Игорь Шестков: «Преимущество писателя в том, что он может воспроизводить реальность, не обращая внимания на возмущенные крики смердяковых».
В петербургском издательстве «Алетейя» выходит пятитомник московского прозаика и художника Игоря Шесткова, эмигрировавшего в 1990 году в Германию — три тома прозы уже увидели свет, на подходе автобиографические материалы и книга эссе о мастерах прошлого. Одна из повестей, вошедших в пятитомник — «Покажи мне дорогу в ад» — кажется особо значимой в контексте сегодняшнего «страха и трепета», проблемы «двойственности», реализма, а также предчувствия катастрофы, о чем и состоялся разговор с автором.
В одной из бесед с Иваном Толстым на радио «Свобода» вы пришли к выводу, что героя не одной лишь повести «Покажи мне дорогу в ад», о которой мы сегодня поговорим, постоянно затягивает какое-то инфернальное «пространство». Это чуть ли не параллельный мир, в котором он, словно в страшном сне, о котором вы пишете в начале, проживает не-свои жизни. В реальности для вас самого сон оказался явью, и «страшное» пространство обернулось новой эмиграционной Родиной. В связи с этим возникает вопрос: возможно, это раздвоение не пространства, а самого автора-героя? И уж после, вы правы, близнецы встречаются и живут в одном времени, одном месте и одной судьбе где-то на окраине Берлина? Или в центре, неважно.
Реальное пространство, разумеется, никогда не раздваивается, а остается самим собой и мреет в своей ньютоновской трехмерной косности или в эйнштейновской относительности (выбирайте сами), лениво, как пресытившийся демиург, поплевывая и на обезумевшее человечество и на каждого из нас в отдельности, в том числе и на вашего покорного слугу. И обычное время течет себе как широкая река, не замечая ни тикающих часов, ни тикающих бомб, ни их создателей, не завихряясь, не останавливаясь и не меняя направления. Но наше сознание, наше восприятие, и, главное, наша (всегда работающая в обратном времени) память — показывают нам совсем другую картину. И как бы мы сами, соперничая в усердии с тупицами-учителями, тупицами-профессорами и тупицами-политиками не убеждали себя в том, что мир прост, как часовой механизм, нуждающийся в подзаводке, наша истинная реальность, д р у г а я реальность не выпускает нас из своих железных когтей. Преимущество писателя в том, что он может (и должен) воспроизводить эту реальность в своих текстах, не обращая внимания на возмущенные крики смердяковых.
А как же реализм?
Его нет и никогда не было. Одни обманы и иллюзии.
А как же «Война и мир»?
А вот как. Весь этот длиннющий, безбожно затянутый роман — не более чем выдумка. Вымысел. Фантазия. Фата-моргана. Его герои, их характеры, события, картины ничего общего с действительностью не имеют. Все они искусственные, ловко замаскированные под «народные» или «дворянские» типы, гомункулы. Широкой русской публике, а главное — ее поводырям лестно представлять Россию и русский народ так, как это сделал Толстой в своем эпосе. Отсюда и популярность этой грандиозной подделки. Сам автор, кстати, называл в конце жизни «Войну и мир» — «дребеденью многословной». Теперь пора прямо ответить на ваш вопрос. Нет, моих героев не затягивает «какое-то инфернальное пространство». Не только мои герои, но все мы живем в этом инфернальном пространстве, в пространстве страха и смерти. Наша ложная память играет с нами в зловещую игру. Нас посещают видения. Бытие постоянно расслаивается как ноготь на ноге. Да, пространство человека усложняется, раздваивается, когда он оставляет родину. Потому что его двойник остается дома. И несчастный эмигрант мыслями и чувствами против воли переносится в своего не уехавшего двойника. И вынужденно проживает две жизни — настоящую и фантомную.
В любом случае давайте «разберем» этого Гарри, как некогда в кино. Например, как его занесло в Париж накануне Варфоломеевской ночи? Еще недавно он сидел на своей помолвке в кругу семьи, словно в буффонаде Кустурицы, вновь не осознавая, как сюда попал, сбегал из-под венца, встречая то женщину-змею, то вишневого старца и попеременно обнаруживая в карманах то жалкую мелочь, то пачки банкнот, и вот уже начинается настоящая готическая дичь. С добела раскаленными щипцами и обнаженной до пояса женщиной, привязанная к тяжелой железной решетке… И кто этот загадочный монсеньор, делающий его то фатом то палачом?
