Воспоминания отставного офицера

Школу я закончил в далеком нынче семьдесят втором. Учился так себе, зато на здоровье не жаловался, а в старших классах еще и активно качался. Вот и решил, что при таком раскладе дальше — прямая дорога в военное училище. Куда и поехал сразу после выпускного бала. И на удивление успешно выдержал там вступительные экзамены — счастливый билетик, как по заказу, на каждом выпадал.

Двадцать пятого июля, в девять утра, объявили построение зачисленных в «погонный» вуз. Седой капитан — царь, бог и воинский начальник пестрой гражданской оравы, именуемой абитурой, сообщил:

 — Сейчас вас будут распределять поротно и по взводам, пока временно. Услышав свою фамилию, отвечать: «Я!» — и выходить сюда, — капитан указал в сторону невысокого, но плотного офицера, — к лейтенанту Темникову. Итак… Арбузов… Бутырин… Веселов…

Закончив перечисление фамилий на букве «о», капитан продолжил:

— Это — первый взвод. Теперь личный состав второго. Выходить к старшему лейтенанту Тымчуку. Пискунов… Рыбин… Таманцев…

Радости полные штаны. Крикнув: «Я!», почти бегом устремился к уже стоявшим возле старлея. Сегодня же напишу родителям: «Мама, папа, я поступил! Я — курсант военного училища!» Прощай, деревянная казарма с белеными стенами, асфальтовым полом и маленькими окнами под потолком, где спал на втором ярусе нар, на голом матрасе. Прощайте, соседи — отличные парни из Мичуринска, с которыми сдружился за дни экзаменов: к сожалению, мичуринцам с зачислением не повезло.

Тымчук дал нам время забрать из казармы личные вещи и приказал строиться. С горем пополам старлей довел нас до расположения роты на третьем этаже другой казармы, кирпичной. Никак не получалось у взвода топать в ногу строевым шагом, что весьма злило взводного.

Затем последовала стрижка под ноль. В парикмахерской меня оболванили в три минуты. Из зеркала таращило оторопелые глаза едва знакомое существо с оттопыренными ушами. Жуть…

Следующий этап — поход в баню, где после помывки нас переодели в бэушную форму с курсантскими погонами и наскоро обучили подшивать подворотничок и наматывать портянки. Про портосы и страдальцев, не сразу освоивших важнейшую часть обувочной процедуры, можно сочинить великую драму «Мокрые мозоли».

Место в строю мне определили в первом отделении взвода. Указали койку и тумбочку. Потом нам представили старшину роты, по фамилии Семенчук. Позже кто-то в курилке пошутил: «Был один Чук, теперь целых два. Но без Гека».

Вместо Гека вскоре появился малого роста, весьма упитанный майор. Для почина он изрек:

— С этой минуты я ваш командир роты майор Марков.

А дальше началось: «Туда не ходи, сюда не гляди, этого не делай, здесь и там не говори». Так закончилась гражданская юность и наступили суровые армейские будни, в которых активно внедрялся великий армейский принцип: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим».

С утра — трехкилометровая пробежка, потом на стадионе, под лозунгом: «Силу свою, дыханье и тело тренируй с пользой для военного дела» — десятиминутная гимнастика. Туалет, заправка койки, облачение в обмундирование. Проклятая «шрапнель» на завтрак и общее построение первого курса на большом плацу.

Марков по утрам всегда орал. С надутым лицом, выкаченными глазами и прокуренным голосом:

— Заглянул в одну тумбочку — открытая банка с тушенкой, а в ней ложка, а на ложке трупный яд!

И дальше следовала лекция о личинках паразитов, ботулизме и токсинах, вызывающих у воинов Советской армии стойкие болезни и мучения. Лицо взводного Тымчука во время пугательной лекции выражало ужас, словно майор рассказывал про пытки в гестапо или концлагерях.

— Хотите, чтобы вся рота отравилась и на понос изошла?

Майор при этих словах принял позу орла и развел руки в стороны. Эта стойка явно была отработана за многолетнюю службу до мелочей. Рота заржала.

