С 1 декабря начнется прием заявок на всероссийскую премию имени А. И. Левитова. Призовой фонд составляет 100 000 рублей. Новая премия в области современной российской литературы будет вручаться ежегодно в Липецке, на родине писателя Александра Левитова. Требования к работам — в Положении, с которым можно ознакомиться в группе премии.
Начало шестидесятых годов XIX века в России во многом схоже с началом шестидесятых века двадцатого в Европе и Америке. Глубокое недовольство политикой порождает нервозность и подозрительность в обществе. Народ постепенно поднимает голову, требует ответов на все проклятые вопросы сразу. В 1861 году в России прекращает существовать крепостное право. Но вряд ли это сильно волнует 26-летнего Александра Левитова, который именно в это время приходит в большую литературу и становится если не младшим сыном, то уж точно младшим братом русской «натуральной школы», богом-отцом которой считается Николай Гоголь, а главными апостолами — Достоевский и Толстой.
В эти годы проблемы всех, кто не вписался в существующую систему, встают острейшим образом, звучат отовсюду. Федор Достоевский в 1861-м выпускает «Униженных и оскорбленных», годом ранее вышли его же «Записки из мертвого дома». Через пять лет проклятые темы «натуральной школы» вздыбятся в полный рост в «Преступлении и наказании». Левитов занят абсолютно теми же размышлениями о «людях дна» и о том, как они, собственно, на это дно угодили.
Для Александра Левитова годы с 1860-го по 1865-й самые продуктивные и насыщенные работой. Именно в эту пятилетку он создает корпус текстов, которые и обеспечат ему литературное бессмертие. Он дебютирует довольно путаным рассказом «Типы и сцены сельской ярмарки», который начал писать еще четыре года назад. Он быстро учится, выдавая один за другим поразительной силы и красоты рассказы и очерки: «Целовальничиха», «Степная дорога ночью», «Крым», «Насупротив!» и так далее.
Трудно судить, каким образом сказалось на взглядах и творчестве Левитова знакомство с поэтом, критиком, переводчиком Аполлоном Григорьевым, но оно, несомненно, стало отправной точкой к яркому рассвету его литературного дара. Франт, модник и светский лев Григорьев будто вселяет уверенность в Левитова, помогает ему словом, делом, уважением, в конце концов. Левитов продолжает любить свою добровскую степь, но он ослеплен Петербургом, его нравами, обществом, культурой. Но я чуть забежал вперед.
В 1856 году Левитов побывал в короткой ссылке на севере. Круг его общения в неволе составлял тот самый сброд, который через несколько лет опишет в своей пьесе «На дне» Максим Горький. Кстати, Горький Левитова ценил и понимал, называя его «младшим богатырем русской литературы». И, думается, Левитов мог бы стать одним из персонажей пьесы «На дне»: сапожник, слесарь, странник, торговка пельменями, писатель… Потому что он жил с некоторого времени на этом самом дне: привычку пить больше меры привез Левитов из ссылки. А она потянула за собой другие беды — денег нет, жить негде, одеваться не во что.
Но в начале шестидесятых, как раз в период, когда Левитов появляется в Петербурге, он как будто оживает, стряхивает с себя пьяный морок. Крупные литераторы во главе с Аполлоном Григорьевым верят в его талант, он прокладывает себе дорогу к ведущим изданиям – «Народное богатство», «Современник», «Русская речь» и другим. Левитов старается хорошо и со вкусом одеваться, чаще бывать в обществе, много читает, пишет, дискутирует, борется с собой — и почти не пьет. Но в 1864 году происходит трагедия, которая и предрешит печальный исход жизни Левитова — после страшного длительного запоя Аполлон Григорьев умирает. Лишившись поддержки патрона и товарища, терзаемый горем, Левитов и сам срывается в пике, из которого уже не выйдет; он начинает стремительно опускаться, но все равно еще пишет.
Левитов скитается по ночлежкам, подвалам и чердакам, ходит в рваной одежде. При этом его внутренний, глубинный, не тронутый пьянством ум вычленяет из жизни события, характеры, ситуации, повороты, необходимые для его прозы. Насколько пьян был внешний Левитов, настолько трезвым и бдительным было его писательское чутье, живая проницательность, наблюдательность воина.