Нет, мы не будем разбирать Гарри и его манифестации или «аватары» на колесики и винтики. Ведь он не только палач, но и примерный семьянин, служащий банка. Жених, артист, курортник, посредник, повар… Побывал и светским львом в Голливуде, и латиноамериканским диктатором, и королем Бенина и даже матерью Терезой. Пусть себе гуляет и дальше в лабиринте, который он сам себе построил. Как можно разобрать на составляющие фантазию, видение, сон? Ведь мы не какие-нибудь «венские шарлатаны», морочащие доверчивым людям головы уже второе столетие. Мы честные парни.
Как его занесло в Париж накануне Варфоломеевской ночи? А как нас всех занесло сюда, на эту милую планету, охваченную пандемией? Кто знает…
Как Гарри стал палачом? По воле Монсеньора. Кто такой Монсеньор? Персонаж повести. Не более. Не надо поддаваться обаянию симпатической магии. Лучше займемся апофатической теологий. Загибаем пальцы. Монсеньор — не дьявол, не Воланд, не Люцифер, не черт, не Сатана, не врубелевский демон… Он на Гессе похож. На роликах катается. Все про нас знает и поэтому презирает людей. О Моцарте и Жан Поле не говорит. Предпочитает рассказывать всю подноготную о пассажирах в поезде. Показал Кувуклии голую задницу. Мумию Ленина приказал замариновать и зажарить.
Есть ли логика в метаморфозах Гарри?
Конечно есть. Но логика эта — внутренняя, внутри-текстовая. И искать ее следует в экзотических переплетениях этой готической истории. В подземной башне. А найдя, не стоит делать удивленное и постное лицо — потому что мотивации литературных героев не похожи на мотивации живых людей, и реакции тоже у них другие, и сами причинно-следственные связи в этой темной вселенной увы нарушены, как законы физики в черной дыре… а что там делается с классическими единствами, лучше и не упоминать.
Да-с, героев этой повести нельзя, как глубоководных рыб поймать в критическую сеть, вытащить на поверхность и положить на операционный стол, тут же умрут и начнут разлагаться. И исследование их внутренностей под микроскопом не принесет ничего, кроме разочарований. И грубоватый Кустурица тут ни при чем. Скажу вам то, что, уверен, вы понимаете и без меня. Художественное произведение — это не отражение нашей обычной жизни, или автора, или общества, или эпохи в зеркале. Не отражение. Это равноправный партнер писателя. И читателя. И так к нему и надо относится, если хотите его понять.
В рассказе «Нордринг» из повести «Покажи мне дорогу в ад» герой каждую ночь занимается сексом с умершей соседкой. Она скачет на нем верхом, словно Маргарита на борове, сам он вспоминает корчмаря из «Бала вампиров» Полански, и еще ведь можно упомянуть гоголевского Хому Брута, как вы считаете?
Да, корчмарь… великолепно сыгранный Алфи Бассом... Мой герой вспоминает его, когда раздумывает о том, как отвадить мертвячку. И грезит о гирляндах из чесночных головок. Себя он с ним не идентифицирует. Хома Брут кончено потеплее, но не горячо. Хома — двоюродный племянник Тараса Бульбы, а мне все это лихое гоголевское казачество, пропахшее потом и горилкой — отвратительно с детства. Маргарита, если я не ошибаюсь, летала на щетке, то бишь на швабре. А на борове, нижнем жильце арбатского особнячка, Николай-Иваныче летала красавица Наташа. И нет, прототип Гарри в этом отрывке повести — это Антон Сомна, главный персонаж другого моего рассказа — «Инес». Так Гарри называет себя в пресловутом детективном агентстве «Аргусово око». Он уверен, что это его настоящее имя.
