдой, и это было описывать легко, что смерть правда, и это было последнее, зачем стоило писать, чтобы кто-нибудь, читая, заплакал, оттого, что у него еще есть жизнь, какая-никакая, а жизнь. А нынче не знаешь, как и начать…

Войти в вагон, выйти из вагона, что-то там внутри, а, ну да, руки, держащиеся за поручни, а еще газеты и журналы с картинками глянцевых звезд. Кто-то кому-то что-то такое сказал и кто-то не помнит, что именно. «Ну, а мы с тобой когда виделись?» «Кажется, вчера». «Нет, погоди…» «На прошлой неделе?»

Ему хочется, чтобы его звали Джабраил, ему кажется, что его зовут Джабраил. Джабраил — имя ангела с мохнатыми лапками, он хорошо держится на стене, он хорошо цепляется, у него много ног. Бегущий по стеклянной стене ангел. Огромная колба, где они все бегут на перегонки по стеклянной стене, отталкивая друг друга и соскальзывая. И он, Джабраил, один из них, тоже, как и они, ангел. Здесь давно уже нет ни верха, ни низа, и колбой это можно назвать условно.

Федор вышел из метро. И откуда их, ангелов, столько? И в метро, и в автобусе, и даже на шоссе, где они, медленно движутся в своих шикарных автомашинах, затемненные стекла, отчужденные лица. Он представил себе яркую вспышку — бесшумный атомный взрыв, освежающий и очищающий...

Может быть, он был человеком, который всегда хотел куда-нибудь деться и… оставался? Даже если куда-то и уезжаешь, все равно приезжаешь обратно. А то «там», где ты был, может быть, его и не было? «Здесь» наваливается как «Ашан» — турецкие помидоры, матрацы, макароны, куриное мясо, ботинки, через мобильный телефон вгрызается больная мать: «Не забудь — огурцы и зубная паста». Нет, господа, смерти нет…

Федор оглянулся. Мимо проходили дети, нарядные, как елочные игрушки. Ветер задирал юбку женщины. Затягивался сигаретой продавец. В витрину с цветами смотрелся панк.

Через десять минут Федор уже сидел на стуле напротив усатого человека, который тоже сидел на стуле, и между ними не было никакого стола. Только мягкий ковер на полу, рисунком изображающий шкуру убитого тигра.

«Джабраил — имя ангела… А смерть по-немецки мужского рода… Но по-русски она, смерть, — женщина… с которой я когда-то мечтал сыграть свадьбу... Смерть же по-немецки — Der Tod…»

И про себя Федор так и назвал этого усатого человека — Дертод.

Дертод выглядел устало и безразлично, хотя и старался держаться доброжелательно. Ведь это была его работа. Делать людям приятное, отправлять их туда. Так парикмахер после полосования горячей электромашинкой обрызгивает голую шею клиента из пульверизатора, освежая и принося радость облегчения и новизны.

Где, однако, руки, ноги и туловище? Но Дертод почти не задавал вопросов. Он лишь посетовал, что современный человек живет головой. «Посидев» Федора в небольшой, но довольно многозначительной паузе, он наконец предложил ему лечь на ковер. В черном склонившемся над ним зрачке, Федор увидел… костлявое отражение смерти.

«Значит, я еще жив!»

Он вспомнил о той, что медленно высасывала его сердце, и от кого он так хотел избавиться, оставить в том «там», которого, может быть, никогда и не было.

Федор вцепился руками в ворс.

— Ну, что вы вцепились-то? — вкрадчиво засмеялся Дертод. — Правильная смерть — это, когда ладошками кверху и пальчики раскрыты. Закройте глаза и ничего не делайте. Я все сделаю сам.

Федор развернул ладони и попытался расслабиться. Краем глаза он все же успел подсмотреть, как Дертод осторожно кладет блестящий лазерный диск на поддон сидирома, как диск заезжает в прямоугольную щель.

«Почти как гроб в крематории».

Негромкая музыка должна была помочь Федору сосредоточиться, чтобы отправиться туда, где можно наконец осознать, что есть все же что-то, что не зависит от тебя, что больше тебя и твоего несчастья, что ничего не требует, и приходит само по себе, когда захочет.