В Левитове, несомненно, было что-то есенинское. Он тоже пришел из глубин русской равнины, он тоже рвал свою жизнь в клочья, он так же снимал шляпу перед обитателями таверн, кабаков и постоялых дворов. Концовка рассказа «Погибшее, но милое создание» поразительным образом перекликается с поэмой Есенина «Черный человек», только пьяный Левитов разговаривает с фонарным столбом, а уже полубезумный Есенин — с зеркалом. Мог Есенин читать Левитова? Не только мог, но и делал это.
Условно весь массив левитовских текстов можно разделить на две части: «деревенская проза» и «городская проза». Первая — это совокупность детских и юношеских воспоминаний, переработанная писателем в ряд художественных текстов. Вторая — это впечатления уже взрослого Левитова — ссылка, петербургская богема (а затем и дно), Москва. Рассказы Левитова, о чем бы он ни писал, объединяет одно — огромной силы любовь к каждой детали. Даже когда он пишет, как бил собаку ногой, или муж у него колотит жену, или жуткие призраки пугают странников в ночной степи — все это включено в его личную вселенную любви, даже какой-то нежности, возвышенной поэтичности. Вообще стиль Левитова крайне поэтичен, он поэт в прозе, способный насытить красками, придать глубины, восторга даже самой скучной детали, попадающей под его писательский микроскоп.
Важнейший символ в жизни и творчестве Левитова — это дорога. В 1895 годуписатель освобождается из ссылки. Домой он идет почти полгода, то и дело останавливаясь в селах и деревнях, занимаясь наемной работой. С тех пор и до конца дней Левитов будет много передвигаться пешком, превратившись в настоящего странника, вечного скитальца. И сама дорога, ее бесконечный драматический символизм, нашел отражение во многих очерках и рассказах Левитова.
В том, что Александра Левитова называют «писателем-народником» я вижу попытку придать его творчеству политические измерение. Но сделать это тем труднее, чем больше погружаешься в его жизнь и творчество. Естественно, он хотел всеобщего равенства, счастья всех людей на земле; он, несомненно, желал всем добра, достатка, уверенности в завтрашнем дне. Левитов прекрасно знал, что такое подолгу бывать без гроша в кармане. Но нет в его произведениях таких типов, как, например, Верховенский у Достоевского в «Бесах». У Левитова нет этого специфического подтекста, и зацепиться не за что. Нет тех, кого бы он осуждал, клеймил бы с идеологических или религиозных позиций. Его народничество есть лишь глубокое знание народа, происходящие от рождения, от длительного присутствия в самой народной толще и гуще. Это исконное знание замечательно выразил земляк Левитова по Тамбовской губернии, писатель Евгений Замятин в своем дневнике:
«…и уездное — окна с геранями, посреди улицы поросенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Если хотите географии — вот она: Лебедянь, самая разрусская-тамбовская, о которой писали Толстой и Тургенев…»
Доброе Левитова было для него абсолютно такой же Лебедянью, к тому же они находятся рядом, километрах в восьмидесяти друг от друга всего. Кстати, повесть «Уездное» Замятина горячо перекликается с персонажами и нравами, которые старательно выводил и Левитов в своей поэтической прозе. В данном случае точно – «писатель-народник» – это писатель из народа и для народа. Даже, может, ради народа.
И напоследок о связи Александра Левитова с современной русской литературой.
Александр Левитов, начало рассказа «Погибшее, но милое создание»:
«Америка имеет девственные леса, девственную почву, а Москва имеет девственные улицы. Говорю о таких лесах и таких улицах, где ни разу не бывала нога человека. Я, по-настоящему, должен был бы показать, каковы именно эти леса, для того, собственно, чтобы читатель знал, как именно думать ему о девственности московских улиц; но в первом случае я рекомендую ему романы Купера, а во втором – мой собственный рассказ, и результат этой рекомендации будет таков, что из романов Купера он почерпнет настоящее понятие о девственности американских лесов, а из моего рассказа – о девственности московских улиц».
Венедикт Ерофеев, начало поэмы «Москва-Петушки»:
«Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало – и ни разу не видел Кремля. Вот и вчера опять не увидел – а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего еще не придумали».