Эдуард Гурвич. Роман Графомана — изд-во «Человек»,
«У вас, русских, такая трудная история. Вы так много пережили…» Англичане об эмигрантах
«В искусстве цель и план — ничто: результат всё». Набоков.
Стержневая идея романа: все мы должны переосмыслить прошлое. Прекратив ностальгировать по СССР, будто по картинке из журнала «Советский Союз». Ведь размышлять надо — о будущем. Хорошем, блестящем грядущем. Пусть и присыпанном пеплом прокуренных кухонь. Ещё не остывших от гулаговских страстей.
Низко поклонившись отцам и дедам, сохранив наши непрезентабельные «графоманские» воспоминания в нелицеприятных личных хрониках и потайных дневниках, припрятанных в ибсеновской пещере скрытых смыслов, надо, должно начинать строить новую светлую, и главное — свободную! — Россию. Прежде всего — у себя в головах. Вот и всё.
Сегодня, в дни поминовения жертв Холокоста. В преддверии юбилейных торжеств по случаю праздника Победы, овеянных международными скандалами, — увы, не идущих к лицу руководству некоторых стран, — эта книга смотрится особенно актуально.
В ней — реминисценции послевоенной предоттепельной, также оттепельной жизни. О дикой тупой ненависти к классу торгашей — спекулянтам, накопителям. Почему-то непременно связываемым с еврейством. Понятно, что связываемым из-за сталинского наследия. Понятно, — что неоднозначного. Скотского. Убогого. Но не суть…
Последнюю пору пишу рецы в основном на, так сказать, премиальную литературу. Прошедшую наверх, к небесам Мельпомены. Занявшую где-то какие-то места. По коей сняты фильмы. Прозвучали бушующие диспуты. Оттоптались Юзефовичи. Которая опубликована в солидных журналах. По виду толстых. По сути — нудных.
Посему согласился взять в работу «Графомана» чисто из спортивного интереса.
Эдуард Гурвич — человек мне творчески не знакомый. Из среды мне неизвестной.
Т.е. тривиально взялся посмотреть проверить типа чем это, — вот любопытно! — занимаются пишущие люди вне поля моего зрения. Пусть не очень критически широкого (как у Колобродова, например, или Чанцева. Или мэтра всех «критических» мэтров Рудалёва). Но верхушки, пенки — «пену дней» Твардовского, — снимающего вовремя. И — некачественно (шутка).
С первого суетного взгляда — передо мной въяве предстала графомания чистой воды.
Суетные воспоминания. Печальные сожаления. Напыщенная весёлость. Вселенская грусть по утекшей в никуда воде. Выводы «издалека». Устаревшие, несоответствующие текущему моменту. Чуть в бабушкином нафталине. Но нет…
Вообще со вступительных страниц мне почудилось, что текст мог бы стать собранием превосходных эссе обо всём на свете. Мандельштам-Заболоцкий, Пастернак-Ахматова. Сталин-Ленин.
«Графомания», попервости бросающаяся в глаза, — оказалась сжатым, спрессованным всезнанием автора-полигистра. Не успевающего вместить буйно сыплющиеся из памяти сведения в положенный объём фраз, предложений и представлений. С отсылками в исторические перспективы екатерининской эпохи, также в финал века XIX, начало следующего. С аллюзиями от Герцена к Солженицыну. Израиль, Каир, Синай — от Моисея до 1960-х. Тора и Талмуд. Бог и Маркс. И далее, далее…
Отсюда — скомканность. Отсюда — спешка, торопливость. Отсюда же моё предвзятое мнение насчёт как бы спрятанных в романе отдельных великолепных эссе. Отсюда — перебор с размером, размахом книги.
Ну, скажем, могло бы выйти чудное эссе на тему Сталин и Мандельштам. Или: «Иврит, еврейство. Код преемственности». — Это я как бы уже придумал название очередного скетча. Или: «Каравайчук — незримый композитор СССР», «Гитлер и модернизация немецкой экономической модели», «Пушкин и перестройка». — Так и всплывают тема за темой.
Конкретно из аллегорий молодости главного героя привиделась целая отдельная книжица, — овеянная ощущениями любимейшего мной Бориса Хазанова. Тут же, рядом с хазановской словесно-предметной аккуратностью — слышится бунинская поэтика сюжетно-мнемонических перевоплощений. Где ничего не меняется с 50-х годов — до наших дней. И тусовочное (мажористое) понятие social butterfly дошло до сегодня, практически не видоизменившись.
Есть, разумеется, и то, что не дошло.