В рассказе «Инес» — Сомне снится сон, будто он приходит в полицию…
«Открываю маленькую дверцу и попадаю в зал, на противоположной стороне которого стоит письменный стол... за ним сидит симпатичная дама и читает какую-то казенную бумагу. Я иду к ней, под ногами у меня хрустит песок.
— Меня зовут Антон Сомна, я забыл, где я живу. Не могли бы вы мне помочь?
Полицейская дама кивает мне почти благосклонно.
— Покажите паспорт, господин Сомна.
Я вынимаю из кармана толстую книжечку — и подаю ее блюстительнице порядка. Я знаю, что в паспорте мой адрес не указан, но верю в силу ее власти, верю, что она умеет читать между строк... терпеливо жду... а она листает мой паспорт и водит по его испещренным печатями страницам рукой, как будто читает книгу для слепых. Она кладет паспорт на стол, открывает один из ящиков письменного стола и достает оттуда толстую пыльную книгу... ищет страницу... находит... и кивает удовлетворенно.
Смотрит на меня... в ее взгляде — ледяное презрение. Пауза затягивается. Зыбучий песок у меня под ногами начинает затягивать меня в свои жуткие недра. Я хватаюсь за стол... умоляюще смотрю на полицейскую даму... я готов простить ей ее презрение ко мне... мне только нужно узнать адрес... я хочу домой... лечь в теплый угол и забыться сном.
Наконец она прерывает молчание.
— Господин Сомна, вашего имени нет в списке. Но я нашла рапорт полиции Миранды. Вы умерли во сне тридцать четыре года назад, и с тех пор незаконно бродяжничаете в нижних мирах... Поймите, вам нет места среди нас! У вас нет тут пристанища. Я не могу разрешить вам вечно странствовать!
Она говорит, а ее приятное лицо искажается, превращается в морду тукана, за ее спиной отрастают крылья. И вот, она уже раскрывает свой огромный клюв и взлетает.
И зал оглашается ее невыносимым клекотом и скрежетом ее когтей».
Как видите, Антон Сомна хорошо знакомый моим читателям персонаж. Полубездомный, полубезумный, отверженный человек. В определенном смысле — альтер эго автора. Но не совсем. Если копнуть глубже, обнаружится, что Сомна — это производная от сомнабулы. А сомнабула (Чезаре) — один из главных героев немого фильма 1920-о года «Кабинет доктора Калигари», снимали который в ныне уже не существующей студии, расположенной по иронии судьбы недалеко от моего дома. Этот фильм сконструирован так же, как мои рассказы.
Мне кажется, что в «Нордринге» тоже можно заметить тонкую иронию в стиле того же Полански с его фильмом о вампирах. Очередное развенчание мифа о первобытном мире Восточной Европы, откуда родом вампиры и заодно герой рассказа. А также виртуозная игра на нервах и стереотипах, ведь вампиром то оказалась как раз немка-соседка, а наш герой вполне себе европеизировался, обратился к частному детективу. И снова игра, как у Буковски в «Макулатуре», где ищут умершего писателя Селина. Перекресток миров — этот самый «Нордринг», где оказывается герой — на самом деле, выход из литературного лабиринта?
Мне нравится, что вы свободно интерпретируете мой текст и замечаете «виртуозную игру на нервах и стереотипах» и «тонкую иронию». Для этого повесть и написана. Хотя, на мой взгляд, ирония тут весьма и весьма толстая, и даже является «главной героиней» этого повествования. К тому же, смею вас заверить, вампиров и тем более вампирш в этом рассказе нет. Просто мертвой женщине захотелось заняться сексом с еще живым персонажем. Why not?
Вы часто сравниваете меня с Буковски. Я к своему стыду не прочитал ни одного текста этого писателя. Посмотрел только фильм, снятый по его рассказам моим любимым режиссером Марко Феррери «История обыкновенного безумия» с Беном Газзаром в главной роли. Это потрясающий фильм. Видел я его в «Иллюзионе» в начале восьмидесятых. Он многому меня научил, на многое раскрыл глаза. Я часто вспоминаю его, и мне становится стыдно.
Перекресток миров «Нордринг» — это страшное место. Место, в которое рано или поздно попадает художник.