Он не выдержал и, сморгнув, снова приоткрыл. Близко-близко над ним наклонились цыплячьи глаза Дертода с редкими беспомощными ресницами, они с любопытством разглядывали его лицо. Под глазами шевелились усы, а носа как будто и не было.

— Я же сказал вам, с закрытыми, — раздраженно сказал Дертод.

«Да-да, как в крематории».

Конечно, это была глупая затея, умирать вот так, понарошку, втайне от матери и от всех тех, кто тебя хорошо знает или думает, что знает хорошо. Смерть за пять тысяч рублей — две с половиной сегодня, а остальные через неделю, в следующий четверг, когда, собственно, все и произойдет, потому что сегодня пока еще так, что-то типа зондирования или репетиции. Но разве за каждым понарошку не прячется и что-то настоящее, что ты давно уже ищешь и что не знаешь, как найти? И разве и каждый из ангелов не хочет, чтобы наконец лопнула эта прозрачная колба?

Рука Дертода мягко коснулась его груди. Рука Дертода надавливала медленно. Федор почувствовал боль. И перестал дышать, плавно поддавая грудь руке Дертода. Все глубже и глубже погружалась она в его сердце.

«Может быть, может быть, все же выдавит яд?»

Рука уже поднималась обратно. В этот раз она лишь зондировала и теперь опять позволяла сердцу Федора дышать. Дертод опустился на корточки, мягко припал к его телу, повалился набок и вытянулся рядом с ним. И вот уже осторожно подлез, подлез, подлез своей ладонью под тыльную сторону ладони Федора и начал медленно ее приподнимать, осторожно дозируя усилие.

«Так дозируют пузырьками «кока-колу», как когда — никогда — сильно не взбалтывают, чтобы не как у Гоголя, когда его, Гоголя, взбалтывали и топили в бочке с примочками, не давая ему, Гоголю, спокойно умереть, тянули обратно и навешивали пиявок, и на губы, и на лоб и на нос…»

Смерть Николая Гоголя была красочно описана на рекламном сайте Дертода. Но в следующий четверг Дертод даст Федору умереть спокойно, правильной русской смертью. Он продолжал поднимать и поднимать его руку, дозируя мягко степень подъема, о, да, как пузырьки ян в глубине инь. И уже заводил кисть Федоровой руки и упирал в кистевой сустав, оставляя ее торчать. А потом также и вторую. А потом и ноги, но ноги с помощью «лифтовой» ленты, потому что lift по-английски означает подъем, и надо только правильно подсунуть, правильно исполнить этот филигранный прием, прием подъема ноги пузырьками усилия…

Наконец Федор был приготовлен. Теперь он лежал на спине с поднятыми лапками, как жук. Жук Джабраил. Потому что ангелы, Федя, обычно обманывают, и Джабраил — никакой он не ангел, а просто жук, да-да, жук Джабраил.

Дертод уже потирал ладошки — о как славно лежит на ковре этот мальчик, что так и хочется его сфотографировать, да-да, именно сфотографировать, ну да ладно, в следующий раз, когда будет вылетать Джабраил, ведь он же просто так не вылетает, а только за вторые две с половиной тысячи.

Музыка стала опадать, важные высокие хоралы отступали, они торжественно удалялись за шторы. Зондирование заканчивалось. И Дертод так и провозгласил, стараясь ударным слогом попасть аккорду в такт:

— За-канчиваем, медленно открываем глаза и встаем… Только, ради бога, не рывками, не рывками.

Федор встал, ради бога, не рывками, а медленно опуская лапки и перекатываясь по ковру. Он плавно отделился от шкуры убитого тигра и поднялся, потягиваясь.

— Вы дышите головой, — сказал ему, однако, строго Дертод.

Они снова сели на стулья.

— У вас совсем не дышит, если так можно выразиться, грудь. Это, конечно же, проблема современного человека, — Дертод поболтал из стороны в сторону головой. — Фур-фур-фур… Цивилизация, понимаете ли… Так, а теперь давайте встанем. Современные люди, понимаете ли, не чувствуют под собою почвы.

