Записки приёмщика приёмного же пункта стеклотары времён окончания Советской власти и начала перестройки

Эпиграф:

— Володька, кончай зенки наливать, — говорит Сима. — Завтра повезешь тару на станцию.

Она отдергивает занавеску и смотрит, улыбаясь, на парней, потягивается своим большим, сладким своим телом.

— Скопилась у меня бочкотара, мальчики, — говорит она томно, многосмысленно, туманно, — скопилась, затоварилась, зацвела желтым цветком... как в газетах пишут...

(Василий Аксёнов, «Затоваренная бочкотара»)

Сначала — урок арифметики. Одна ноль тридцать три чистая или водочная с этикеткой — двадцать копеек. Ноль пять из-под пива — полтинник. Водочная отмытая — сорок. Все остальные, которые нестандартные — по гривеннику. Алюминиевые банки любого объёма (и чтобы эти сдатчики-козлы обязательно их сминали. Обязательно! Несмятые не брать!) — двадцать пять за штуку. Работать с восьми утра до трёх, естественно, дня. Выходной — воскресенье (впрочем, необязательно). Одна смена — сто пятьдесят рубликов. Всё. Торгово-арифметический ликбез закончен. Поздравляю. Теперь ты приёмщик стеклотары и алюминиевых банок с высшим приёмчищеским образованием. Завтра — на «точку».

А это — Саня. Извиняюсь, Александр Александрович. Он в приёмщическом бизнесе кем-то вроде наместника Цезаря местного разлива. Этакий булгаковский стеклянно-алюминиевый Понтий Пилат. Потому что он — ИЧП. Индивидуальный частный предприниматель. Его «ичэпэшная» шарашка носит богемно-стеклянное название «Хрусталь» (впрочем, о таком шарме, по-моему, не догадывается даже он сам). Соответственно, сама схема работы с принимаемой тарой носит кодовое название «Операция «Хрусталь». Она состоит из двух этапов: первый — собственно приём, и второй — сдача товара на централизованную базу стеклотары. Сдача — это забота самого Сани. Приёмом же занимаются шесть человек в разных (понятно, наиболее оживлённых) местах города. Я с завтрашнего дня — седьмой.

Порядки в нашей «стеклянной» фирме довольно демократические. Выпивка на рабочем месте не приветствуется, но и не возбраняется. Если же Саня заметит, что начинаешь ханыжить с приёмщическими деньгами, которые он выдаёт тебе для расчётов — сразу, без всяких выговоров и прочих интеллигентных затей, получаешь в морду. А вот сдатчиков обсчитывать разрешается, но опять же чтобы обсчёт этот не завершился громким скандалом. «Фирме» скандалы не нужны. Она должна с достоинством «держать» своё «хрустальное» лицо.

— Ты в первые дни особо не наглей, — по-дружески посоветовал Саня (я понял: если не «особо», то, значит, всё-таки можно. Но всё же поаккуратней. То есть действительно не наглея.).

— Сначала присмотрись, прочувствуй обстановку. Ну а уж потом — святое дело. Если, конечно, сможешь. Да, и сам понимаешь: если сдатчик с мухлежом тебя за руку схватит, то фирма тебя, конечно, защищать не будет. Выпутывайся сам. Короче, делай завтра морду чайником — и вперёд, на Бухару, патронов не жалеть! И не дрейфь! Как говорится, кому мы не должны, кто от нас не плакал!

А теперь — лирическое отступление. Первый вопрос: как я дошёл до жизни такой. Отвечаю: собственными ногами, собственными руками и собственной (а чье же ещё?) головой. Хроническое безденежье, относительно недебильная морда лица плюс здоровый авантюризм — что ещё в условиях товарно-рыночных отношений надо человеку для товарно-рыночного счастья и совершения такого же товарно-рыночного поступка? Ничего не надо. Вполне достаточно. А то, что я согласился на такой плебейский труд — то извините, граждане, ещё классики утверждали, что в нашей стране всякий труд почётен. В конце концов, не всем же быть новыми русскими! Опять же работа на свежем воздухе. Опять же с людьми. Так что…

И вот он, первый рабочий день. Моя «точка» — рядом с вокзалом. Место удобное (в смысле многолюдности). В моем активе — двадцать ящиков (это для бутылок) и пять «серьёзных» капроновых мешков (для банок, которые на приёмщическом жаргоне называются «шалагушками»).

