В год 200-летия Афанасия Фета
Афанасий Афанасиевич Фет (1820—1892), чьё двухсотлетие отмечается в этом году, подобно Пушкину, приходит к нам со своими стихами ещё в раннем детстве и затем сопровождает всю жизнь: «Мама! глянь-ка из окошка …», «Ель рукавом мне тропинку завесила…», «Печальная берёза у моего окна…», «Уж верба вся пушистая…», «Первый ландыш», «В дымке-невидимке…», «Это утро, радость эта…», «Зреет рожь под жаркой нивой…», «Ласточки пропали…», «Сияла ночь. Луной был полон сад…», «На заре ты её не буди…», «Я пришёл к тебе с приветом…» Фетовские строки — целый мир светлой радости — ласкают слух, греют сердце, щедро изливают в душу читателя любовь, добро и красоту.
Как Красоту с заглавной буквы воспринимал поэт своим чутким художественным сознанием дивное устроение Божьего мира — прекрасного и непостижимого в своих глубинах:
Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать её начало.
Собственная жизнь поэта была окутана множеством неразгаданных тайн. За краткой, как шелестящий вздох, фамилией Фет — загадочное сплетение целой цепи событий. На заре жизни поэта тайна его рождения и происхождения обернулась лишением дворянства. А далее — долгий путь к его восстановлению, когда Фету, говоря его же словами, уже светили «вечерние огни». И ещё загадка трагической гибели его возлюбленной Марии Лазич, и секрет неизменных чувств к ней: «Вы те же светлые, святые, молодые» — до конца жизни поэта. Даже в старости, обращаясь к любимой, Фет в ошеломляющей поэтической метафоре признаётся в свежести и силе этих переживаний, которые с годами только обостряются:
Та трава, что вдали на могиле твоей,
Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей…
Любовь, вспыхнувшая в молодые годы, стала постоянным источником вдохновения на протяжении всей последующей творческой жизни поэта. Возлюбленной он посвятил множество произведений, объединённых в стихотворные циклы. И всё это — настоящие шедевры, как, например, «Alter еgо» («Второе я»):
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придём, нас нельзя разлучить!
Это почти пасхальное торжество любви, преодолевающей смерть! Такова поздняя фетовская лирика, которая не переставала изумлять читателей и критиков неувядающей свежестью, глубиной мысли и чувства, дивной поэтической образностью, музыкальностью. Так, поэт Я.П. Полонский — близкий друг Фета — писал о нём: «создать такой гимн неземной красоте, да ещё в старости!» Литературный критик и поэт Б.А. Садовский справедливо говорил о последних произведениях Фета: «стихи, написанные им в 1892 году, в благоуханности и свежести не уступают прежним: фетовский гений сохранил свой первозданный блеск до последнего вздоха».
Фет родился в усадьбе Новосёлки Мценского уезда Орловской губернии — имении знатного орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина. Мальчика также назвали Афанасием, и до четырнадцати лет он носил фамилию Шеншин. Но в 1834 году духовная консистория установила, что официальный брак русского дворянина А.Н. Шеншина и немецкой подданной Шарлотты-Елизаветы Фёт был совершён уже после рождения маленького Афанасия. Он был лишён русской фамилии, потомственного дворянства, прав на наследство и имущество и даже права именоваться русским. С той поры ему надо было подписываться так: «К сему иностранец Афанасий Фёт руку приложил». И только в 1878 году ему удалось восстановить все утраченные права. Впоследствии он писал другу: «Тогда я был бедняком офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава Богу, орловский, курский и воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Всё это приобрёл усиленным трудом, а не мошенничеством, и на этот счёт я покоен».
На могиле поэта в селе Клеймёново Орловской области значится двойная фамилия Фет-Шеншин. В ней — раздвоившаяся судьба, двойственная жизнь: автор поэтических шедевров и помещик, рачительный владелец нескольких имений; бедняк и богач; безродный иностранец-разночинец и знатный русский дворянин; проникновенный лирик и уездный мировой судья; влюблённый, до конца дней своих сердцем преданный погибшей девушке, и муж своей супруги в безлюбовном браке. И всё это — тоже Фет. «Практическое и духовное в нём было одинаково сильно», — замечала свояченица Л.Н. Толстого Т.А. Кузминская, хорошо знавшая Фета. Сам он признавался: «Жизнь моя — самый сложный роман».