Федор покорно встал.

— Так, давайте теперь упремся друг в друга. И — попробуйте-ка меня столкнуть!

Цыплячьи глаза с редкими беспомощными ресницами ехидно заулыбались. Хитрые зашевелились усы. Шея Дертода дернулась.

«Куриный…»

А Дертод уже вытягивал впереди себя свои костлявые ручки.

Радостная мысль пронзила тут мозг Федора. Недаром два раза в неделю Федор по вечерам занимался тайцзи. И, уперевшись ладонями в костлявые ладошки, он с наслаждением вытолкнул Дертода снизу вверх.

— Ого-го! — закричал Дертод, отделяясь от пола.

— О-о, я не хотел…

— Ничего, ничего, — проговорил тот, с досадой потирая ушибленное место. — Вот, видите, подействовало.

Жизнь выплескивается из бутылки, как «кока-кола». Смерть же подрезает, как косой. Говорят, что сначала отнимаются ноги. Они холодеют, их перестают ощущать. Так приходит великий холод — великая инь, великая ночь, великое безбрачие и великое изгнание. Но, увы, теперь и сама смерть тонет в океане кривляний. Да и как же ей оставаться самой собой, если она сквозь всю эту толщу обречена на никчемности? Шум «кока-колы», как океанский прибой...

Стоя на углу Большой Коммунистической, Федор жадно анестезировал напитком горло и вспоминал Палангу. Тогда он еще думал, что все будет хорошо. Маленький, неприметный отель, где они остановились. Перекресток Джинтаро и Витауто гатве. Открытая веранда, где по вечерам можно было услышать совсем другую музыку. Пожилой литовец с узким массивным лицом играл на электрооргане «Strange of the Spirit Red Gator[1]», а на экране телевизора с выключенным звуком мелькал бессмысленный бокс. И когда с перпендикулярной улицы вывернул автомобиль, Федор вдруг увидел фантастическое лицо своей любимой. Ярко освещенное фарами, оно было устремлено в пространство как бы само по себе, и что-то защемило его сердце. Напротив органиста сидела женщина с маленьким мальчиком, и когда органист сделал перерыв, она встала и принесла ему пиццу…

Федор сделал еще глоток. Но ведь «кока-кола» лишь раздражает горло и редко утоляет жажду. До следующего четверга у него оставалась одна неделя, и, наверное, все, чего он хотел — это серьезно, а не понарошку.

Вдоль Большой Коммунистической приближался клоун. Он шел на высоких ходулях. Все ближе и ближе. И вот уже над Федором наклонялся красный глянцевый нос, стеклянные моргали глаза, а над рыжими клочьями шуршали в вышине, как колготки, воздушные шарики. Паяц нагло и нелепо засмеялся, как будто бы клоуном был Федор, и именно Федор прилетел сюда к ним с Луны. И вслед за паяцем над Федором грянул хохот целого школьного класса, ребятишки выкатывались и раскатывались из-за высоких и широких разноцветных штанов.

«Они хохочут над моей Палангой».

— Здравствуй, Федя. Ну, так как насчет диалогов?

— Это опять ты… Но тебя же нет.

— Это только так кажется.

— Но ведь «кажется» это и есть то, чего нет.

— Послушай, я знаю, что ты решил избавиться от меня. Но, по-моему, ты выбрал неправильный метод.

— Давай не будем ссориться опять.

— А я и не ссорюсь. Я просто с тобой разговариваю.

— Кто, собственно, и с кем разговаривает?

— Ну, не хочешь разговаривать, тогда пойду опять купаться.

— Не надо… Прошу тебя.

— Ты боишься?

— Я не успею добежать.

— Но ведь это мелкое море.

— Смотри, ветер крепчает. Спасатели давно уже подняли черный флаг. Видишь, как волны вырастают на мелководье?