Приёмных денег — тысяча. Для первоначального «разбега» Саня дал мне семьсот рублей червонцами, пятидесятками и сотенными, а остальные триста — мелочью. Сразу честно предупредил: с мелочью в фирме вечная проблема, так что шевели рогом, сразу налаживай добрососедские отношения с рядом торгующими палаточницами и лоточницами. Они — девки добрые, игривые, отзывчивые. В общем — простые, как вся и их, и моя непутёвые жизни. Могут и матом послать, у них на это не заржавеет. Девять из десяти — незамужние, а половина — без кавалеров вообще. Короче, «малинник». Так что не теряйся, дружелюбно советует мне Саня, но на всякий случай предохраняйся: триппера вокруг как грязи. Одно слово — вокзал!

А меня уже ждут. Первые клиенты — как первая любовь. Её не выбирают, он нечаянно нагрянет. Мои «невесты» — фигуры колоритные: толстая баба с видавшей виды здоровенной облезлой сумкой из кожезаменителя, интеллигентного вида старушка тоже с сумкой, но холщовой, зато в аккуратном виде (потёртости и потрёпанности не в счёт) и сгорбившийся от хронических жизненных невзгод и неопределённых лет классический «синяк».

Он и бабища — явно «страдающие» после вчерашнего. Интеллигентка трезва как стёклышко, и улыбка у неё робко—интеллигентная. Ей явно дискомфортно в такой люмпенской компании. На худосочном лице написано: бывшая учительница младших классов, и сейчас она пребывает на до того скромной интеллигентной пенсии, что приходится собирать эти самые, совершенно неинтеллигентные бутылки с такими же рабочее-крестьянскими «шалагушками». Такая вот суровая проза жизни. Это вам, уважаемая бабушка, не первоклассникам врать, что «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт». Дорога и почёт у нас сегодня мордатым бизнесменам и «эффективным менеджерам». Ура, товарищи (извиняюсь — господа)!

— Скоро, что ли? — хрипит кожезаменительная баба. Ей плохо. У неё болит голова и ощущается слабость в тумбообразных ногах.

— Момент, — отвечаю я холодно-вежливо.

В ответ она недовольно шмыгает хронически простуженным носом, но пасть свою всё—таки захлопывает. С сотрудниками нашей орденоносной хрустальной фирмы спорить не рекомендуется. Потому что чревато. А если всё—таки начнёшь выёживаться, то моментально и фундаментально окажешься свободной. В том смысле, что подхватывай в обе руки свою вонючую облезлую сумку и тащи свой богемский хрусталь со своим севрским фарфором на другую точку. А я хамов не люблю. Я сам хам.

— Что у вас, гражданка? — суровым служебным тоном спрашиваю интеллигентку. Она смущается моей суровости и торопливо раскрывает свой холщовый ридикюль. Делает она это с таким застенчиво—стыдливым выражением лица, словно он под завязку набит противотанковыми минами. Взять бы эти мины, добавить гранат, да подложить такое ассорти под кого—нибудь того, кто осчастливил тебя, бабка, твоей интеллигентной пенсией…

— Значит, пять пивных и десять на бой. Плюс «шалагушки»…

—Извините, что? — вежливо спрашивает бабка.

— Банки.

— А…

— Профессиональный термин, — поясняю я и начинаю чувствовать себя крупным специалистом. — Итого — пять рублей. ПолучИте.

— Спасибо! Большое спасибо! — бабка благодарит меня с таким непосредственным детским блеском в глазах (говорю же — она из младших классов), словно я только что увеличил её пенсию в десять раз, и всё в долларах, в долларах! И путёвку на Канары подарил! И мужичка ей нашёл, такого же молодого и такого же интеллигентного учителя! И французское исподнее на свадьбу! Будь счастлива, бабка! Заслужила многолетним педагогическим воспитанием молодого поколения, которое тебе и начислило от щедрот своих твою поганую пенсию, чтобы больше никому не пудрила мозги с «молодой» дорогой и стариковским «почётом»!