Бытие во всей его непостижимой и неисчерпаемой сложности, едва уловимой в неясных предчувствиях, пророческих снах, полёте мечты, в стремлении прикоснуться к тому запредельному, чему нет и не может быть слова на земном человеческом языке: «Людские так грубы слова, Их даже нашёптывать стыдно!», — но что можно было бы выразить лишь душой: «О, если б без слова Сказаться душой было можно!» — в центре художественного мира поэта:
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И тёмный бред души, и трав неясный запах…
Поэтическое мироощущение Фета, христианское в своих сущностных основах, тяготеет к миру горнему, высшему; ищет его отблески в мире земном, дольнем. Поэт стремится проникнуть в запредельные тайны бытия, уловить то неуловимое, о чём возвещал апостол Павел: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2: 9). В уповании на беспредельное милосердие Божие воистину ангельской песнью звучат эти фетовские строки:
Я понял те слёзы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.
Современник Фета, христианнейший русский классик Ф.М. Достоевский (1821—1881) в вершинном своём романе «Братья Карамазовы» (1881) устами старца Зосимы проповедовал: «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим». Именно такое ощущение старался передать в поэзии Фет, видя в этом свою основную творческую задачу:
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную,
Учуять ветр с цветущих берегов <…>
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец —
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чём его и признак, и венец!
«Христианство является, бесспорно, высшим выражением человеческой нравственности, — размышлял Фет, — и основано на трёх главных деятелях: вере, надежде и любви. Первыми двумя оно обладает наравне с прочими религиями. Нет религии без веры и надежды; зато любовь — исключительный дар христианства, и только ею Галилеянин победил весь мир». Божья любовь как связующее начало разлита во всем мироздании, во всей природе, и человек, устремляясь от земного к небесному, своей духовной сущностью постигает и молитвенно славит её:
Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не устыдиться,
Нельзя пред вечной красотой
Не петь, не славить, не молиться.
Таково для Фета предназначение поэта и поэзии. Его стихи живут, дышат, звучат, благоухают, переливаются оттенками красок, трепещут, словно взволнованное сердце. В дивной поэтической метафоричности исчезает грань между миром внешним и внутренним:
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдёт,
Раскрываются тихо листы,
И я слышу, как сердце цветёт.
Фетовские стихи импрессионистичны. Главное для художника — не объект изображения и не сюжет, даже внутренний, а то впечатление, тот задушевный трепет, который они вызывают. Намного важнее в лирическом мире Фета оказывается сама атмосфера — воздушная, прозрачная, тончайшая.
Таков, например, его зимний пейзажный цикл «Снега». Фет, по воле судьбы вынужденный долгие годы именовать себя «иностранцем», названием цикла принципиально подчеркнул свою русскость (сравним у Пушкина: «Татьяна (русская душою, Сама не зная, почему) С её холодною красою Любила русскую зиму»). Ведь таких снежных зим, как в России, больше нигде не бывает:
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далёких
Одинокий бег.
Тем сильнее в зимнюю стужу ощущение тепла и уюта домашнего очага, жарко натопленного запертого домика, который снаружи осаждают морозы, метели и снежные бури:
Кот поёт, глаза прищуря,
Мальчик дремлет на ковре,
На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе. <…>
Мальчик встал. А кот глазами
Поводил и всё поёт;
В окна снег валит клоками,
Буря свищет у ворот.
Картина безмятежного счастья, безоблачного детства, до поры надёжно защищённого от жизненных вьюг, под мирное кошачье мурлыканье баюкает, согревает, словно горящие поленья в русской печке.
Зима прочно связана в народном сознании с Рождеством Христовым, со Святками, с их традициями и обрядами, с зимней фольклорной сказочностью: «Погадай мне, друг мой няня, Нынче святочная ночь». Уютной и одновременно загадочной святочной атмосферой дышат фетовские стихи:
Помню я: старушка-няня
Мне в рождественской ночи
Про судьбу мою гадала
При мерцании свечи <…>
Няня добрая гадает,
Грустно голову склоня;
Свечка тихо нагорает,
Сердце бьётся у меня.
Фета называют поэтом мгновений. «Одним воздушным очертаньем» ему удаётся запечатлеть мгновенные мимолётные состояния, которые «крылатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг». Показательно в этом отношении грациозное стихотворение «Бабочка»:
Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем —
Лишь два крыла.
Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась
И вот — дышу.
Надолго ли, без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья
И улечу.
