Игорь ЕЛИСЕЕВ. Карфаген

Еще как будто и не выпит
цветущей липы дивный запах,
еще я вроде и не выбит
из колеи своей, и все ж
так мало мир меня тревожит
на всех его крутых этапах,
и каждый миг, что мною прожит,
не вызывает больше дрожь.

Дрожь не боязни — сладострастья,
когда я песню пел за песней
и задыхался — не от счастья, —
от веры в то, что есть оно,
и ты была такой запретной,
такой невинной и прелестной,
какой уже мне в жизни этой
тебя увидеть не дано.

Все те, кого мы так любили,
кто в нас влюблен был изначально,
полузабыты нами или
забыли нас, как бег минут.
И потому тебя люблю я
с такою мукой и печалью,
что Леты призрачные струи
во мне давно уже текут.

DE profundis*

Я еще не прощаюсь. Но где-то в глубинах любви
Зарождается слово и глухо, как будто сквозь стены,
Как незрелые ягоды — терпкие губы твои
Произносят неслышимо, может быть, "смерть" иль "измена".

Седина проросла из бессонниц твоих, летаргий.
Мне прощенья не выпить из этой серебряной чаши,
Куда слиты из двух совершенно различных стихий
Две судьбы, две такие похожие сущности наши.

Красным горьким вином свое новое платье залей.
Счастье ты обрела, не готова к такому уделу.
Только что я могу дать в конце этой жизни твоей
Все познавшей душе, твоему все узнавшему телу?

Я до звезд восходил по мечтаний моих дефиле
И оттуда, с небес, потерявший земную дорогу,
Я хотел донести свет любви моей всем на земле,
Только он оказался не нужен ни людям, ни Богу.

Между высью и бездной опять одиноко мечусь.
Я еще не прощаюсь — лишь воздух губами колышу.
И в ответ на молчанье мое из глубин твоих чувств,
Может, "жизнь" или, может, "любовь", задыхаясь, я слышу.

*«Из глубины… (взываю к Тебе, Господи)» — начальные слова молитвы.

* * *
Творить, оставаясь свободным,
Иного не надо поэтам.

Синь Цицзи

Когда и руки свяжут за спиной,
и цепь прикрутят к обручу на шее, —
добудь свободу, и любой ценой.
А что дороже воли и дешевле?

Когда придется жить тебе одной,
и пусто станет в сердце ли, в душе ли, —
добудь любовь свою любой ценой.
А что любви дороже... и дешевле?

И если голос — лопнувшей струной,
и горлом кровь, как у певцов издревле, —
ты песню жизни спой любой ценой.
А что дороже жизни... и дешевле?

Ровесницы

Мои ровесницы красивы,
как много осеней назад,
как на траве густой — росинки,
как тронутый морозцем сад.

Они, как память моя, юны,
вином их душ я напоён,
они прямы, как будто руны
среди затейливых письмён.

Мне лгать не надо им. Бесценен
их дар любой, совет любой.
И с каждым прожитым мгновеньем
я проникаюсь их судьбой.

Ничто так быстро не проходит,
как молодость. И лишь они
напоминают мне про годы
любви — Господь их сохрани!

* * *
Мы по жизни идем, задевая того и другого,
Произносим, напыжась, пустые и смутные речи,
Когда надо сказать то единственно верное слово,
От которого вспыхнут глаза
 или вздрогнут в рыданиях плечи.

Мы боимся увидеть нутро свое в истинном свете,
Свою суть опасаемся выставить всем для обзора.
Почему же один я — другой, словно яростный ветер
Все одежды на мне разорвал — не избегнешь позора.

И до смертного часа играя ненужные роли,
В оптимизм бутафорский мы кутаем страх и бессилье.
И душа по ночам, в своем логове корчась от боли,
Все не может понять, почему ей обрезали крылья.

Карфаген

Орда пришла, свирепая и дикая,
мечу предав Россию и огню.
И рухнула империя великая,
изрубленная в щепки на корню.

Нельзя себя назвать своим же именем
народу, что избрал столетний плен.
Не зря твердил один упрямый римлянин:
«Да, должен быть разрушен Карфаген!»

Горды, вольнолюбивы и воинственны,
мы вышли из младенческих пелен,
но позабыли жизни клич единственный:
«Да, должен быть разрушен Карфаген!»

Для самобичеванья ищем доводы,
но кровушку сосут из наших вен
и жалят — комары, москиты, оводы…
Но должен быть разрушен Карфаген!

Скрываясь, как за крепостными стенами,
среди лесов дремучих и болот,
справлялся тыщи лет с чужими генами
многоязыкий, добрый наш народ.

Но эти вот, пришедшие неведомо
откуда — из каких там ойкумен? —
терзая нас, бахвалятся победами…
Но должен быть разрушен Карфаген!