— Ерунда. Я только окунусь. И потом ведь сквозь арку надбровной дуги за мной будет следить твой глаз, как я буду заходить все дальше и дальше, и как волна будет пытаться меня сбить, и как я буду падать и подниматься, и снова идти, пока ты не скажешь «сейчас» и не закроешь глаз. И то, что произойдет через мгновение после этого…

Федор отбросил пустую бутылку, и она покатилась, бренча своей пластмассовой пустотой. Клоун возвышался над крышами автомобилей в конце улицы. По песочному пляжу мчал маленький спасательный джип с оранжевыми мигалками. Солнце было низко, и волна прибоя просвечивала, прежде чем обрушиваться. Кто-то фотографировал свою девушку и себя, держа девушку одной рукой за талию, а другой вытягивая перед собой фотоаппарат. В двадцати шагах от Федора толпились пляжники. Толстый спасатель в черном жилете заставлял безжизненное тело делать нелепые движения. Затем перевернул рывком, положил грудью себе на колено и стал нажимать, нажимать… «Это ваша девушка?» — спросил Федора какой-то высокий строгий господин. «Нет, не моя», — вежливо осклабился Федор. Ее сумочку, платье и босоножки он оставил на желтом песке. После дождя его верхний слой кое-где еще был коричневым, а под коричневым — белым. Но они легли на желтое… Пальцы била мелкая дрожь. Отойдя несколько шагов от господина, он нажал на кнопочку плеера. Замигал индикатор, батарейка садилась. Он решил идти, пока не кончится музыка…

— Помнишь, нам понравился тот конопатый мальчик-продавец, и мы купили у него бутылку минеральной воды?

Она вдруг как-то странно посмотрела на него и, словно бы не слыша его вопроса, сказала:

— Знаешь, я… я так тебя люблю.

Ее лицо было так близко, что Федор даже затаил дыхание.

— Я тоже.

— Ты все врешь.

Она покраснела, засмеялась и побежала вперед.

— Нет, честно, — сказал тихо он.

Так, чтобы она не расслышала.

На аллею выезжал четырехколесный велосипедный кар с вынесенным вперед детским сиденьем, и на крыше у него расцветала целая клумба живых цветов.

— Эй, эй, погоди! — закричал Федор, пытаясь ее догнать.

— Но меня же нет, и тебе это только кажется.

Вертолет сел на пляже, когда все уже было кончено, важно рассказывала посетительнице официантка. Он пил коньяк в том же кафе на углу Джинтаро и Витауто гатве перед тем, как уехать отсюда навсегда, оставив в отеле свой недописанный сценарий «Нано Сапиенс» про то, как маленькие роботы размером с молекулу делают человека бессмертным. Если бы у него был пистолет, он бы застрелился, но войти в море — это было выше его сил. Он обернулся и увидел, что официантка, рассказывавшая про вертолет, лицом очень похожа на посетительницу, которую она обслуживала. И чтобы сделать себе еще больнее, чтобы попасть в ад наверняка, он, когда официантка отошла, предложил этой похожей на официантку посетительнице выпить с ним коньяку. У нее было некрасивое фальшивое лицо и она согласилась. Также, как и переспать с ним за пятьдесят долларов.

— Ты становишься слишком сентиментален, Федя. А я любила тебя не таким.

— Но ведь нет надежнее дороги в ад.

— Почему ты думаешь, что ты найдешь меня там? Ведь я же улетела на вертолете.

— На вертолете улетело только твое тело, чтобы в Москве его смогли кремировать твои мама и бабушка.

— Значит, ты хочешь спуститься в ад, чтобы спасти мою душу?

— А что мне еще остается?

— Как Орфей.

— Скорее как Нано Сапиенс.

— Прости меня… Мы слишком часто ссорились.

— Зачем ты сделала это?

— Нет, нет, ты ни в чем не виноват. Это просто несчастный случай.

Демоны рассмеялись. Колба была пуста. У колбы не было ни верха, ни низа. По прозрачной стене полз, перебирая ножками, Джабраил.

