Бычков А.С. Все ярче и ярче. Рассказы / СПб: Алетейя,
«Вкус — именно в селёдке», — кивнул я жене. — «Нет, ответила она, — всё дело в слоях».
И.Фунт. Из неопубликованного 4-томного романа «Селёдка под шубой»
«Стержневое в критике — не перебарщивать с авторским цитатами. Не то время. Не то место. Обойтись без цитат — вот вершина критической литературы». И.Фунт. «Из ненаписанного»
Ну, думается, двух этих эпиграфов достаточно, чтобы сразу взять быка за рога. Без особых вступлений. И вообще — обзор получился довольно-таки шутливым. Весна, наверное…
Бычков верен себе. В кажущихся заблуждениях и словесно-провиденциальных порывах. И прорывах тоже.
Текст льётся непреодолимым ручьём, переплавляющим слова — в сны. Видения — в трансгрессивный обиход доводов, резонов и антитез.
Бычков верен ещё и в том, что умеет (и неплохо) живописать лично себя, — ну, то есть главного героя: — в своём лице. От имени якобы присутствующего здесь, на страницах книги, духа ГГ. Как бы фантома ушедшего человека, понимаете? — Духа, сначала допрашиваемого в милицейском участке. А потом — резко (и с песней) вылетевшего в окно после громкого (ковидного?) чиха мента. Смахнувшего невесомого тебя — тебя! — с подоконника.
Сиречь непосредственно протагонист — ушёл в мир иной. Его же ангел, — главный герой произведения: — живёт, трезвея и косорезя. Пьёт, просыпается. Снова пьёт. Приходит, изумляясь окружающей вселенной, домой. Воспитывает, сам того не разумея, детей. Ещё что-то делает…
Мало того, автор, — рукой ГГ, — въяве выписывает-вырисовывает «Пятьдесят оттенков серого» наоборот. В том ракурсе, что заветное «Стоп!» должен выкрикнуть Он, — а не Она (как в сюжете Джеймса).
Он заблудился в прорезях невыплаканных снов…
Далее он (ГГ) идёт уничтожать людей, сжигать их нафиг. Одновременно по-философски мучается, — ощущая во рту целлулоидный привкус безликих призраков, — зачем?..
А затем чтобы тотчас после свершившейся казни пойти — в доску пьяным! — на концерт Пинк Флойд. Зачем?..
А затем чтобы понять, было ли то убийство на самом деле. И если нет, — то и слава богу. А ежели да, — то лучше сойти с ума. Или мешком броситься под (пришедший вовремя) поезд-трамвай. Чтобы выжечь из себя ту правду.
Но увы, абсолютно всю правду, как водится, не выжечь. Даже если поезд идёт на нужную, точнее, никому не нужную станцию.
Он заблудился…
Так заканчивается третий рассказ книги — «Всё ярче и ярче!» Впрочем, так кончаются и четвёртый, и пятый рассказы.
Ведь непристойные юмор-веселье от главы к главе идут под руку с невыразимыми словами печалью-горем. Покаянием. Как бы домысленными. Метафизически вымышленными.
Мистификации, тонкие подставы и подлоги — пронизывают книгу по диагонали: от конца к увертюре и наоборот.
И разберёт их, — занавешенных с виду простеньким, из злободневности, тюлем: — разве что пронырливо-продвинутый читатель. Читатель-философ. Читатель-детектив. Читатель-следователь. (Не осведомитель.) Умный такой — в очках и с усами.
Книга составлена из десяти разножанрово-полнохарактерных историй. Схожих манерой авторской подачи — хлёсткой, мощной, как напор брандспойта. Неостанавливающейся. Прущей андреевским локомотивом напролом: под слом эпох, под излом прерогатив и мнений. И — неудивительно.
Бычков преломил (к чертям собачьим!) об колено привычные литературные рамки: плюя с высокой башни на «золотоносную» «премиальную» критику. Заняв своё и только своё место на современной авансцене Мельпомены реализма. Точнее, я бы выразился, — в её, Мельпомены, оркестровой яме.
Ни под кого не подстраиваясь. Ни в кого не играя. А — лишь раздавая музыкантам нотный материал, не похожий ни на что другое. Узнаваемый. Знакомый. Зна́ковый. Бычковский. (Последние работы «ПЦ модернизму», «Переспать с идиотом» — тому порука.)
И опять, как и в предыдущих вещах Бычкова, смерть соседствует с рождением… Любви с большой буквы.
И тексты — как всегда диссоциативны. Охраняя флёром экуменизма рассудок публики от перегрева эмоций. Нельзя же защитить сознание от циркулярной пилы, отрезающей вам голову. Потерявшуюся в медленном свете исчезающего на глазах фейсбука.
И тут ты внезапно постигаешь, мол, потерялся-то не он, — а ты!
И понимаешь, что профукал абсолютно всё — Дом, Женщину, Страсть. И как из этого выйти, — увы, не ведаешь.
Ведь Кинг-Конга не победить. Они, проклятые Кинг-Конги повседневности, — всюду. Как и революционеры. Мчащиеся по невъ… необъятным российским просторам на броневике. С водкой, тромбоном, бутербродами и неиссякаемым количеством боезапаса. С голой женщиной заодно. (Всё по Чапаеву… — тьфу ты! — по Пелевину.) Вскоре ставшей бабушкой… Потом прабабушкой.Но мы не о том.
Я заблудился в бычковском хаосе звуков. Заплутал, сидя в трамвае. Бычковском трамвае.
Который он слямзил, сам того не лицезря, не у Мандельштама, нет. (Там слишком сладко-пряно-несолоно.) А — у бедняги Гумилёва. С расчленёнкой и вечным нераскаянием. Неприятием обожаемого любвеобильного Бога. Когда до смерти осталось пару шагов. Всем: и тем, и тем, и тем… И мне.
Всё в нашем мире повторяется, наслаивается.
Непрестанно двоятся, дублируются символы нотной палитры — партитуры. Тем более что бычковский интертекст, — собственно, не проза. А — именно стихи в прозе. Почему я и вспомнил Гумилёва.
И казнь, и насилие, и ненасилие, и любовь во имя насилия-ненасилия — всё это было давным-давно сказано. Давным-давно показано.
К тому же обосновано (своим неведением) — и 100, и 200 лет назад.
Но, видимо, пришла пора итожить — сегодня.
И Бычков это сделал. Но — не резюмировал. Лишь очертил. Как Гумилёв очертил Мандельштаму грани доступной (отнюдь не сладкой) будущей жизни.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Н. Гумилёв
Кстати, заметили, я не дал ни одной цитаты из книги Бычкова. А зачем?
В том-то и есть бычковская фишка — поведать жизнь так, будто ты и не говоришь вовсе. А — тривиально живёшь, растворившись в партитуре произведения, словно тебя нет. И не было никогда.
И да… Там вначале орудует свирепый маньяк под прикрытием Кортасара и Пруста. Не скажу, в каком рассказе. А то читать будет неинтересно.