ПЕРЕКУР НА МОРОЗЕ, ИЛИ СЛУЧАЙ В КУРИЛКЕ С ВИДОМ НА…

Прохаживаясь с сигаретой после хорошего обеда по арочной веранде своего новодельного офиса, за стенами которого служащие не пустяками занимались – между прочим, надзор за предпринимателями губернскими осуществляли, Пётр Дмитриевич то и дело поглядывал на противоположную сторону улицы.

Там, через дорогу, с полгода назад отреставрировали давнишние склады, которые выходили фасадом на старинную улочку между рекой и каналом, который назывался Водоотводный, и открыли бар. И не простой, не забегаловку какую-нибудь, а самый новомодный – с названием «Пи Кью». Снаружи это было заурядное, неброское заведение – с рядом окон, завершавшихся вверху арками. Единственная массивная дверь почти по центру вовсе не портила вида, как и три иноземные буквы «BAR» над нею. Дюжина окон по фасаду, а в простенках – многажды повторённое название. Исполнено оно было толстенными буквами с зеркальной поверхностью – как у монет в исполнении пруф – высшего, зеркального качества. Пётр Дмитриевич давно знал это слово, поскольку был страстным нумизматом.

Что было внутри бара, нашему герою как-то удалось видеть в нескольких телесюжетах, когда из «Пи Кью» показывали репортажи – то об очередной презентации новомодного товара, то о вернисаже неопрятной личности, то о награждении «знаменитости», Петру Дмитриевичу совершенно неведомой. Хотя он старался не отставать от новостей культурной жизни, не пропускал выставок шедевров и до сих пор летом выстаивал приличные очереди, чтобы купить абонемент на концерты в местный Филармонический зал.

Приглушённый таинственный свет, интерьер невообразимой роскоши, в котором никак не угадывались арочные окна, немыслимой красоты женщины и невзрачные их спутники – небритые, в мятых костюмах и непонятных кофтах – это был осколок неведомой Петру Дмитриевичу жизни, протекавшей, как оказалось, совсем рядом и в то же время – непомерно далеко. Посетители с бокалами в руках фланировали из угла в угол, вдруг из ниоткуда возникая в свете цветных прожекторов и так же непонятно, куда пропадая.

Петру Дмитриевичу никак не удавалось представить, в каком месте заведения  прошли в этот раз съёмки. Не сказать, что его мучила ревность к обитателям бара, или что он был завистливым или азартным. Просто даже в свои годы он сохранил любопытство и неподдельный интерес к обновлявшейся жизни. Но почему-то некоторые её стороны – а их становилось с каждым годом всё больше – ему оставались недоступными, и это его раздражало. Словно некто невидимый задвинул перед ним плотную ширму, за которой, между прочим, происходило немало интересного. Такое отношение оскорбляло его и вызывало внутренний дискомфорт. Поди ж ты, другие тоже не щи лаптем хлебают, а недостойны туда войти и хоть глазком глянуть в таинственный полумрак.

Главное же недоумение и раздражение у Петра Дмитриевича и его коллег вызывала унизительная процедура, если не сказать – парадокс – которой подвергались его коллеги, вынужденные курить под московским небом.

А состоял он вот в чём. В той солидной конторе, где служил Пётр Дмитриевич, курилок внутри оборудовано не было. Все служащие, желавшие в очередной раз предаться давней страсти табакокурения, несколько раз в день покидали свои офисные помещения и шли на улицу.

Покурить на воздухе – удовольствие для Петра Дмитриевича и его коллег, было, в общем-то, немалое. Только не в зимние дни. Надо было одеться, обуться, а в самые крутые морозы напялить вязаную или иную шапочку, чтобы прикрыть просторную лысину, да и перчатки с шарфом прихватить. Такое испытание на выживаемость, а больше – издёвку –  подчинённым придумал их шеф.

Его ненависть к табачному дыму имела простую причину. У шефа, свободного от этой вредной привычки, дома курила жена. К его прибытию домой на Питерскую, главную улицу, многокомнатная квартира была так сдобрена табачным дымом хоть и дорогого аромата, что не срабатывала тщательно отлаженная система многих кондишенов. Их устанавливала несколько дней целая бригада выписанных с его работы специалистов. Но и эти причиндалы мало помогали. Воздух в квартире, казалось, был очищен до дистиллированного состояния, но табачный привкус незримо присутствовал и был особенно ощутим, когда шеф разговаривал с женой, пусть даже на приличном от неё расстоянии. Всю свою ненависть к противному запаху шеф вымещал на подчиненных.