«Впереди нас сверкала разноцветными огнями громадная футуристическая постройка.
— Это что?
— Чудесное место. Нордринг. Перекресток миров…
— Понятно. Это наша цель?
— В настоящий момент — да. Тебя там ждут.
— Кто меня тут может ждать?
— Не прибедняйся, ты человек известный. Если не ошибаюсь, предпоследняя твоя новелла называлась «Марсианские ликоподы». Так вот, ее прочитали, сочли небезынтересной и… материализовали и оживили все описанные тобой персонажи. В естественном, так сказать, окружении. Тебя ждут для того, чтобы ты сам… выпустил их на волю, перерезал ленточку.
— Простите, но моя книжонка — это всего лишь ужастик, легкое, развлекательное чтиво. Почти что пародия. В какую больную голову пришла мысль материализовать летающих электрических угрей и гигантских демодексов? К тому же существующих только в воображении моих героев, сходящих с ума от радиоактивного излучения.
— Именно, именно, в твоем тексте действуют не только электрические угри, но и астронавты, ученые, специалисты по паранормальным явлениям. Мужчины и женщины. Милые персонажи, надо отдать тебе должное.
— Да, но это условные, упрощенные до функции характеры, облегченные литературные конструкции. Ничего общего не имеющие с живыми людьми. В финале они сами превращаются в чудовищ.
— Не собираюсь вступать с тобой в литературоведческие споры. Вот и двери в шлюз. Входи, не стесняйся. Все, что ты встретишь в этом здании — придумал ты сам. Не забывай об этом! Живи своей мечтой, как завещали древние. А я удаляюсь, адьё, терпеть не могу эти командировки!
Он исчез, а я подошел ко вторым дверям… не дверям, а высоким тяжелым воротам с рельефными изображениями распятых обезьян на левой и правой створках.
Из-за ворот доносились яростное рычание, жалобный визг, чавканье и хруст разгрызаемых мощными челюстями костей.
Ворота медленно открылись, и я шагнул в неизвестность».
Наверное, вы правы, ведь в следующем рассказе из повести герой уже летит из Стамбула в Берлин, и вы снова рассыпаете крошки намеков вроде книги Лавкрафта. А дальше все новые попадания в «кармические» лунки во время аварии: не Берлин, а Братислава, а далее — бабушкина квартира и наконец, загробная страна, где все как у Босха. И если финальная фантасмагория с парадом чудовищ, в который вливается герой, и есть выход в реальность, то смерть — это, все-таки, не конец?
Конец ли смерть на самом деле, я не знаю. До сих пор никто оттуда не вернулся и нам не рассказал. А единственный человек, воскресший на третий день после распятия, на сороковой день после Пасхи улетел от нас на небо, и с тех пор о нем — ни слуху, ни духу. Но в упомянутой мной выше реальности нашего сознания нет ни рождения, ни смерти, а есть вечное путешествие по земной юдоли. По Иософатовой долине. Печальное путешествие… На вечную жизнь это вымороченное существование однако не похоже. Потому что, хотя одной, окончательной смерти и нет (есть много смертей, после которых Гарри каждый раз воскресает к новой жизни), но есть КОНЕЦ. По достижении этого конца — метаморфоза больше не происходит, действие зацикливается, картины и чувства начинают повторяться. Повторение это ад. И именно в этот ад уходит мой герой вместе с босховской процессией.
«Судя по усилившемуся до боли в ушах реву и блеянью труб, процессия подошла к нашему укрытию. Возглавляло ее большое белое яйцо неправильной формы. Оно катилось по мостовой само собой. Я почувствовал, что в этом яйце — кто-то или что-то сидит. И это что-то знало, что я смотрю на него. И было готово расколоть яйцо и напасть.
После яйца по улице проехала верхом на огромном петухе голая беременная женщина… глаза ее были украшены ужасными бельмами, но она видела. Толстые, похожие на человеческие, ноги петуха были обуты в деревянные голландские башмаки.
