***
Вслед за Данте, по кругу МКАДа, отдав ключи —
от квартир и дач, от кремля и от мавзолея,
уходили в небо последние москвичи,
о своей прописке больше не сожалея.

Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон —
золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:
«Кто прописан в будущем, тот спасён,
забирайте детей своих и уходите…»

Шелестит, паспортами усеянная, тропа:
что осталось в городе одиночек?
Коммунальных стен яичная скорлупа
и свиные рыльца радиоточек.

Это вам Москва метала праздничную икру —
фонари слипались и лопались на ветру,
а теперь в конфорках горит украинский газ,
а теперь по Арбату гуляет чеченский спецназ,

лишь таджики-дворники, апологеты лопат,
вспоминая хлопок, приветствуют снегопад.
Даже воздух переживает, что он — ничей:
не осталось в городе истинных москвичей.

Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант,
у него в одной руке белеет раскалённый гидрант,
свой народ ведёт в пустынные облака
и тебе лужковской кепкой машет издалека.

***
Когда поэты верили стихам,
когда ходили книги по рукам,
когда на свете не было на свете,
«Агдама» слаще не было когда:
одна на всех словесная руда
и по любви — рождалась рифма «дети».

«...и Лета — олны едленно есла...» —
от крыс библиотека не спасла
ни классику, ни местные таланты.
В календаре: потоп, Оглы Бюль Бюль,
листаешь: -кабрь, -тябрь, -юнь, и -юль,
где осень держат небо на атланты.

И это счастье — мыслящий бамбук:
пусть рыба отбивается от рук,
влетает дичь в копейку, и на пляже
кого спасёт литературный круг?
Пусть, краснокожий мальчик, Чинганчгук,
в твоих очах, красавица, не пляшет.

Эпохуй нам, какой сегодня век,
кого не скушал Эдик Марабек.
«...и Лета волны медленно, и звуки...
И я входил и дважды выходил,
но, как спастись от рифмы «крокодил»,
как доползти безногому — к безруким?

***
Ещё темно и так сонливо,
что говорить невмоготу.
И берег спит и ждёт прилива,
поджав колени к животу.
Желтее корки мандарина,
на самом краешке трамплина
встаёт на цыпочки звезда.
И, словно вплавь, раздвинув шторы,
ещё по локоть кистепёрый,
ты возвращаешься туда,
где в раскалённом абажуре
ночная бабочка дежурит, —
и свет, и жизнь, и боль впритык!
Ты возвращаешься в язык,
чтоб слушать —
жалобно и жадно —
рассвет, подвешенный за жабры,
морской паром, по леера
запруженный грузовиками,
грушёвый сад, ещё вчера
набитый по уши сверчками!
Простор надраен и вельботен,
и умещается в горсти.
И ты свободен. Так свободен,
что некому сказать: «Прости...»

***
Весна, а мы о книгах спорим,
и движется гроза.
Зачем оставила над морем —
автограф стрекоза?

Нарежь огурчиков, салага,
горилку охлади.
В сиреневую пасть оврага
ты палец не клади.

Как будто в боулинг играют
на верхнем этаже.
«Люблю грозу в начале мая...» —
написано уже.

От малосольных слёз восторга —
срывает якоря!
И пахнет дымом и касторкой —
уха из словаря.

***
Чертополох обнимет ангелополоху,
вонзит в неё колючки и шипы,
вот так и я — люблю свою эпоху,
и ты, моя эпоха, не шипи.
Смотри, через плечо, на эти рельсы:
как пальмовое масло пролилось,
и Аннушку Каренину — карельцы
ведут к путям, промасленным насквозь.
Ревёт состав, заваливаясь набок,
а, вслед за ним, ревёт другой состав,
и в этом деле важен только навык,
азартный ум и воинский устав.
Когда вернусь в Карелию-Корею —
возьму планшет, прилягу на кровать,
как хорошо, что я ещё умею
любить тебя и деньги рисовать.