Летом перекур превращался в маленькую прогулку. А как же! На пять-семь минут отлучиться из многолюдного офиса, от жужжания процессоров и женщин-коллег Петра Дмитриевича, дать успокоиться сердцу, поглазеть на самые крутые иномарки, которые в два ряда заполонили четырёхрядную улочку, да так плотно, что порой казалось, что некоторые, похожие на быков, накрывали собой более мелких, но ничуть не дешевле ценой. Можно было порассуждать о правомерности шефского наказания – вплоть до лишения премии сотрудника, которого шеф увидел в курилке дважды за полдня и запомнил его – да мало ли тем для душевной беседы без оглядки на посторонних!

Вот у светофора зажегся густо-красный глаз для пешеходов, и авто, миновав «зебру», попытались притулиться у бордюра на подъезде к бару. Его дверь как раз распахнулась, и из неё, бросая взоры вправо и влево, вышел, как обычно видели курившие, очередной охранник-качок. Он ступил на тротуар, притормозил двоих праздно проходящих мужчин, прошипев в их сторону: «Воздержитесь от прохода!». Потом повернулся, откинул руку и дал шагнуть на улицу той, которую сопровождал и охранял.

Ладная, миниатюрная женщина на вид лет сорока, не больше, в чёрном, плотно обтягивающем платьице-мини, с горделивой осанкой, серьгами диаметром под 10 сантиметров (жёлтого металла, отметил про себя, как принято на его службе, Пётр Дмитриевич), ступила на тротуар из барной таинственности и надвинула тёмные очки с волос, которые на макушке были завязаны узлом  и завершались лихим хвостом.

В этот самый момент её неуловимого жеста правой кистью с многими перстнями сердце Петра Дмитриевича ёкнуло. Это была Вика – его давняя студенческая пассия, в университете учившаяся двумя курсами младше. Он узнал её, и узнал бы средь тысяч других, выстрой их тут во фрунт вдоль старинного фасада. Он забыл про сигарету и впился взглядом в давнюю знакомую, в лице которой, как ему показалось, чётче прорезались раньше запрятанные семитские чёрточки.

– Вика, привет! – решился крикнуть Пётр Дмитриевич, не без усилий преодолев внутреннюю свою скованность и смущение от того, что на его внезапный вскрик могут отреагировать соседи-курильщики и осудить его за несолидное поведение. Хотя по дороге в узком пространстве то и дело проскальзывали одна за другой машины, мирно покуривали, а то и переругивались – перед парковкой и выездом – водители, и Пётр Дмитриевич стоял в тени своей конторы, его давняя знакомая, повертев головой, увидела-таки его приветственный взмах рукой над крышами машин, которые сгрудились между ними.

– Петька, ты?! – ей тоже пришлось преодолеть своё смущение и жест напрягшегося охранника. Кинуться к нему она, конечно же, не кинулась бы – вряд ли ей удалось бы продраться между плотно стоящими чероками да лендроверами, фордами, тойотами и мерсами, да и по улице всё не прекращали шуршать шинами машины иных марок. К тому же такой поступок был ей не по статусу. Она, видимо, поняла это и приостановилась.

– Я! – подтвердил странно изменившимся голосом Пётр Дмитриевич, и удары его сердца опустились куда-то вниз и отдались там тихим толчком. Ему, как и Вике, было что вспомнить из их студенческого прошлого.

– Что ты тут делаешь? Такой седой стал! – вновь вскрикнула Вика и, наверно, от волнения, опять подняла очки на лоб, открыв Петру Дмитриевичу освещённое солнцем лицо, которое, может, ещё помнило его поцелуи.

– И не только седой, – он чиркнул подушечкой указательного пальца по голой макушке. И добавил:

– Работаю. А ты? – негромко ответил он, оглядываясь на коллег. Их эта сценка заинтересовала мало, и они продолжали, стоя по двое-трое, жадно затягиваться и обсуждать грядущие преобразования в конторе в связи с обещанным кризисом.

– Кофе попила, на выставку еду.

И совсем неожиданно, словно они только что увиделись после его возвращения, продолжила:

– А куда ты тогда девался? Уехал к себе на Север, хоть написал бы.

