Ищите самых умных по пивным,
а самых гениальных по подвалам,
и не ропщите — вся земля есть дым,
а смерть как пропасть около обвала.
И в мире не завидуйте красе
и власти не завидуйте — что проку?
Я умер на нейтральной полосе,
где Сатана играет в карты с Богом!

***

Я — Дар Божий, я дай Боже нацарапаю,
Улыбнутся вётлы: на царя, поди?
И заплачут: берег наш любимый,
И за плечи белые обнимут.
Скоро тёплый ливень красных губ —
Подставляй лицо, гори под струями
И твори, лепи себя, как в студии —
Скоро-скоро тёплый ливень губ.
Скоро, одиночеством запятнанный,
Я уйду от мерок и морок
Слушaть зарифмованными пятками
Тихие трагедии дорог,
Замирать и бить в ладоши с гусем,
Ждать, когда же, наконец, от горя
Пастухи, беременные Русью,
Стадо слов к моим устам погонят.

***

Я подожду и твой октябрь, я подожду.
Когда оранжевой ладьёю лес отчаливает
И улепётывают мысли по дождю
По замкам замкнутости, очанам отчаянья.
Я выслан в ваше тихое «люблю»,
Я откомандирован к слову осени,
Где журавлями льнут душе на юг
Слова-повесы о волшебном озере.
Стал кабинетом не твой рыжий лифт,
Я был там как соломинка в стакане.
Сентябрь тянул меня через твой лик
И баловался белыми стихами.
А я давал названья площадям,
Твоих ступенек дни рожденья праздновал,
А ты меня лупила по щекам,
В субботу белая, а в понедельник красная.
За все победы и за все грехи,
Как красный всадник, поцелуй подарен,
Я рвал над головой свои стихи,
И лишь обрывки ласточки хватали.
А ты смеялась, а потом в ладонь
Клала мне тихо медь и сигареты.
Прощались. Поцелуй как красный конь,
Кусал мундштук и торопил поэта.
Уже воды немало утекло,
Как пишут нам старинные поэмы.
Твоё лицо я спрятал под стекло,
А ты стеклом свои открыла вены.

***

Ворота — это ворковать, возвратиться.
Арка — алкать славы.
А калитка — это — пойдём, коли так.
Вишня! Моя последняя баба
знает, что такое нож, и верит в Бога,
но брови поднимаются в девять баллов,
а слёзы на бал пробивают дорогу.
Переодеться в лёгкий скандал,
не обещая петли и свидетелей,
ярким пером я от шляпы катал
все сочиненья, которые метили
шумной ватагой на полках стоять
или с кудрявым потомком смеяться,
словно за шиворот, за душу брать,
маски посмертной своей не бояться.
Господи! Веришь ли в наше пиратство
там, в океане великой лжи,
где для бессмертия надо стреляться
или пчелою на мачте жить.

***

Живём в печали и веселье,
Живём у Бога на виду:
В петле качается Есенин,
И Мандельштам лежит на льду.
А мы рассказываем сказки,
И, замаскировав слезу,
Опять сосновые салазки
Куда-то Пушкина везут.
Не пахнет мясом ли палёным
От наших ветреных романов?
И я за кровью Гумилёва
Иду с потресканным стаканом.
В моём лице записки пленника
И старый яд слепой тоски.
В гробу рифмуют кости Хлебникова
Лукавых строчек колоски.
Но от Москвы и до Аляски,
Когда поэты погибают,
Ещё слышнее ваши пляски,
Ещё сытнее стол с грибами.

Шалаш настроения

Всё будет у меня — и хлеб, и дом,
И дождик, что стучит уже отчаянно.
Как будто некрещёных миллион
К крещёным возвращаются печально.

Заплаканных не будет глаз одних,
Проклятья миру этому не будет.
Благословляю вечный свой родник
И голову свою на чёрном блюде.

И плащ, познавший ангела крыло,
И смерть, что в нищете со мною мается,
Простое и железное перо,
Которое над всеми улыбается.

А славе, беззащитной как свеча,
Зажжённой на границе тьмы и тленья,
Оставлю, умирая невзначай, —
Бессмертные свои стихотворенья.

Всё будет у меня — и хлеб, и дом,
И Божий страх, и ангельские числа,
Но только, умоляю, будь потом —
Душа, отцеловавшая отчизну.