Собственно, он все сделал правильно. Он решил сделать все так, как будто бы в следующий четверг все будет взаправду. Он сходил в баню со старым другом, который тоже, как и он, всегда хотел куда-нибудь деться. Он съездил к матери в больницу и долго говорил с ней о ее аллергии, что это очень непонятная болезнь. Он даже сказал ей с улыбкой, что иногда бывает аллергия и на ангелов. И, наконец, он решил купить себе меч. Тайцзи он занимался уже два года. Хотя для боевых искусств это не срок. И к мечу обычно переходят, когда овладевают своим телом настолько, что могут произвольно разделять свои движения. Одна часть тела может, к примеру, двигаться вверх, тогда как другая — вниз. Ведь меч должен двигаться как бы сам по себе, и это тело под него подстраивается.

«Но прежде…».

Это был все тот же дом и все тот же подъезд, как и тогда, когда он поцеловал ее здесь в первый раз. Как и тогда, когда признался и когда, отстраняясь, она сказала испуганно: «Ой, спасибо тебе, что теперь и ты меня любишь». А потом спросила, а будет ли он любить также и ее маму, и бабушку? С тех пор он ни разу здесь не был. Он даже не пошел в крематорий, за что ее мать его прокляла, также, как и ее бабушка. Наверное, ее мать ходила потом к колдуну, наверное, она нашла его волосы в его зимней спортивной шапочке, которую он у них когда-то оставил. Может быть, потому он и захотел вдруг, сам не зная отчего, стать Джабраилом? Он все еще надеялся, что есть верх и что есть низ, бесконечный запретный низ, куда еще можно спуститься, когда подниматься уже невозможно.

Рядом с домом высился бильборд «кока-колы». Радостная семья — молодой господин в клетчатом пиджаке с молодой женой и с маленьким мальчиком на фоне пузырьков из огромной бутылки. На домофоне он набрал номер ее квартиры и после мелодичного звука услышал осторожный шепелявый голос ее матери. Он ничего не ответил, он только стоял и слушал, как она, ее мать, спрашивает. Быть может, она догадалась, что это пришел он? Недаром же она посещала колдуна. Сначала она вежливо спросила: «Да?» Потом, когда он не ответил: «Ну, говорите же!» А потом, когда он снова промолчал, истерически закричала: «Ну что тебе надо?!»

Чего он хотел, он и сам не знал. А вдруг она не умерла?

Он еще немного постоял на ветру, глядя на уличного музыканта, высокого красивого парня, пытающего косить под Джимми Пейджа, и пошел к метро.

Женщина приехала на маленьком «хундае-гетц». Она устала, вспотела, она стояла в пробке два часа. Она приехала из офиса. Она открыла дверь авто. Пока она сидела, откинувшись на сидение, дверь мелодично сигналила ей, что открыта. Это была такая модификация «гетца», где открытая дверь сигналит, чтобы ее не забыли закрыть. Скорее всего женщина-клерк думала о своем начальнике, добавит или не добавит он ей зарплату. Она совсем не думала о Федоре. Она даже его не знала. Иногда она поднималась с ним в лифте до предпоследнего этажа, а дальше, на последний, он поднимался сам. Для нее лифт был лишь еще одним досадным неудобством жизни, с которым приходится мириться. В лифте надо было стоять с другими людьми близко-близко. Почему-то это было гораздо мучительнее, чем в метро. Она вышла из автомобиля, который купила, чтобы не ездить на метро, и захлопнула дверцу. И Федор услышал, как мелодичный звук исчез.

А что, собственно, было и чего не было? Старый друг в бане жаловался на Кастанеду, что Кастанеда так и не дал ему исчезнуть, так и не дал ему стать сталкером, несмотря на то, что все упражнения из последнего тома он исполнял исправно, каждый день в течение нескольких лет. Теперь старый друг исправно изучал по вторникам и четвергам «сальсу» и «мамбу», а по воскресеньям ходил на дискотеку «эр-эн-би», где было много молоденьких девушек. «Раньше в «Голодной утке», — говорил старый друг, — можно было прямо на столах. Утром уборщица выметала целые кучи презервативов».