Тут по улице неторопко прошелестел автобус, и Вика с охранником ненадолго оказалась недоступной взгляду Петра Дмитриевича.

– Иди сюда! – чуть позже крикнула совершенно безбашенно Вика, но тут охранник дёрнулся и что-то ей буркнул.

Пётр Дмитриевич сунул окурок в торчащую на граните веранды урну с дырчатым дном, не глядя, неловко достал пачку и прикурил новую сигарету. Вика произнесла слова, полагавшиеся к этому случаю, хотя Пётр Дмитриевич понимал: ей ничего не стоило узнать тогда в деканате, куда он девался. Не захотела узнавать, как и он – написать ей из своего далёка.

Вика вновь опустила очки, что-то резко ответила охраннику.

– А он у тебя там же, в Администрации? – выдавил из себя Пётр Дмитриевич то, что знал о Вике  из случайной беседы со случайным знакомым, и затянулся дымом так, как уж давно не позволял себе.

– Был! Ушёл в коммерцию, – ответила Вика и зачем-то полезла в несуразную пузатую сумочку, тоже чёрную, – наверно, отключила вызов своего мобильника. И совершенно неожиданно – может, ей уже надо было ехать, пообещала:

– Я тебя найду! – Это был, скорее, уже не вскрик, но твёрдая решительность. Вика скользнула взглядом по затемнённым окнам его учреждения, найти которое труда бы ей  не составило.

Пётр Дмитриевич вместо радостного ответа помолчал пару секунд и внезапно выдавил из себя:

– А зачем?  – Тут он вспомнил виденное недавно на каком-то здании аршинными буквами слово «зачем», после которого был жирно нарисован восклицательный знак.

– Зачееем?! – Он снова с обожанием оглядел верхнюю часть фигуры той, которая сколько-то (двадцать? тридцать? или больше?) лет назад так легко и естественно вписывалась в кольцо его рук.

Сначала, помнил Пётр Дмитриевич, это было в её день рождения, когда он оказался в её комнате общежития, и она, поддаваясь своим каким-то природным инстинктам, без музыки, в полутьме и босиком, металась на свободном пятачке в неведомом никому и понятном только ей танце. Пляшущее пламя свечи словно усиливало этот порыв, безумный ритм её движений и тени от её фигуры, метавшейся по стенам. Её раскованность, удивительная пластика, летавшее крыло смоляных волос в моменты непредсказуемых вращений очаровали тогда всех её гостей. «Молния, чёрная молния!» – не переставал нашёптывать Петру Валера Черняев, староста их курса, сидевший рядом.

Но обнимал её после танца и весь вечер тогда только он. Её губы и волосы едва ощутимо отдавали мятным «Салемом», пачку которого ей подарил в начале застолья палестинец Азиз. Но холодноватый привкус уже не мог остудить их горячих губ. Тогдашний Пётр ни в каком сне не мог себе представить, что всё происходило с ним, а не с кем-нибудь другим…

Платье на ней тогда было такое же, как и сегодня.

Пётр Дмитриевич вскинул в прощальном приветствии руку, раздражённо почувствовал, что не накурился. Он глянул в последний раз на напрягшуюся голову Вики и нетвёрдой походкой пошёл к дверям в офис – через дорогу от бара и стоящей у него миниатюрной женщины.

ПОДРУГИ, ИЛИ ЖЕНА ОЛИГАРХА

До Рождества оставалось два дня. Погода, неделю до того метавшаяся из крайности в крайность – то морозом схватит высыпанный только что обильный снег, то дождём польёт своё пушистое творение, то мохнатой рукавичкой очистит небо, заставит сиять жёлтое солнце с оранжевым отливом и внезапно пошлёт с небес невесомые на взгляд снежинки – они, как искры нежданной радости, посыплются прямо с голубого неба, совершенно запутывая в знаниях небесной кухни жителей подмосковного Высоцка, и вот погода наконец угомонилась, словно решила прислушаться к тому, что должно было произойти на небесах в ближайшее время.

Воздух смёрзся и затвердел, стал звонким от хруста снега под шагами нечастых прохожих. Лишь местами на тротуарах посвечивали линзы голубоватого льда, оставшегося после несуразного дождя неделей ранее. Воздух стал сух и труден для дыхания, но совсем не так, как в удивившем её Норильске, отметила про себя Алина, выйдя из корпуса больницы.