— Отставить смех! В другой тумбочке валяется пузырек «Шипра», а в нем ни глотка одеколона. Выбросить пузырек времени или ума не хватило?.. В третьей тумбочке, — вещал майор, — в наличии полбуханки черствого заплесневелого хлеба. Это кто так оголодал? Партия и правительство делают всё для нашей армии. В столовой вас кормят сытно. Если же кому-то не хватает, топайте в буфет, а разводить в роте заразу и мушатник я не допущу! Чья койка слева третья в третьем ряду? Под подушкой целый продсклад: пряники, печенье, конфетные фантики и еще черт знает что! В том же ряду четвертая кровать — под матрасом висят облепленные мухами носки. В тумбочках тоже изрядный ассортимент: от ложек-вилок до вонючих трусов. Повторяю для глухих, которые сидят в танке, а танк стоит на бронепоезде: в тумбочке хранят туалетные и бритвенные принадлежности, а также носовые платки. Разрешаю книги, если читать еще не разучились. Газеты запрещаю! Газета должна быть прочитана в нужном месте и использована там по назначению. Нижняя полка только для средств по уходу за обувью. Под подушкой и матрасом ничего быть не должно! И еще. Вы живете в казарме всего три дня, а двери и стены в кабинках туалета уже исцарапаны Дашами, Машами и матами! Предупреждаю писак: поймаю — приму самые крутые меры за порчу вверенного вам военного имущества, вплоть до отчисления из училища! Всё! Командиры взводов, личный состав в вашем распоряжении, разберитесь и накажите виновных.

Надо отдать должное Маркову и взводникам — нецензурно они никогда не ругались. А к традиционному ору рота быстро привыкла, лекции слушала даже с интересом и могла бы поаплодировать с криками «бис!» и «браво!», но — не положено, низзя-а-а!

Владельцем тумбочки с флаконом из-под «Шипра» оказался я. Так вышло, что койка рядом пустовала и тумбочкой пользовался в одиночку.

— Фамилия?! — рявкнул взводный.

— Таманцев.

— Надо отвечать: «Курсант Таманцев».

— Виноват, курсант Таманцев.

— Почему бардак в тумбочке? Почему пузырек не выкинул? Что стоишь как дите малое? Ты на гражданке жил в бардаке и думаешь, в армии за тобой тоже кто-то убирать будет, порядок наводить?

— Товарищ старший лейтенант, это не мой флакон. Я еще не бреюсь и одеколон мне не нужен.

— Молчать! Тебе слово никто не давал! Встань как положено и руками не размахивай — не на ринге! Наберут в армию детский сад! Наряд на работу вне очереди! Старшина, запиши этого любителя «Шипра» на туалет.

 А за тушенку и черствый хлеб сослуживцы получили по три наряда. У взводного своя градация степени опасности для личного состава. Пустой одеколонный флакон, получается, в три раза менее опасен, чем черствый хлеб.

Нашелся и владелец скандального «Шипра», еще вчера почти полного. Позже узнали, что «старички», отслужившие год-полтора срочной в строевых частях и поступившие в училище с нами, решили отметить неординарное событие. Но где добыть спиртное? Выкрали одеколон, выпили, а пустую тару подбросили в мою тумбочку.

Днем мы выносили имущество из пустой казармы — в ней недавно жил выпускной курс. Нынче молодые лейтенанты разъехались от Берлина до Сахалина и тащат теперь уже офицерскую службу. Когда-то и у нас на плечах появятся золотые погоны. Увы и ах! Это когда еще… А пока грузили на машины постельные принадлежности. Кровати же надо было разобрать и компактно сложить в коридоре.

Поначалу дело не клеилось. Вскоре явился взводный и разорался:

— Сачкуете?! Молодые, а уже наглые и хитрые, я гляжу! Почему койки не разбираете?.. Какой такой вам молоток? Прекратить разговорчики! У вас на очереди еще две казармы! Приказ получили? Выполнять!

А как? Нашли кирпич и стали отбивать спинки им. Три-четыре удара — и кирпичу хана. Проходивший мимо второкурсник подсказал старый проверенный способ разборки кровати:

— Ставите под нее два табурета, поднимаете кровать за спинку и с силой бьете сеткой по табуретам. Спинка отделяется.

Век живи — век учись! Работа закипела. Что-что, а ломать мы умеем и любим! Раздолбали — частично — несколько табуретов, но поставленную задачу решили. Битые табуреты упрятали в глубь общей их кучи. Потом или спишут, или починят. Плевать! Мы выполнили приказ, а какой ценой — вопрос другой.

Вечером, после поверки, все улеглись спать. А меня старшина Семенчук повел в туалет, отрабатывать наряд вне очереди.