Хохочут, рвут на части, злобно скалятся,
как стая обезумевших гиен…

Ты стерпишь ли, о родина-страдалица?
Но должен быть разрушен Карфаген!

* * *
Благослови, душа моя,
любимую мою.
Она — воды живой струя,
текущая в раю.

Благослови, моя душа,
земные чудеса.
Пусть жизнь моя прошла, спеша,
но — глядя в небеса.

Душа моя, благослови
животных и людей
и чашу, полную любви,
в сердца людские влей.

* * *
Ну что ж, любимая, ну что ж...
С тобой ли, без тебя,
я сам придумал эту ложь:
жить можно не любя.

Пока ласкала ты мужчин,
я сочинял стихи.
С тех пор живу себе один,
и дни мои тихи.

А ты... Хотя среди страстей
судьбы сучила нить,
по женской сущности своей
ты не могла любить.

Ты нежность слабостью звала
и вздором — доброту,
упряма, мелочна и зла,
ткала свою мечту.

Ты добродетелью своей
считала личный счет,
пиры, влиятельных друзей,
интриг круговорот.

Тогда и я тебе назло
решил бездушным стать.
Но мне, увы, не повезло,
я полюбил опять.

Но ни тебе и ни другой,
чем только ни влеки,
не дам, скиталец и изгой,
ни сердца, ни руки.

Я полюбил весь Божий свет
свободною душой.
И только людям места нет
в моей любви большой.

* * *
Если это любовь — эти редкие встречи,
нежелание знать, где сейчас ты и с кем
смотришь в небо, ведешь бесконечные речи
о любви и о вечности, — значит, я нем.

Если это любовь — ждать упорно, кто первый
позвонит и поделится мыслями вслух,

как гудят, исходя напряжением, нервы
от безжалостной ревности, — значит, я глух.

Если это любовь — затаиться в ухмылке
и смотреть, как влюбленный в обиде нелеп,
как смешон его взгляд, и смущенный и пылкий,
видеть страх и надежду в нем, — значит, я слеп.

Неужели и ты, как и все, вероломна,
и с тобою не сладят ни ангел, ни черт,
если смотришь мне в сердце из пропасти темной
и ни искры в глазах твоих? — Значит, я мертв.

* * *
Мне осталось немного,
мне осталось чуть-чуть.
Под водительством Бога
я пройду этот путь.

Выбираю маршруты
по уму и душе.
На часы и минуты
жизнь разъята уже.

Это даже не новость:
мне известно, что есть
в мире верность и совесть,
благородство и честь.

Хоть в конце, хоть далече,
но, как в юности, вновь

обязательно встречу
дружбу я и любовь.

Впрочем, снова влюбленный,
среди пепла годин
по тропе потаенной
я иду не один.

Это знает лишь ветер,
плоть пронзивший насквозь.
«Есть ли счастье на свете?»
Он ответил: «Авось».

И умчался, невидим,
беззаботно свистя.
Так куда же мы выйдем
дни ли, годы спустя?

Пусть все это химера,
ложь, обман — не грусти.
Нам сомненье и вера
помогают в пути.

Небо звездное немо.
Но я знаю ответ:
не кончается время,
не кончается свет.

* * *
У вас так принято: когда летит Пегас,
Бить из двустволки по нему дуплетом.
А кровью исходить, но песни петь при этом
О жизни и любви ­— так принято у нас.

У вас так принято: и в свой последний час
Мстить, злобой исходя, своим родным и близким.
А помогать, хоть и чужим, хоть с риском
Нешуточным — так принято у нас.

У вас так принято: когда в душе погас
Огонь любви, плодить вокруг химеры.
А поиски любви, надежды, веры
Вести всю жизнь — так принято у нас.

У вас так принято: в правдивости клянясь,
Лгать перед Богом всем напропалую.
А истину — мучительную, злую —
Высказывать — так принято у нас.

У вас так принято: взяв приступом Парнас,
Путь преграждать туда другим поэтам.
А с Богом шествовать на равных и при этом
Всех привечать — так принято у нас.

У вас так принято: слать на любовь заказ
И ею час в неделю наслаждаться.
А мучаясь, полжизни дожидаться
Любви навек — так принято у нас.

Но все, что принято у вас или у нас,
Исчезло, ставши мукой и обманом,
Чтоб засиял на пальце безымянном
Фламандский, мной подаренный, алмаз.

* * *
Наших мертвых помянем. Это сделать мы вправе и в силе.
Просто вспомним о них — неуместен здесь праведный суд.
Потому что о нас тоже скажут когда-нибудь: "Жили!",
да, о нас, о которых сегодня бубнят все: "Живут…"

От сумы и тюрьмы мы скрываемся в логовах комнат,
но пропащую душу в мирах не упрятать иных.
Потому что и нас наши мертвые все еще помнят,
да и сами мы живы, покуда мы помним о них.