Алину передёрнуло, когда она вспомнила своё двухдневное пребывание с мужем в этом запредельном, как она его назвала, городе, – словно снова пережила тот ужас, который обуял её всю, когда она сделала всего несколько шагов из тёплого лендровера до искрящегося миллионом лампочек подъезда ночного клуба. Мороз, именно жёсткий мороз, а не просто холод, бесстыдно облапал её снизу, и не спасла дорогущая шуба, которую Григорий уговорил её купить на Тверской перед отлётом в Норильск.

– А что ты хочешь, минус пятьдесят да ветер десять метров, – шепнул ей Григорий, почувствовав, как она вздрогнула от лап наглого мороза. Муж приобнял её за плечи и коротко хохотнул.

Его выдох в воздух был похож на пых паровоза, который Алина помнила с давних детских лет, когда родители впервые повезли её из Сороково до станции в Высоцке, где на дальних путях пыхтел старенький паровозик. Со станции они электричкой поехали в Москву, на ёлку в Колонный зал. Билет этот достался её родителям от директора совхоза, которого знали в Москве и старались его задобрить, потому что из Сороково везли добротные сельхозпродукты «определённого ассортимента» в самые высокие столовые – от Госплана рядом с Колонным залом до бывшей гостиницы «Боярский двор» на Старой площади и, главное, в Кремль.

Алина прошла через проходную больницы, приостановилась и оглянулась на длиннющий корпус, в одной из палат которого осталась её мать с музыкой Свиридова к пушкинской «Метели». Будь она ходячей, стояла бы сейчас у окна и провожала взглядом свою ненаглядную дочь. Как бывало всегда вот до этого приезда в Москву, то есть в Высоцк. Но окно было пустым и только голубовато светилось, словно соперничая с соседними окнами и такого же цвета небом, украшенным, правда, оранжевыми завихрениями двух длинных облаков, чем-то напоминающими те, с картины Кента «Весенняя лихорадка», иллюстрация которой из большого журнала висела над столом в её комнатке, а теперь украшала зал в их с Григорием особняке в заграничной столице.

Сейчас ей было не холодно в той самой, той длинной шубе, десять лет назад купленной на Тверской. На всякие встречи и важные рауты она одевала что покороче, поудобней, подороже, а то и под цвет машины или наряда, но эту сберегала для тех случаев, когда приходилось выключаться из жизни и ритма Григория и побыть не приложением к нему, а вполне самостоятельной, от него не зависящей, ощутить себя флагом хоть маленькой, не зависимой ни от кого страны. Только дышать она старалась в уголок придерживаемого края воротника. И сапоги не скользили даже тогда, когда она ступала по голубоватым линзам льда. Спасибо Григорию, настоял на поисках вот такой подошвы в громадном Грэйтшузе, который Алина полюбила с первых дней их жизни за границей, – он был недалеко от «Савоя», где они жили до того, как переехали в особняк.

Он знал, что её не отговорить от этой поездки, когда позвонил отец и сказал, что врачи настаивают делать матери операцию и хотят её госпитализировать. Как не уговорить её мать приехать сюда, за границу, и оперироваться здесь. Григорий знал и то, что Алина ни за что не согласится воспользоваться в России услугами его надёжных друзей – в смысле спецбольницы, машины и прочих удобств, полагающихся близким человека такого уровня. Алина просто представить себе не могла, как она приедет к отцу в навороченной машине к панельной пятиэтажке в Сороково. Ей было достаточно воспоминаний о том дне, когда к их дому прибыл караван из трёх несусветных для их двора машин. Сначала из двух крайних высыпали с десяток каких-то вроде как испуганных крепких парней – они много оглядывались и напоминали людей, снимающихся в фильме про шпионов. А потом очень обыденно выпрыгнул из средней машины её будущий муж. Изо всех окон стали выглядывать люди – что случилось, дескать?

А ничего не случилось – так Григорий приехал к её родителям свататься, просить руку и сердце их дочери-красавицы. Тогда, в первый его приезд в их двухкомнатную квартиру в пятиэтажке, горстка которых перетянула на себя центр Сороково; и теперь настоящее Сороково называли «старое Сороково», а остановку около этих железобетонных коробок стали именовать «Новые дома»; так вот, в тот приезд Григорий увидел в её комнате иллюстрацию с «Весенней лихорадкой», запомнил, и новую картину в их особняк не близко от России они купили вот эту. Или её копию?