Продавцы как будто бы давно уже ждали Федора, когда он, наконец, открыл стеклянную дверь и вошел. Наперебой они стали предлагать ему бусы и шелковые ткани. Но Федор отказался и от тканей, и от бус. Тогда продавцы (все они были китайцы) предложили ему сандаловые палочки в пачках по пятьдесят штук «осьиень нидорага». Но Федор отказался и от палочек. Зачем ему палочки, когда ему нужен меч и только меч? Послезавтра он пойдет с ним на тренировку. И пусть старшие ученики скажут, что ему еще рано, он все равно упрямо встанет в последний ряд и попробует повторять вслед за ними движения формы — «звезда», «разрез ласточки»… Плавно разделять движения тела, подчиняясь легкому движению меча.

«Андрей говорил, что киоск с оружием где-то по второй линии».

— Сьюда, сьюда! — уже махал Федору молодой китаец с насмешливым доброжелательным лицом.

— Это цзянь? — спросил Федор, показывая на витрину.

— Цзянь, цзянь! — радостно закивал китаец.

— Для тайцзи?

— Для тайцзи, для тайцзи!

Китаец ловко достал с витрины один из мечей и, повертев его перед носом у Федора, вынул из ножен.

— Мьягкий, — погнул он лезвие и радостно закивал головой. — Дьёсива, дьёсива!

 «Какой-то нечистый… как будто бы кто-то однажды уже его покупал…»

В глубине витрины, Федор вдруг увидел другой меч с черной рукоятью.

— А этот?

— Этят дярёзе.

— Покажите.

Китаец осторожно достал меч с черной рукоятью и также осторожно передал его Федору. Из ножен вышла чистая и свежая сталь. На лезвии было выбито клеймо — летящая среди звезд птица феникс и ниже четыре иероглифа. Лезвие этого меча было значительно жестче. Федор поставил его острием в пол, проверяя, чтобы вершина рукояти оказалась не выше пупка. Потом он положил его лезвием поперек указательного пальца, предварительно отмерив еще три от гарды, как это делали, старшие ученики. Меч замер в равновесии.

«То, что надо».

— Сколько? — спросил, наконец, он, подержав его в руках еще немного.

— Осьень дорага, - вздохнул китаец.

— Сколько?

— Тьри тисичь.

«А у меня только и есть, что три. Ладно, после пятницы займу у матери».

Он вынул деньги и расплатился.

Дертод по-прежнему сидел на стуле, он как будто бы никуда и не уходил. В углу комнаты стоял пылесос, такой же, какой был и у Федора. Ковер был вычищен очень чисто и ворсинки его даже слегка блестели.

— Ну, вы все сделали, что хотели? — заговорщицки ухмыльнулся Дертод.

— Ну… да.

— Тогда ложитесь.

Федор лег на ковер. Холодные слегка влажные ворсинки неприятно коснулись шеи.

— Сегодня у нас будет довольно необычное начало, — внушительно сказал Дертод и почесал ладошками. — Сейчас я попрошу вас поднять ноги, закинуть их к голове и потянуть на себя ступни. И так вы должны будете держаться, пока я не скажу, что достаточно.

Он подошел к музыкальному аппарату и нажал на кнопку. Блестящий лазерный диск был, очевидно, уже внутри. Из-за штор плавно выплыли хоралы кремаций.

— Ну, поднимайте, — скомандовал Дертод.

Федор закинул ноги, оставляя их навесу. Прошла минута, две, три. Хоралы разгорались. Хоралы подходили все ближе и ближе, хоралы уже лизали ему лицо, мягко поддерживая за ляжки и за голени. Сгораемое в хоралах потрескивало. Куски плоти жарко обваливались. Костяное напряжение накалялось и накалялось.

— Спецназовцы и то не выдерживают, — почмокал Дертод, пультом поддавая подачу хоралов так, что в динамиках зашипело.

От боли кости уже почти разламывались. Федора затрясло. Но он решил терпеть до конца.

— Держи, держи, — подбадривал Дертод. — Это, знаешь, как агония. Лоуэн, так тот даже кайф ловит, когда пациента начинает трясти вот так.

Мучительные форсунки хоралов, высовывая свои радостные рыла, жужжали все безжалостнее и безжалостнее.