Бог предел положил между этим и будущим светом,
но когда-нибудь всем предстоит перейти Рубикон.
Ave, Caesar! Зачем нам стремиться к далеким планетам,
если здесь, рядом с нами, судейский твой высится трон?

Брат, напрасно ты думал, что мертвые сраму не имут.
Пусть мы здесь не сумели ни чище, ни праведней стать,
наши мертвые всех нас когда-то в объятия примут
и к Отцу отведут.
 Остающимся здесь — исполать!

* * *

Что за глупая тревога?
Для кого открыты двери?
Я спасен — я верю в Бога,
только вот в себя не верю.

Я не верю в то, что прожил
столько лет на белом свете,
ежечасно в мире Божьем
видя, как страдают дети.

Да и сам я — изначально
воплощенье крестной муки, —
жду, что кто-нибудь случайно
мне свои протянет руки.

Но стою один, как мытарь,
собирая подать чувства.
Не стучите — дверь открыта,
только в доме этом пусто.

* * *
Ну вот, я так тебя люблю
и так себя я этим злю!..
Я столько лет был во хмелю,
теперь я трезв до чертиков.

И все ясней мне и ясней —
любовь мне смерть сулит, и с ней
я проживу лишь пару дней,
а там — всю жизнь зачеркивай.

Ну что ж, я перед ней в долгу,
и рок, как рог, согну в дугу,
пока еще любить могу
тебя на этом свете я.

Ведь ты же знаешь, я поэт,
а для поэта смерти нет,
миг для него — как сотня лет,
как миг — тысячелетие.

* * *
Какая яркая луна!
Под ней бы пить вино
и танцевать, и целовать
прекрасную партнершу,
и позабыть, что юность — жизнь —
прошла давным-давно,
и не было ее милей,
наивнее и горше.

Часы

В этой комнате столько уюта!
Здесь, в покое, где мысли чисты,
незаметно проходят минуты…
Но внезапно ударят часы.

Мир откроет тяжелые шторы,
сложит мягкое кресло-кровать.
И от стрелок таинственных взора
ты не в силах уже оторвать.

И разносятся гулко удары,
погружаясь в глубины души.
Ты еще не такой уж и старый,
может, все впереди, но — спеши,

сбрось дремоты и сытости путы,
и от мелочных дел отрешись.
Незаметно проходят минуты,
но за ними скрывается жизнь.

* * *
Я влюбился в березу,
за ее золотою вуалью
нежный взгляд разглядел
одинокой и страстной души,
обрученной давно — еще в детстве —
 с невидимой далью,
в беспредельность влекущей
из этой мертвящей глуши.

Если б знала она,
как я верен, и нежен, и чуток,
как я слушать люблю
вместе с ней в предвечерней поре
сквозь осенний туман
голоса пролетающих уток,
стук созревших орехов
о листья у нас во дворе.

Я касаюсь коры —
шелковистого белого платья,
закрываю глаза,
чтоб никто в них не видел печаль,
потому что всю жизнь
от любви буду к ней умирать я,
даже если сорвет
с нее вихрь золотую вуаль.

Ночной разговор

Любимая, что тебе снилось?
В каких побывала краях?
Враждебность людскую и милость
с души отряхнула, как прах?

Ты видела сосны Алтая,
глотала афганскую пыль,
о благости Божьей мечтая,
где сказкой становится быль?

По улочкам узким Толедо
шла росписи Гойи смотреть?
И в образе атомной Леды
увидела гения смерть?

В грохочущей снежной лавине
суть мира сумела понять?
А может быть, на половине
пути повернула ты вспять?

Чужие тоска и бескрылость
в тебе порождают лишь злость.
Любимая, что тебе снилось?
— Любимый, мне вновь не спалось…

Пепел и алмаз
                                      Малгожате М.
Смотрю на море… Легкий шепот
балтийских вод — как благостыня.
А за спиной сияет Сопот,
и справа — Гданьск, а слева — Гдыня.

Мне не найти единоверца.
Куда идти, к какой святыне?
Россия — справа, слева — сердце,
И я — ничей — посередине.

Сулят мне сумерки искусы,
и русый свет, и запах йода.
Закат янтарный, словно бусы,
висит на шее небосвода.

Я образ твой среди столетий
нашел на полотне «Экстаза»,
в колеблющемся звездном свете,
в лучах граненого алмаза.

Жизнь распадается на части,
но вижу я во тьме вселенной:
под пеплом отпылавшей страсти
блестит алмаз любви нетленной.

Tags: 

Project: 

Author: 

Год выпуска: 

2021

Выпуск: 

2