Хорошо, остановка автобуса в Сороково была недалеко от проходной больницы. Вечерело, неспешно текли праздничные посленовогодние предрождественские дни, и людей на остановке было совсем немного. Алине понравился мужичок в ладной дублёнке и таких же валенках цвета, точно подобранного к сероватой пушистой шапке и шарфу с проблесками седины. Он был с девочкой лет семи, одежда которой была тоже добротной и недешёвой. Они обсуждали представление, на котором только что были, и в правой руке девочки был увесистый пёстрый подарок, которым она то и дело норовила задеть деда, а он всё уворачивался. «Дед, ну дед», – упрашивала она, чтобы зацепить его.

У скамейки притихла женщина в возрасте. Она была неподвижна, и только взглядом выуживала из подъезжавших троллейбусов и автобусов нужный ей номер. Время от времени она поводила плечами под тёмным пальто с шалевым воротником и переступала ногами в стареньких сапогах – стоптанных, сморщенных, но начищенных и опрятных. Под яркой шерстяной шалью, похоже, была ещё и пуховая, цвета, наверно, как варежки, которые выглядывали из-под рукавов.

Тут же толкались друг с другом четверо молодых – может, две пары – с тортом, пакетом с бутылками, какой-то длинной коробкой, банками в руках у матерившихся через слово парней и подхихикивающих им девчонок возраста старшеклассниц или пэтэушниц. Учащихся колледжа, поправила себя Алина, и по их репликам поняла, что не пары это вовсе. Собрались просто на вечеринку.

Она уж было пожалела, что не согласилась вот для таких поездок брать машину кого-нибудь из друзей Григория, но когда представила, как после её звонка из Москвы сюда, в Высоцк, будет мчать пустой джип, потом, из Сороково, поедет обратно, она утвердилась в решении никого не обременять своим пребыванием в родных местах. Автобус до Сороково тут же подошёл, полупустой, но сесть было некуда. Отдав кондуктору двадцать четыре рубля, Алина пробежалась взглядом по лицам пассажиров, знакомых не увидела и обрадовалась: в автобусе, номер которого ей всегда нравился – он был кратным её любимой цифре «6», не попадутся те, кого знала она, и кто в Сороково знал её. Далеко не со всеми ей хотелось здороваться, приторно улыбаться, расшифровывать их осуждающие взгляды, что она не коснулась лица никаким макияжем, даже ресницы и губы были нетронуты. А шуба? Шуба что – она, когда утром приехала в райцентр, видела нескольких дам в таких одеяниях, словно им надо было лететь в Магадан или на Чукотку и ходить, ходить по замороженным улицам целыми днями. Если бы в таких шубах жёны местных олигархов появились в том городе, где они жили с Григорием, их непременно встретила бы демонстрация «зелёных», которые очень злятся на обладательниц одёжки из шкур редкостных животных. Хотя там в таких нарядах по улицам не ходят, а одевают по случаю.

Она стала глядеть в окно, подёрнутое разлапистыми ледяными узорами. Узор ненадолго поддался её дыханию и снова затянул очищенное стекло лёгким муаром. В нём в свете фар проезжавших машин мигали рекламы заведений, среди которых всё больше были игровые дома и павильоны.

Григорий два раза возил Алину в такие заведения. Ей там не понравилось. Одеваться и готовиться к поездке всегда надо было долго и тщательно, а там было скучно: ни продуманность её нарядов, ни красота, ни тонкие манеры не были нужны никому. Кроме, конечно, Григория, но и он, захваченный игрой, оставлял её, как часто бывало, наедине с собой. Напитки и музыка, как и липкие взгляды разгорячённых азартом мужчин, пустота сопровождавших их дам ей тоже не понравились, и на третий раз она спокойно и твёрдо сказала Григорию, что играть больше не поедет.

Когда автобус вырвался за Высоцк, и небо совсем посинело, посылая холодный свой свет на небрежно набросанный снег на ветвях елей обочь дороги, Алине, глянувшей на сидящих пассажиров, вдруг увиделось лицо, которое, как она помнила, было лицом матери её одноклассницы, Маши. То ли от нахлынувшего здешнего одиночества, то ли от переживаний за мать и за детей, оставленных где-то далеко, она сделала несколько шагов в сторону женщины и поздоровалась с ней (стыд-то какой, забыла, как звать – почти десять лет не видела). На неё глянула и Маша, сидевшая спиной к Алине.