А именно… Преклонение перед деликатесами: дефицитнейшей икрой, редкими винами. Воровство книг. (И даже у друзей). Подпольные аборты. Еретические чтения втихаря подпольных изданий-сочинений.
И кстати, заметьте — диссидентство прошлого века (подробно-объёмно описанное Гурвичем) ныне приобрело свежий (остро пахнущий) политический оттенок. Оно, оказывается, никуда не делось!
Понимаете, автору чрезвычайно дорог этот вот (важный) маршрут от московского дома до работы. С каждодневным пересечением-перечислением улиц, пунктуально-историческими названиями площадей, гостиниц, зданий… Белорусская, Пресня, Шмитовский (Смитовский) проезд. Остановка «Новые дома». Киоск «Союзпечать». Конечная «Тестовская».
Это — неинтересно нам, нынешним (относительно молодым) беспокойным читателям. (Как и детям автора, не ведающим, что такое голод: «Ни сын, ни дочь не станут мня читать», — пишет автор.) Для нас сие пройденный этап. По-книжному отжитый. Как нам кажется, во всяком случае.
Более того — для сих «физиологических» (по Чехову) экскурсов существует мемуаристика, мемурная (околонаучная) проза. Дневниковый жанр, в конце концов. Но…
Ребята, Эдуарду Гурвичу 80 лет. Восемьдесят! И сия гениальна фраза: «Никто не думал, что свобода обнажит нашу бездарность» — говорит, настаивает на том, что текст, — невзирая на частые ответвления мизансцен: — требуется читать дальше. Он — сюжетно увлекателен. Фиоритурно самобытен. Ценен весьма пристойным возрастом аллюзий. Откуда вытекают неведомые нам нюансы безвозвратно ушедшего времени. Свидетель чего — автор.
Да, есть перебор с лирическими (крайне личными) отступлениями. Фактурой перечисления глав. Много прямых (огромных) цитат, что отсылает к иной литературной стилистике. Небольшой сумбур с протагонистами книги. С не всегда точной персоналистической, аксиологической сноской. Одномоментно прикрытыми, припорошенными (не побоюсь этого слова) богатством крылатых фраз, фраз, фраз… Густо обсыпанных онтологическими находками на грани фольклористики: «Я несу ответственность за либералов, которые остались в России», «Дребедень, приговорённая временем», «Комфорт не для избранных, а для всех», «Чтобы плавать в бассейне Фарнборо, не надо становиться членом ЦК», «Евреям, чтобы выжить, надо крутиться, а русским достаточно прижаться к земле и переждать плохие времена».
Или женское, от безнадёги(!) революционное: «Ебите, а я буду смотреть на Кремль!» — Это не просто гениально. Это — до тошноты точно своей экзистенциально совковой (забытой, суконной) истинной правдой.
Очень приличная часть книги — про эмиграцию. Об ощущениях в ней. О больших и маленьких победах, проигрышах. Историях многочисленных адресов проживания. О «горячих» новостях второй-третьей свежести, как у Андреева в Ваммелсуу. Философствованиях о свободе-несвободе. Ну, да не мне вам объяснять, товарищи из туманного «оттуда».
Ведь наверняка в основном этой «отщепенческой» в кавычках части социума и будет интересна книга. Да, интересна, несомненно, и другой части, но тем не менее. Целевая аудитория, в принципе, ясна.
Экстравагантная, статусная, кичащаяся интеллигентностью, априори духовная. Строящая тогда, по началу эмиграции, — частную, привезённую из Той Страны «карманную» Москву: — в чужом городе Лондоне. (Вплоть до интерьера и посуды.) В скором будущем, на жирных харчах капиталистической свободы творчества ставших мэтрами от науки, профессорами, крутыми писателями, знаменитыми галеристами, редакторами, респектабельными дельцами, искусствоведами etc.
Сформировав вполне себе устоявшуюся, устаканившуюся (в память о диссидентских коммуналках) популяцию под названием «Русский британец». (Сходно определению в романе национальности как «русский еврей».)
Популяцию, сотканную из неисчислимых реминисценций, баек, неисполнимых (и неистребимых) амбиций, мифов, (истерических) мистерий и заимствований. Аккуратными рядами сложенных собственно в «Роман Графомана». Биографическими образами, типажами и громкими сардоническими монологами с авансцены.
Да, и насчёт сексотов…
Их и сейчас страсть сколько. И там, в загранке, и тут — в логове зверя. Так что не расслабляем булки, господа хорошие! Ведь советское «правильное» мировоззрение никуда не делось. Оно здесь, рядом. У тебя под подушкой, брат. О том — книга.