Вдруг «песталоцца» неожиданно по-щенячьи взвизгивает и отпрыгивает в сторону. Я, ничего не понимая, поворачиваюсь и вижу очень невесёлую картину: «синяк» валяется на земле, даже не валяется, а выгибается дугой, опираясь с одной стороны на затылок, с другой — на пятки. Физиономия как маска, изо рта — пена. Понятно. Для первого рабочего дня мне только эпилептиков не хватало, а раз не хватало, то вот вам — пожалуйста. Такие живописные картины бывают на почве хронического алкоголизма (а на какой же ещё?).

Наклоняюсь к телу, попутно поднимая с земли какую—то не совсем чистую палку (тут, извините, не до чистоты). Засовываю её бедолаге между зубов, чтобы он не откусил язык, потом достаю из кармана мобильник, чем вызываю в глазах учительницы выражение глубокого уважения. Баба с облезлой сумкой воспринимает всё происходящее безучастно, похоже, что такие «весёлые картинки» ей совершенно не в диковину.

«Скорая приезжает» минут через десять. К этому времени эпилептик уже пришёл в себя и сидит на земле, бессмысленно—непонимающе таращась по сторонам. Медики — две молодые дамы — не выказывают ему никаких признаков сочувствия, лишь раздражённо—брезгливо хмыкают. Какая нужна помощь эпилептику после припадка? Полное спокойствие — вот и все лечебные мероприятия.

Всё так же брезгливо морщась, они садятся в свой «рафик» и отчаливают. Они, наверно, профессионалы. Вероятно, их ждут более серьёзные больные. Может, даже умирающие. В том числе, и от алкоголизма — но только согласно давно утверждённого прейскуранта. А с этого…барбоса чего взять? Ничего, кроме анализов. Так что, неуважаемый, глубже дышите здоровым и свежим привокзальным воздухом. Может, даже выживете. Что вряд ли.

— Козёл, — произносит баба, презрительно выпячивая нижнюю губу. В этот момент она становится похожей на старую заезженную клячу, которую много бьют и мало кормят.

— Кто? — озлобляюсь я, неправильно её понимая.

— Да вон, Вовка, — поясняет свою жизненную позицию баба и очередной раз шмыгает носом. — А потому, что не жрёт ничего. А когда бухаешь, надо жрать. Вот поэтому и карачун. Ну, чего, козёл?

«Козёл» хмурится. Ему неприятно такое к нему обращение. Он, вероятно, эстет по жизни и противник насилия в быте.

— Вставай, вставай! — торопит его бабища. — А то менты загребут.

Я молчу, хотя в её словах очень серьёзно сомневаюсь. Нужен он нашей славной милиции, как банный лист после парилки. Забираю его тару, подсчитываю сальдо-бульдо, сую в карман его донельзя замызганной куртки деньги. Эпилептик всё это время ни на что не реагирует, лишь при виде денег по лицу его пробегает тень начинающегося осмысления действительности. Деньги, они кого хочешь вылечат… После чего так ж оперативно расправляюсь с бабищей. Она подхватывает «синяка» под руку и волокёт в переулок. Вероятно, там живёт одна из многочисленных в здешних краях русских народных самогонщиц. Она сейчас очень нужна и бабе, и «синяку», потому что в отличие от равнодушно уехавшей «скорой», действительно может их сейчас ощутимо подлечить.

— Царство, мля, Аида, — говорит Саня. Он оказался в этот момент именно здесь по производственной необходимости: пришёл договариваться со знакомым автомехаником насчёт ремонта машины. О аидовом царстве Саня заметил довольно метко: мой рассказ о эпилептике не произвёл на него никакого, кроме лёгкого раздражения, впечатления Он, Саня, умный. Он наш «пед» закончил, а сейчас — бизнесмен. Молодая акула нарождающегося российского капитализма. И что совершенно нехарактерно для акулы, очень редко употребляет в разговорной речи нецензурные выражения. Ему привычнее сразу в зубы, потому что он физически развился на своём физкультурном факультете. А бизнес, как и добро, должен быть со здоровенными кулачищами. Иначе сожрут.