– Ой, здравствуйте, – она сначала кивнула женщине, чьё имя-отчество начисто забыла. Потом, увидев Машу, ещё больше обрадовалась.

– Ты спиной ко мне, я и не узнала сразу, а лицо мамы твоей вспомнилось, сначала её узнала, – скороговоркой, словно оправдываясь, выпалила она. – С Новым годом вас. Из гостей?

– Привет, Алина. Ты из больницы? Я слышала, маму положили на операцию? А мы поразвлечься в райцентре хотели, но холодно. Так, посидели в кафе, на верблюде Рита прокатилась. Да, дочь?

Рита смутилась – в её возрасте уже неловко было кататься на животных.

– А почему здесь? – Маша поразилась лицу Алины – оно было совсем без макияжа. – Муж-то, поди, мог бы устроить и куда получше?

«Мог-то мог, да не стал», – хотела таким же тоном ответить Алина, но у неё не было желания объяснять, почему они с Григорием сошлись во мнении, что маму лучше определить в больницу областную, которая удобно размещалась в Высоцке. Построили её в своё время по той причине, что городок, центр района, был напичкан такими заводами, что заболевавших на них работников сподручнее было не возить далеко, а определять на лечение тут же, по месту работы и жительства. Оборудование и всякую технику сюда поставляли сразу после того, как ими укомплектовывали «кремлёвку» – об этом Григорий точно узнал. Здоровье работающих, конечно, было во вторую очередь. Первостепенная важность была в продукции этих заводов, соответственно, нужно было достаточно здоровья у тех, кто её выпускал. К тому же в «кремлёвке» мало ли что могли устроить с тёщей не кого-нибудь, а проштрафившегося мужа Алины, злостью на которого исходили и власти, и, соответственно, все газеты.

Чем он проштрафился, Алина и вправду не знала, а муж не говорил. Она помнила те дни, когда одно появление Григория, который ещё не был её мужем, на любой тусовке немедленно освещалось в обзорах светской жизни. На одной из таких вечеринок её представил Григорию первый её муж, знаменитый киношник, имевший маленький недостаток – избыточный возраст и вес. Одного взгляда Григория, (сопровождаемого, правда, собственной женой) на изящную супружницу седовласового сценариста было достаточно, чтобы он, имевший не только особое чутьё на способы зарабатывания денег и воздействия на власть имущих, сказал себе, что вскоре Алина будет сопровождать его, Григория, а не одутловатого киношника, у которого Алина, между прочим, была уже шестой по счёту. «Ты меня хочешь выкупить у Р.М-ча?» – почти не меняя выражения лица, спросила она за фужером красного вина – то ли в шутку, то ли вполне серьёзно. «А я не продамся», – сказала она, как отрезала. И легко, движением ангела, поправила неудачно сморщившийся отворот водолазки на шее Григория, отметив про себя высокое качество шерсти.

Такой прямоты и категоричности из уст женщины Григорию слышать никогда не доводилось, и его задумка была окончательно закреплена этой её фразой и невесомым жестом заботливой женщины.

Алине просто было стыдно перед родителями, когда она вышла замуж «в Москву», фактически не получив их благословения. Их не успокоили частые её появления на экране телевизора, её хорошая жизнь и рассказы о том, с кем из знаменитых она познакомилась на очередном рауте. Звонила она из Москвы часто, но не всегда заставала родителей дома, хотя прекрасно понимала, что они не всегда хотели брать трубку. Вроде как нет дома, вышли куда-то, но она-то знала: куда им ходить-то в Сороково?

Григорий ей понравился какой-то запредельной энергией и целеустремлённостью, которая так и сквозила в его поведении, жестах, отражалась в таких же стремительных, но мягких по выражению глазах. Ей порой становилось не по себе, когда она понимала, как глубоко и сильно мыслит Григорий. У Золя в её любимой «Жервезе» был кузнец Буже – «невыносимо совершенный Буже», и она знала, что это написано про Григория.