— Возьми в последней кабинке принадлежности и отмой все унитазы. И запомни, что они и днем, и ночью работают насыщенно, но тем не менее должны блестеть, как у кота яйца. Работу у тебя будет принимать дежурный по роте. Если ночью встану и обнаружу грязное очко, мыть его будет уже дежурный. Вперед и с песней!

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца пламенный мотор, —

начал я надраивать первый унитаз.

Прибежал дежурный по роте:

— Чего орешь? Люди спят! Ты не очень-то там три. Перед тобой их уже помыл любитель покурить в умывальнике после отбоя. Как закончишь работу, иди спать.

Домывая последний унитаз, я услышал разговор в умывальной:

— Где монет надыбать? Тут рядом, за забором, точка есть с хорошим перваком.

— Давай люсю забодяжим.

Люся — это, стало быть, лосьон.

— Не-е-е. Люся на утро. Ты всё прошмонал? Пройдись в углу третьего взвода.

— Там стремно. Старшина рядом спит. Какой-нибудь салага хай подымет и хана.

— Ладно. Хрен с ним! Айда, фуфырь люси усидим.

Это трое «старичков» пришли покурить и обсудить свои дела. Закончились у них пойло и монеты, а душа алкоголя требует. Забегаю вперед: через несколько дней «святую троицу» выловил в городе наш, училищный патруль. Да там и ловить было некого — самоходчики еле передвигались… Потом, препровожденные в роту, злостные нарушители дисциплины с четверть часа дрыхли в спальном помещении на кроватях, пока им оформляли записки об аресте. Вадик Самсонов тогда еще поиздевался над ними — спел: 

Чатыре тру-у-упа возля та-а-анка
Дополнят утренний пейза-а-аж.

Сутки гауптвахты — и поехали отчисленные из училища «старички» дослуживать в свои воинские части. Кражи спиртосодержащей парфюмерной продукции прекратились, но ряд блатных выражений в подразделении укоренился.

И — про особое хобби майора Маркова. Он оказался патологическим любителем откручивать пуговицы на наших куртках. Возьмется — обычно за третью, среднюю, так ему удобнее, — и давай ее вертеть. Два оборота, три, четыре… Потом с силой: дерг! Глядишь — и оторвал.

— Ага, плохо пришил! Лентяй, разгильдяй, раздолбай! Наряд на работу!

Вот и приходилось всему подразделению по вечерам заниматься пуговичным самоконтролем. Дерг! Дерг! Дерг!

…К первому августа нас еще раз перетасовали по ротам и взводам, — новым ротным стал молодой капитан Чувалов, а от Чуков мы, слава богу, избавились, — и начался курс молодого бойца, КМБ. До конца жизни его не забуду! Палящее солнце и бесконечная шагистика по горячему асфальту. Ноги пылали, мозги плавились вместе с нефтепродуктом. Одно жгучее желание: скорей бы отбой и в койку. Конечно, столовую пропустить никак нельзя, ведь шрапнель теперь расценивалась на уровне картофеля фри с беконом. По-моему, сообразнее было бы проходить КМБ до вступительных экзаменов: половина абитуры отсеялась бы сама собой. А двое парней из нашей роты тогда не выдержали напряженных во всех смыслах нагрузок и подали рапорта об отчислении из училища.

Признаюсь, посещала и меня в те дни мысль бросить всё к чертовой матери и поставить жирный крест на профессии офицера. Присягу-то не принимал, значит, никаких суровых последствий. Попутного ветра в спину! Дома мать наверняка бы всё поняла, а вот отец, участник войны, навряд ли. Так что терпел и молчал. А в письмах домой писал примерно одно и то же: «Жив-здоров. Ходим на занятия. Тут интересно и весело. Подружился с ребятами». Хотелось еще добавить, что тут ласковое солнышко, птички поют с утра до вечера и, цитируя Высоцкого: «Разбудит утром не петух, прокукарекав. Сержант подымет — как человеков!»

В воскресенье был отдых. Условно. До обеда — спортивный праздник: кросс три километра (как без этого, ведь в этот день утром физзарядки нет), стометровка, перекладина и брусья. После обеда — свободен, но выходить никуда нельзя. Увольнений нет — карантин и вообще: они только после принятия присяги, а это будет лишь седьмого ноября. Правда, доступна библиотека, где я с удовольствием читал журнал «Наука и техника», а мой друг Славка — «Вокруг света».