— Д-долго е-еще?

— Еще чуть-чуть, — почмокал Дертод. — Сейчас, сейчас… Это, знаешь, будет почти как оргазм. Не бойся, я не буду подглядывать… Итак, от-во-ра-чи-ва-юсь. Опускай!

Словно бы вынимая остатки себя из себя — пепел, огрызки обугленных костей, запекшиеся, закатившиеся в дальний угол куски плоти — Федор медленно опустил ноги обратно. И, как когда-то, на овощебазе, после таскания пятидесятикилограммовых мешков с картошкой, тело его исполнилось легкостью.

— Вот это и есть правильная русская смерть! — сказал с удовлетворением Дертод.

Сделавшие свое дело хоралы, уже убирались обратно в музыкальный ящик. Рука Дертода снова коснулась груди Федора. Но теперь Федор почему-то совсем не обратил на нее внимания. Он все еще вспоминал овощебазу и дутое лицо учителя географии.

— Гм… дышите на этот раз ровно.

Дертод опустился рядом с Федором на карачки. И снова, как и в первый раз, стал подлезать под его ладонь своею ладонью и дозировать, словно бы подбавляя пузырьков в старую, выдохшуюся с прошлого четверга, «кока-колу». Наконец, выставив Федору лапки, он быстро и ловко поднялся. И — осторожно, бесшумно сфотографировал.

— Готово, — сказал он, быстро спрятав фотоаппарат. — Можете открывать глаза и медленно, только не рывками, вставайте.

Федор открыл глаза. Дертод торжественно пошевелил усами.

— Ну как? — полюбопытствовал он. — Это, знаете, уникальная техника. Мой патент признали в европейской организации танатотерапевтов. Сам Лоуэн…

— Так, значит, это и есть, что я уже мертв?

— А вы как думали? — засмеялся Дертод.

Рассчитавшись, Федор вышел из кабинета.

За железной калиткой на Большой Коммунистической по-прежнему шумело море. Кривые сосны кривились от ветра.

— Я же говорила тебе, что ты выбрал неправильный метод.

— Я хотел…

— Только не ври.

— Я лишь хотел сократить диалоги.

— И прибавить немного действия?

— Так больше шансов продать сценарий. И тогда твоя мама разрешит тебе выйти за меня замуж.

— Не криви, ты просто хотел от меня избавиться.

— Ты не хочешь быть женщиной-клерком?

— Я никогда не буду работать в офисе.

Федор поднял воротник и пошел по Большой Коммунистической вниз. По самой кромке прилива босиком по песку навстречу ему брели обнимающиеся влюбленные пары. Вдалеке лениво пиная мяч, возвращались с пляжа подростки. А у спасательной станции какой-то мальчишка упорно чертил палочкой на блестящем мокром песке чье-то имя. Набегающая волна смывала его, но мальчик чертил опять и опять... Федор подошел к метро. Турникет пропустил насмешливо, лента эскалатора подхватила, усмехаясь.

— А ведь однажды ты уже спускался в ад.

— Когда это?

— Ну, там, у пирса, был такой аттракцион, такое зубастое огромное надувное чудовище, в которое можно было войти за десять литов, чтобы пропутешествовать по его внутренностям.

— Тогда ты, кстати, отказалась.

— Мне хотелось доесть мороженое.

— И я пошел с какой-то маленькой девочкой, родители которой пожалели денег.

— Ты помнишь, что там было?

— Ну, да. Я же уже тыщу раз тебе рассказывал. Синий дым, шипение, какие-то скелеты на стенках, а посередине пещера, где билось огромное пластмассовое сердце, подсвеченное красным фонарем.

— Именно там девочка почему-то расплакалась и тебе пришлось взять ее на руки.

Федор вошел в вагон. Теперь у пассажиров были не только руки, но и лица. И ему показалось, что некоторые из пассажиров с любопытством смотрят на него.

— Я скоро приеду к тебе на пролетке.

— До встречи, — громко сказал Федор вслух.

И худощавая сморщенная старушка, стоящая рядом, посмотрела на него с каким-то безумным восторгом.