Из своего приёмщического опыта я со временем сделал такой закономерный социологический вывод: сдатчики тары делятся на две категории — те, которые сдают на выпивку, и те, которые на еду. Причём соотношение явно не в пользу «едоков»: на десяток «питоков» их приходится всего два—три. Другие наблюдения: сдатчики-пьяницы — это народ, как правило, весёлый и беззаботный. Не нужно считать их тупоголовыми дебилами: практически все они прекрасно понимают, что их губительное пристрастие добром не кончится (что, как правило, и случается), но отказываться от своего образа жизни они не хотят. Их всё устраивает, поэтому по жизни и являются оптимистическим фаталистами с весьма своеобразными понятиями трагедии, фарса, дружбы, благородства, великодушия и жестокости, но они действительно и фаталисты, и оптимисты. Универсальное мерило всех их жизненных понятий — стакан. Всё очень просто и нет нужды умственно напрягаться.

Интеллигенты же не взывают никаких чувств, кроме жалости и лёгкой брезгливости. Они — балласт, лишняя прослойка сегодняшнего, глубоко прагматичного общества. Самое же трагичное в том, что она, интеллигенция, это упорно не хочет понимать, и по—прежнему долбит своё давно прокисшее и давно замёрзшее г..вно о каких-то непреходящих общечеловеческих ценностях. Какие ценности, ребята? Сейчас главная, она же единственная, ценность — это зелёная бумажка, называемая долларом (не рублём, нет. Хотя по нашей бедности и он сгодится.). А поскольку у вас этих самых долларов нет и никогда не будет — даже не надейтесь! Вам — только помоешные бутылки с банками, поэтому молчите себе спокойно в тряпочку и не нарушайте худо-бедно, но уже сформировавшийся российский социум.

Встречаются, конечно, и весьма оригинальные личности. Например, теперь уже мой хороший знакомый Ферапонт Поносов. Имя, конечно, так, на троечку с минусом, а вот фамилия — это да, это обязывает и отражает всю сущность бутылко-баночно-сдатчиковского движения. Ферапонт — философствующий эстет, настоящий противник насилия в быте. Его оригинальность начала проявляться уже в детско-отроческие годы, когда будучи школьником-двоечником и вообще балбесом, он вдруг воспылал горячим желанием вступить в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, на что получил от своих старших идейных товарищей резонное возражение и объяснение, что двоечник не может носить нарядный красный галстук, который является частицей настоящего Красного Знамени.

Удручённый этим справедливейшим объяснением, Ферапонт именно тогда впервые серьёзно задумался о смысле своего персонального существования, начал регулярно мыть уши, чистить зубы, перестал ругаться грязным матом и плеваться на бродячих собак и кошек. В результате всех этих чудесных метаморфоз за месяц-два он стал твёрдым «хорошистом», громче всех по причине полного отсутствия музыкального слуха орал задорную пионерскую песню «Взвейтесь кострами, синие ночи!», а однажды, на устраиваемом раз в квартал сборе металлолома притащил из дома, пыхтя и обливаясь потом, здоровенную старую железную кровать, за что был удостоен персональной благодарности какого-то очень толстого, очень мордастого и очень очкастого типа из гороно и домашних трендюлей от родного папы, которому эта самая кровать нужна была для каких-то важных хозяйственных нужд.

После школы Ферапонт закончил библиотечный институт и не где-нибудь, а в самой столице самой нашей Родины и сначала работал простым библиотекарем, но в Московской библиотеке иностранных языков, что рядом с Таганкой, на Яузе-реке. Потом по причине женитьбы (как через два года выяснилось, совершенно неудачной и вообще никому не нужной) перебрался в наш город, где сразу же возглавил тихушно-стервозный коллектив библиотеки одного из здешних заводов и, пользуясь служебным положением, начал уже внаглую читать диссидентов.