Раз он мне озвучил заметку:

 — В США проводили конкурс на веселый рассказ из ста слов. Победил какой-то отставной адмирал. Рассказ такой: «Рядовой Диц подпилил доску в уличном сортире. Сержант Фицджеральд пошел туда и провалился в дерьмо. Остальные семьдесят пять слов громко сказал сержант, вылезая из дерьма».

— Можно не гадать, какие слова он сказал, — посмеялся я. И добавил: — Капиталисты. Денег — куры не клюют. Слав, а ты видел американский доллар?

— Нет.

— Монета размером как наш рубль с Лениным. Только там мужик какой-то. Президент ихний, что ли?.. Точно не помню. Это нам в школе учитель истории показывал. Да, кстати, тебе не попадался журнал «Радио»?

— Нет, Саня, не было. А зачем тебе?

— Так, для интереса. Я в девятом классе в эфире баловался. Сэкономил на пирожках денег и купил в «Культтоварах» тросовую антенну за три рубля, натянул от дома до сарая. Приставку сделал и подключил к отцовскому приемнику «Звезда-54». Связывался в эфире с другими радиохулиганами. Потом у меня антенну ночью украл какой-то гад. Целых двадцать пять метров, еще и на фарфоровых изоляторах.

Отдельно отмечу, что поражала разница в отношении офицеров к курсантам. На строевых занятиях наша рота на плацу размещалась крайней, и из других рот до нас не раз доносились выкрики:

— Ползаешь, как баба беременная! Боишься живот растрясти? А ну, четче шаг! Левой, левой, левой! Левой, я сказал! Ты не знаешь, где лево, где право? Твою мать! И откуда только такие тупые берутся?

— Ты что, балерун? Устроил тут кордебалет! Тут тебе армия, а не сцена! Нога должна быть прямая. Ставь ее всей ступней. Раз-два, раз-два… Опять колени выкидываешь? Ну, блин, точно балерун!

— Как идешь? Глаза опустил, сопли развесил. Гляньте на него! Только от мамкиной сиськи оторвали. Захныкай еще у меня! Выше голову, грудь вперед, красивая отмашка рук. Раз-два, раз-два!

 — Вот ты… Да, именно ты! Иди сюда. Ты где так ходить научился? С девками на гражданке эдак гулять будешь, а тут армия! Взводный, объясни этому перцу, как надо чеканить шаг, и объяви наряд вне очереди, чтобы из башки дурь побыстрее выветрилась.

— Раз-два! Раз-два! Левой, левой! Я выбью из ваших задниц пионерскую зорьку! Научитесь правильно ходить строевым маршем — и все девки будут ваши. Табунами следом побегут!

(И — заглядывая в будущее — поучитель как в воду глядел. Придешь на танцы, а та-а-ам... Ну, не табун, но близко к тому. Только при чем здесь строевая подготовка?)

— Ты посмотри на своих… — Это командир соседней роты, пожилой майор, обращается к нашему ротному. — Ноги передвигают, как сонные мухи. Надели погоны и думают, что поймали удачу за причинное место. Вот же, вот! Глянь на этих красавцев! Даже колхозные мужики в сто раз лучше пройдут!

Наш капитан тогда промолчал, хотя взгляд его ясно выражал: да пошел бы ты, дядя, в свою роту, к собственным подчиненным, и не мешай проводить учебный процесс. Не ором, не наказанием, а личным примером.

И ведь ходил по клеточкам на плацу вместе с нами, подсказывал, подбадривал,

добивался приемлемого результата и чтобы с малыми потерями. А потери были. Ведь на улице в тени выше плюс тридцати и полный штиль. Не раз курсантов из других подразделений, вырубившихся во время занятий шагистикой по жаре, относили в медсанчасть — с тепловым ударом. Нашу же роту не затронуло. Почему?

Все-таки кому-то из родных начальников вовремя пришла в голову умная мысль: чтобы в самое пекло мы сидели в казарме за изучением общевоинских уставов, а плац топтали утром и вечером. Быстро выучили строевую песню, которую горланили во всю мощь молодых глоток. В общем, к концу августа рота стала полностью слаженным коллективом.

Именно тогда в подразделении родилась вечерняя традиция, вроде молитвы перед сном. После команды старшины: «Дежурный, выключить свет! Рота, отбой!» — один голосистый из первого взвода громко провозглашал: «Рота! Вот и день прошел!», на что весь личный состав хором отвечал: «Ну и хрен с ним!»

Тридцать первого числа нам зачитали приказ о зачислении на первый курс училища. Целый месяц муштры мы провели в непонятном статусе. Обидно, однако.