Женщина вышла из машины не сразу. Приоткрыв дверцу, она посидела еще какое-то время в кабине, словно бы вслушиваясь в ритмичный мелодический звук. Может быть, ей просто нравился этот звук незакрытой дверцы, а, может быть, она думала о своей зарплате. Или о тех ангелах на дорогах, что сидят в своих дорогих «тойотах» и «лексусах» и так брезгливо оглядывают ее, замечая в зеркало заднего вида, какое у нее некрасивое лицо. А потом нагло влезают прямо перед ней в ее ряд. Хотя не все ли равно, где стоять там, где давно уже нет ни зада, ни переда, ни верха, ни низа. Пробка, она ведь и есть пробка. Хотя от того, что за автомобиль и что за музыка записана лазером на блестящем диске, стояние может быть более или менее комфортабельным. Лучше всего, конечно, иметь еще и маленький телевизор, чтобы, зевая, посматривать, как кого-нибудь в это время убивают в Ираке или в Палестине. Или смотреть концерт своего любимого Киркорова… Наконец дверца хлопнула и мелодичный звук исчез. И теперь Федор услышал другой звук, упругий и резкий, как когда последним ударом загоняют гвоздь в дерево по самую шляпку. Это сработала сигнализация, беря маленький «хундай-гетц» под свою охрану. Но почему-то теперь для Федора это стало чем-то большим.

Он подошел к окну, чтобы задернуть штору. Сбоку, у стены, стоял меч.

«Разве я оставил его именно здесь?»

Он взял и вынул его из ножен. Электрический свет упал на лезвие. Вслед за четырьмя иероглифами устремлялся феникс.

«Через минуту она войдет в лифт и нажмет на кнопку».

К маленькому, неприметному отелю на перекрестке Джинтаро и Витауто гатве приближалась пролетка. На козлах громоздился толстый кучер с каким-то яростным лицом. Когда пролетка остановилась, он неожиданно легко соскочил на землю. И подал руку выходящей из пролетки Нине. Рядом был парк. На батутах подпрыгивали дети. Пристегнутые лонжами, они взлетали все выше и выше, отталкиваясь от упругой поверхности. У края парка на фонарных столбах лепились горшки с живыми цветами, которые каждое утро поливал поливальщик.

— Вот я и приехала.

— Я готов.

— Ты не забыл сувениры для моей мамы?

— В черной сумке.

— Пойдем искупаемся напоследок.

— На море сильный ветер.

— Завтра у нас не будет времени.

— Но мы уже купались сегодня днем.

— Ты обещал сократить диалоги.

— При чем здесь диалоги?

— При том.

— Слушай, давай не ссориться хотя бы в этот последний вечер.

— Так мы идем купаться?

— Нет.

— Но ты обещал!

— На пляже подняли черный флаг.

— А если сократить диалоги?

— Ты, что, хочешь здесь остаться навсегда?!

Наверное, она все же была права. Просто есть разные виды смерти. И иногда их выигрывают, как в карты. Туз, дама, король или валет. Это другие живут долго, ненавидя свою семью, работу, и в конце концов умирают от рака. Самураи же обычно совершают сэппуку с помощью меча. Они обматывают его лезвие белой плотной тканью, оставляя обнаженным лишь самый кончик, всего два-три сантиметра. Обычно этого бывает достаточно. Самое трудное — это, конечно, решиться. Вонзать надо в левую нижнюю часть живота. Вести же слева направо гораздо легче, чем это кажется.

Он посмотрел на меч.

«В сердце… чтобы не мучиться».

Кровь брызнула, заливая пальцы, крепко обхватившие обернутое в чистый носовой платок лезвие. Что-то трудное и тяжелое стало быстро разрастаться в груди. В горле похолодело. Федор хотел было вытащить лезвие обратно, глядя, как его кровь обильно сливается с лезвия на пол. Но смерть, ведь на то она и смерть, чтобы…

«… не возвращаться».

Лифт встал, и женщина вышла. Скорее всего, она подумала о том, что ее начальник все же прибавит ей зарплату.