А это были ещё советские времена, так что Комитет Глубинного Бурения шустрил вовсю — и, как следствие своего пагубного увлечения Солженицыным, Бродским, и совсем уж ортодоксальными Синявским и Даниэлем, Поносыч попался. Получив строгача с предупреждением, выводов не сделал, упёрся в свою интеллигентщину, через полгода попался ещё раз, теперь уже с откровенно антисоветским журналом «Посев» (где он брал всю эту антисоветчину — молчит до сих пор), и уже тогда вылетел из своего библиотечной системы с вонью, шумом и треском. Тогда он обиделся на весь белый свет, и вот с тех пор (а этому уже почти четверть века) и бродяжничает.

Сейчас ему под шестьдесят, сложения хотя и не атлетического, но довольно-таки крепкого, и взгляд его достаточно лучезарен и свеж. Во всяком случае, откровенного болезненного впечатления на окружающих не производит и брезгливых реакций не вызывает. Лично у меня маэстро Поносов ассоциируется с богатой и солидной по форме бутылкой, в которую налита жуткая смесь из шампанского, водки, дешёвого портвейна, пива и самогонки.

— Хорошо выгляжу потому, что когда я пью, то обязательно закусываю, — объясняет он мне один из своих главных жизненных принципов.

— А если денег нет на закуску, — задаю я провокационный вопрос, — а выпить хочется?

— Тогда я лучше недопью, — умно отвечает он. — Но закусить — это обязательно.

Месье Поносов — действительно интересный собеседник, и рассуждения его насколько тривиальны, настолько же и оригинальны. Он, например, не признаёт главенства человека над природой.

— Она, природа-матушка, ещё отомстит нам, — говорит нравоучительным тоном. — Обязательно! Сколько же можно над ней издеваться! Вдарит похлеще любой ядерной войны! Я вот тут недавно читал о начинающемся глобальном потеплении...

Кстати, о чтении. Периодику, да и книги он находит на тех же помойках и вполне серьёзно утверждает, что при наличии постоянного помещения, за пару месяцев мог бы собрать вполне серьёзную библиотеку.

— Недавно нашёл знаете что? — говорит он (мы с ним на «вы». Интеллигентные же, в конце концов, люди!). — Не поверите — «Кавалера Золотой Звезда» Бабаевского!

— Это… Сталинская премия? — морщу я лоб, вспоминая что да, был в своё время такой весьма титулованный литературный классик-жополиз.

— Именно! — восторгается он. — Читали?

— К сожалению… — развожу я руками.

— Зря! — мягко укоряет он. — А вот я испытал истинное наслаждение! Могу принести. Принести?— Буду весьма обязан, — благодарю я.

Его щетинистая физиономия не скрывает глубокого удовлетворения. Что ни говори, а приятно иметь дело с близким тебе по духу и культурному уровню человеком. А социальное дно — понятие относительное: сегодня ты — начальник, я — дурак, а завтра наоборот. Опять же от сумы и от тюрьмы… Нет, очень правильная философия. Во всяком случае, позволяет даже в сильно пьяном состоянии абсолютно трезво смотреть на жизнь.

Ещё один из моих постоянных клиентов — Аркадий Сергеевич, высокий, всегда гладко выбитый и аккуратно одетый в один и тот же поношенный костюм старик с носом-сливой, мощным, чуть уехавшим вправо боксёрским подбородком, поломанными ушами, и колючим взглядом из—под кустистых бровей. Аркадий Сергеевич — ветеран «ВОВа» (как же паскудно мы стали называть Великую Отечественную!), бывший очень неплохой спортсмен (отсюда и «уехавший» подбородок, и поломанные уши), всю жизнь отработал мастером на заводе тяжёлых станков. Сейчас, естественно, на заслуженной пенсии, которой ему вроде бы хватает, потому что дети уже взрослые, семейные, имеют собственные жилища и зарабатывают неплохо.