Беременная медленно повернула голову ко мне и погрозила пальцем. Я вжался в стену. За беременной шло странное чудовище — вроде бы черепаха, но с овечьими ногами и головой варана. Длинные его уши… доставали до брусчатки. Во рту варанья голова держала колокольчик. На размалеванном панцире черепахи сидела отвратительная уродка-демоница. Она дудела в длинную, изогнутую дудку, из которой валил дым. За черепахой шли демоны-музыканты, один другого причудливее и страшнее…
За музыкантами катилась колоссальная позеленевшая дубовая бочка без крышки. Катили ее демоны в доспехах рыцарей. Все какие-то неправильные, уродливые, жуткие… В бочке корячились обнаженные люди, оттуда доносились стоны и крики. Внутренняя поверхность бочки была утыкана длинными металлическими шипами. Они приносили людям в бочке немыслимые страдания.
Внезапно ко мне подскочил рогатый демон с рыбьей головой. В рыцарских доспехах. Он вежливо поклонился… затем положил трехпалую лапу мне на плечо и моя одежда и обувь, как по волшебству, исчезли, а мое лицо превратилось в шакалью морду. Я был теперь, как и он, облачен в средневековые рыцарские доспехи. На голове у меня был шлем с выпуклым забралом. В левой руке — алебарда. Правая нога — босая, а левая — в кувшине. На спине у меня вырос горб.
Идти было не легко. Но я бодро пошел вместе с остальными, то и дело толкая зеленоватую бочку и клацая редкими зубами».
Вернемся к «Помолвке». В своей новой книге «Дорогая буква «Ю», вы пишете, что это рассказ о страхе. «Об экзистенциальном страхе. О главном чувстве современного человека. О все крепнущей уверенности индивида в том, что в мире все пошло как‐то не так, как надо. И не только в мире, но и в стране, в городе, в семье, в нем самом». Для вас лично — что в жизни пошло не так, отчего вам может быть страшно?
Вы еще спросите, что не так с моим пищеварением. Жил как умел. Я вообще трус и всего боюсь. Боюсь болезней и смерти. Не литературной, обыкновенной. Боюсь, за родных и близких. Но все это не оригинально и скучно, все эти страхи присущи почти всем нормальным людям. Лучше я кратко сформулирую то, чего я боюсь именно как житель Германии. Хотя, полагаю, и это не будет чем-то новым… Я не боюсь, что мои опусы забудут через десять лет. Они и сейчас неизвестны публике. Я боюсь, что эпидемии или финансовые кризисы опрокинут евро и экономику Германии. Наступит хаос. Голод. И во многих немцах проснется хорошо забытое прошлое. Неофашисты размножатся как крысы и захватят власть. И устроят тут Четвертый Рейх. С программой эвтаназии, нюрнбергскими законами и газовыми камерами.
Есть еще один вариант развития немецкого общества, который тоже приводит меня в ужас. Беженцы-мусульмане, непрерывно рожающие детей, могут стать доминирующей частью населения. В этом случае немцев ждет новое варварство и унизительная жизнь людей второго сорта в собственной стране.
И я не знаю, какой из двух этих сценариев хуже.
В одном из эпизодов «Помолвки», этой вполне кинематографической повести герой все-таки заглядывает в зеркало, видя в нем не пресловутого «черного человека», а конечно же себя. «Обрюзгшая образина постаревшего рефлектёра, обжоры и ловеласа, никогда в жизни не работавшего, испортившего жизнь всем, кто к нему приближался, ничего не добившегося и потерявшего все, что имел. По виду — лет шестьдесят восемь», — описываете вы его портрет. Интересно, кого из актеров вы видите в роли Гарри, если бы фильм о нем все-таки поставили? Кто по вашему бы мог сыграть в эту «кармическую игру» с ежесекундными перевоплощениями?
Джек Николсон в его молодые годы.
Замечательно! Еще роскошно волосатый Джек Николсон, мчащийся на своем байке в никуда в «Беспечном ездоке» Хоппера — что может быть лучше этой иллюстрации к истории о нашем «грязном Гарри»! Или даже о его двойной жизни в более позднем фильме «Профессия: репортер» Антониони. В любом случае, благодарю за подсказку и в целом за беседу.
Беседовал Андрей Морталев