Сиюсекундные, едва уловимые мгновения: «Вот-вот сейчас…» — характерны и для философской, и для любовной, и для пейзажной лирики Фета, рождённой его непревзойдённой «зоркостью к красоте». Таков, например, «Весенний дождь»:
Две капли брызнули в стекло,
От лип душистым мёдом тянет,
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит.
Такие же переходные преображения многоликой природы — в стихотворении «Вечер»:
На пригорке то сыро, то жарко,
Вздохи дня есть в дыханье ночном, —
Но зарница уж теплится ярко
Голубым и зелёным огнём.
В знаменитом стихотворении «Шёпот, робкое дыханье…» — столь же чудесные метаморфозы в сложных ассоциациях созвучий языка природы и невысказанных человеческих чувств:
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слёзы,
И заря, заря!..
Назывные, безглагольные конструкции этих стихов — «безначальный конец, бесконечное начало» (по отзыву критика Н.К. Михайловского) — создают особое звуковое впечатление: будто слышится биение пульса, стук взволнованного сердца.
Быстротечная череда постоянно сменяющих друг друга мгновений и состояний стихии природы, иррациональные импульсы душевных движений, не поддающиеся описанию, но которые поэт всё же способен уловить и удержать на неизмеримо малый отрезок времени, парадоксально соотносятся в художественном мире Фета с вечностью и бесконечностью Вселенной:
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твоё узнаю, солнце мира.
Лирический герой стихотворения «Воздушный город», вглядываясь в причудливые очертания проплывающих облаков, рад был бы слиться с их движением, подняться на воздух в невесомом полёте вслед за манящей мечтой:
Вон там по заре растянулся
Причудливый хор облаков:
Всё будто бы кровли, да стены,
Да ряд золотых куполов. <…>
И весь этот город воздушный
Тихонько на север плывёт…
Там кто-то манит за собою —
Да крыльев лететь не даёт!..
Небосвод для Фета звучащий: «хор облаков». Также звучат у поэта звёзды, он слышит их «таинственный хор»: «И хор светил, живой и дружный, Кругом раскинувшись, дрожал». Неземные звуки сродни пению ангелов, славящих Бога, и эта трепетная небесная песнь роднится с чуткой человеческой душой, изливается потоком любви:
Я долго стоял неподвижно,
В далёкие звёзды вглядясь, —
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.
Я думал… не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звёзды тихонько дрожали,
И звёзды люблю я с тех пор…
Та же живая космическая пульсация: «Звёзды южные дрожат», тот же «таинственный хор» — ангельский, звёздный и человеческий: «И за Ангелами в вышних Славят Бога пастухи» — воплотились в чуде рождественской ночи, когда при сиянии путеводной Вифлеемской звезды в нераздельной гармонии слились земное и небесное, сиюминутное и вечное, человеческое и Божественное. Умиротворяющие мотивы света и тишины («Свете тихий» — в православной молитве) созвучны рождественскому благовествованию небесных Ангелов: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лк. 2: 14):
Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звёзды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят. <…>
Ясли тихо светят взору,
Озарён Марии лик.
Звёздный хор к иному хору
Слухом трепетным приник.
И над Ним горит высоко
Та звезда далёких стран:
С ней несут цари востока
Злато, смирну и ливан.
Художественным озарением, Божественным откровением рождён также поэтический шедевр «На стоге сена ночью южной…» Ощущая высшую ценность каждого мига жизни в перспективе вечности и бесконечности мироздания, лирический герой осознаёт себя любимым Божьим творением на Земле:
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Он испытывает захватывающее дух чувство полёта во вселенском пространстве. Однако космическая необъятность не пугает человека, который постигает, что он в руке Божьей, и ощущает неизменную поддержку высших сил — «длани мощной». В головокружительном космизме лирический герой словно растворяется в вышине звёздного неба, в родственном единении со Вселенной:
Я ль нёсся к бездне полуночной,
Иль сонмы звёзд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Всё невозвратнее тону.
Лейтмотивы фетовской лирики — полёт, ощущение воздушности, невесомости, слияния человеческой души с необъятным космосом, обращённость к вечному и бесконечному:
Когда вослед весенних бурь
Над зацветающей землёй
Нежней небесная лазурь
И облаков воздушен рой,
Как той порой отрадно мне
Свергать земли томящий прах,
Тонуть в небесной глубине
И погасать в её огнях!
С «лирической дерзостью», свойственной его поэзии, Фет устремляется к Творцу, обретая в собственной душе пламя безмерной Божественной любви, не ограниченной пространством и временем:
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей Вселенной.
Меж тем как я, добыча суеты,
Игралище её непостоянства,
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.