– Приедешь свататься к родителям – я подумаю, – почти согласилась она, полностью уверенная, что до такого Григорий, конечно, опускаться не станет. Чтобы приехать в Сороково, увидеть её родной дом, прошагать по ступеням шесть пролётов в затхлом и тёмном подъезде, позвонить в квартиру родителей, увидеть их неказистое жильё, и всё это – ради того, чтобы она была рядом с ним? Скорее, станет действовать с олигархическим нахрапом, решила Алина и стала ждать.

Григорий настоял на разводе Алины с древневозрастным (по его же словам) мужем, который так и не появился в Сороково за время их совместной жизни. Лишь милостиво давал водителя, чтобы отвезти Алину навестить родителей по важным праздникам. К тому времени Григорий уже был разведён со второй женой, которая, как он объяснил Алине, как и первая, была вампиром по многим параметрам – и денежным, и всяким другим. Григорий снял двухкомнатную квартиру, всё устроил – даже определили день свадьбы – и исчез. Пропал, сославшись на кое-какие дела.

Пропал не вообще – он просто перестал принадлежать ей. Она смирила свою ревность к его работе, потому что по вечерам в новостях она чуть ли не каждый день видела его, едва успевала следить за его поездками по стране. И не только по репортажам телевидения, но и по его звонкам – то с Кавказа, то из Прибалтики, то из Средней и Дальней Азии, то из Европы – и ближней, и той, которая на полуостровах и островах.

Неизвестно, какими силами ей удалось удержать себя от предположения, которое холодило её сердце: а если нет? Хотя, несмотря на отсутствие Григория, ей регулярно доставляли охапки цветов в их квартиру, за ней настойчиво присматривали какие-то крепыши, как догадывалась Алина, по поручению Григория. Он оставил ей возможность пользоваться служебной машиной, водителем которой была миловидная женщина, разрешал ей ходить в театры и на концерты, и она, если решалась куда-нибудь пойти, всегда становилась обладательницей лучших билетов на лучшие места, и соседями оказывались всякие важные люди с жёнами. Ходить на спектакли она перестала после того, как какая-то жена министра шепнула ей: «А ваш-то Григорий скачет по Европам как блоха, и по телевизору каждый шаг показывают, он по своим делам или государственным?» «Блохи по государственным делам не скачут», – хотела отрезать Алина, но вместо этого улыбнулась и ответила уклончиво и невнятно. И взглядом дала понять соседке, что больше разговаривать с ней не намерена – ни сейчас, ни впредь.

А если нет? А если нет? А если нет? – она долго не могла избавиться от этого перестукивания слов в голове, до самого приезда Григория.

Она испытывала скорее не позор, но больше всего – стыд перед родителями. Во второй раз они, лелеявшие свою красавицу и умницу сызмальства, такого её шага, её второго предательства не вынесли бы. Она знала, как трудно они переживают слишком уж самостоятельные шаги своей любимицы. Выбор ею театрального училища они одобрили, и то, что она не поступила с первого раза, приняли с пониманием и пережили с достоинством. Но когда она стала чуть ли не каждую неделю ездить на спектакли и возвращалась очень поздно (это из Москвы-то с вечернего спектакля!) родители стали роптать. Не помогали её уверения, что ездит она с подругами, а то и просто со знакомыми из соседних с Сороково сёл. А то и ночевать стала у своих подруг, с которыми познакомилась на вступительных экзаменах. А у подруг ли? Роились у родителей подозрения, но дочери своей они доверяли, старались не оскорблять её плохими мыслями и готовы были даже обрадоваться, когда она сообщила о знакомстве с Р. М-чем, но обомлели, когда в очередной раз, вернувшись из города, она объявила, что Р. М-ч сделал ей предложение.

«Это сам Р. М-ч!» – вскрикивала она с восклицанием на их вопросы, и перечисляла названия десятков картин, которые сделаны по его сценариям. Родители, конечно, понимали, что Р. М-ч до склона своих лет не был одиноким и не всю жизнь ждал их любимую Алину. После пяти браков (а сколько небраков? – с ужасом предполагали родители) их Алина ему была нужна как предмет для вдохновения, как красивенький экспонат в его квартиру-музей. Но дочь была настырной, как всегда, и они набрались терпения и готовы были ждать несколько лет, пока не образуется у Алины другая семья, хорошо бы, с более молодым мужем, и тогда они будут ждать внука. Или внучку.

Может, от этих переживаний родители стали сдавать. Сначала слёг отец, правда, вскоре вышел из госпиталя и стал пить разные лекарства. Мама мучилась гипертонией, наверно, из-за сосудов, да и суставы требовали лечения.

– У неё головокружение, – рассказывала она Маше и её матери про свою. – Полежала два дня, ей легче стало, она, говорит, обрадовалась, резко вскочила, а ноги нетвёрдые. Вот и упала. Да головой ударилась, сотрясение добавила. Операцию отодвинули. Уж как я её ругала: мама, ну поосторожней надо. Сейчас уже лучше, лучше, – убеждала она слушательниц, и не столько их, сколько себя.

– Она с кем-то в палате? – спросила подруга.

– Да нет, в одноместной. Заплатила… Сейчас только плати – всё можно.

Собеседницы согласно кивнули.

– А Паша как, где сейчас работает? Знаю, после армии в милицию пошёл… Рита, как у папы-то дела? – Алина через секунду поняла, что не должна была задавать этот вопрос – какая-то неуловимая тень пробежала по лицу Маши, и оно стало серым, а глаза Риты уткнулись в пол.

– А у нас папа погиб. В Чечне, – произнесла Маша и оборотилась на Алину. – Слышала, наверно, как наши расстреляли наших, приняли за боевиков?

Алина вспомнила, как кипел Григорий, когда три года назад узнал из новостей, как командированные из какой-то области милиционеры шквальным огнём уничтожили отряд таких же бойцов, как они сами, но посланных из Подмосковья.

– Григорий, успокойся, тебе-то что за дело, что там делается?

– Там же ребята и из твоего Высоцкого района были! Нет, ты представь: в своих стрелять! Что, каменный век? Связи нет? Опять кто-то чудил…

Полностью смысл слов «расстрелянные» – дошёл до Алины только сейчас. Какой ужас! Если б она знала, позвонила бы Маше, хоть как-то успокоить подругу… Хотя… хотя она вряд ли позвонила бы, как никак не отреагировала на давнишнее приглашение Паши и Маши на свадьбу.

–Прости, я не знала, – скоро проговорила Алина, и внутри у неё всё сжалось – и от неловкости за отказ приехать на свадьбу, и от воспоминаний о черноволосом и голубоглазом Павле. Он учился в параллельном классе, пытался когда-то объясниться Алине в любви, она его жёстко отшила – это случилось после неудачного поступления в училище, – и уже перед уходом в армию он стал гулять с Машей.

Автобус уже свернул с прямого шоссе, петлял по соседним с Сороково селениям, где не только выходили, но и садились новые пассажиры, чтобы к вечеру попасть или в гости или домой. «А я – в гости или домой?», –  печально подумала Алина и совсем загрустила.

Молчали и её попутчицы, только изредка кивая знакомым.

– Может, на Рождество к нам придёшь? Рита поиграет на пианино, я тебе карточки покажу, у нас коньяк хороший есть, а? – Маша задала этот вопрос не потому, что хотела видеть её в гостях, а, как почувствовала Алина, с возможным заглядом в будущее: может, дочери помогут, растёт талантливая и красивая, в отца. А жизнь не угадаешь, как сложится.

– Ой, не знаю, – честно призналась Алина. – Спасибо, но папа приболел, одного оставлять не могу, за маму переживаю, и сердце не на месте – как там Григорий справляется с ребятишками-то? Испорчу вам праздник…

Конечно, за Григория и мальчишек что ей было переживать – там всё отлажено, они уже из Рима вернулись – летали на Рождество и Новый год. А здесь Рождество только наступает, а до Нового года вон ещё сколько.

Из автобуса они вышли вместе. Приостановились, чтобы попрощаться. Алина притянула к себе Риту, прислонилась губами к её щеке и почувствовала разницу между этим прикосновением и поцелуем в щёчки своих сыновей.

«Девочку, надо девочку», – мелькнуло у неё в голове.

Две женщины и подросток пошли домой вдоль шоссе, а Алина перешла дорогу и направилась к своему дому, в котором светились едва ли не все окна.

Небо было совсем тёмным, густо синим. Вызвездило, но тропку к пятиэтажке приосвещал не беспомощный свет звёзд, а ровное свечение от серпа высоко стоящей Луны, фонарь на остановке, да свет окон её дома.