А он живёт один (супругу схоронил пять лет назад), но к детям, как они его не уговаривают, перебираться не хочет. Ещё мешаться им, объясняет сердито. Пусть сами, без меня крутятся. Умный мужик, чего и говорить!

Посуду он сдает не из-за трудного финансового положения, а как бы из-за забавы и хоть какого-то отвлечения от унылой пенсионерской жизни. Он тоже большой любитель пофилософствовать, но его взгляды, в отличие от Поносова, оригинальностью не отличаются: Аркадий Сергеевич — старый коммунист (в партию вступил ещё на фронте), и своим коммунистическим убеждениям изменять не собирается, что опять же характеризует его только с положительной стороны и вызывает уважение как к человеку серьёзному и принципиальному, не то что... Ладно, не будем о грустном, о бесполезном.

— Вот ты мне скажи, Николаич! — говорит он с жаром. — Лучше мы сейчас живём или хуже, чем при Советской власти?

— Конечно хуже, — соглашаюсь я. — Ноу вопросов!

— Вот! — и он этак назидательно поднимает вверх палец. — Всё эти грёбаные демократы виноваты!

— Нет, Аркадий Сергеевич, не демократы! — возражаю я. — Коммунисты!

— Не согласен! — рявкает он задорно.

— А тут и соглашаться нечего! Кто эту самую Советскую власть просрал?

— Гадюка Горбач! — тут же отвечает он, и лицо его искажается гримасой презрения и гадливости.

— А кто он такой?

— Ты из меня дурака-то не делай! — обижается мой яростный в своей бескомпромиссности собеседник.

— И не собираюсь! Потому что вопрос серьёзный. Действительно — он кто? Простой работяга, от которого ничего не зависело?

— Он перевёртыш! Изменник Родины! Тэтчеровский холуй!

— Ага, — соглашаюсь я. — Давай его ещё как—нибудь обзовём. А чего толку-то? Его вовремя надо было разоблачать. А сейчас какой толк? После драки, Аркадий Сергеевич, кулаками не машут. Это даже смешно, после драки-то.

— Это ты так спокойно и говоришь? — Аркадий Сергеевич от такого моего спокойного тона даже несколько теряется.

— А чего мне, рубаху на груди рвать? Идти Кремль взрывать?

— Протестовать! — подсказывает он единственный, по его мнению, разумный выход.

— Против кого?

— Против существующего режима! — и глаза у него вдруг принимают такое по—детски чистое выражение, что, глядя в них, просто—таки неприлично смеяться.

А вчера Аркадий Сергеевич пришёл уже после обеда, без банок-бутылок и весь какой-то… возбужденно-помятый.— Подрался, что ли? — предположил я.

— Не. С митинга, — и при этом так же возбужденно-радостно-помято улыбнулся. Я же говорю — взрослое дитё…

— И об чём митинговали? О прогнившем режиме?

— А это ты зря смеёшься! — тут же обиделся он (я уже не раз сказал, и ещё много раз скажу — ну настоящий, настоящий ребёнок! Вы сами видите! А с другой стороны, именно такие вот «дети» выиграли такую войну…).

— Да! — спохватываюсь я и виновато наклоняю голову. — Действительно. Виноват. Ну, хоть наорались? Надеюсь, от души?

— Ладно. Пойду… — поджимает он губы (всё—таки обиделся). И уходит, сердито топая своими трудовыми ногами. Нет, такие люди должны быть! Обязательно! С ними не так скучна жизнь!

Самую же аморфную часть моей удивительной клиентуры составляли уроженцы Средней Азии, приехавшие в наш город на заработки. Что меня всегда поражало в этих большей частью откровенно забитых, совершенно неграмотных людях, так это их постоянная готовность к любой работе, от подметания тротуаров до ремонта сложнейшей электронной техники. Я думаю, что словосочетание «не умею» отсутствовало в их лексиконе не потому, что они были так уж тупы и забиты (хотя это было действительно так), а по причине того феодально-социалистического строя, при котором они родились и воспитывались.

Советская власть всего лишь сменила название «бай» на «партийный чиновник», но многовековых устоев жизни в Среднеазиатчине коренным образом не изменила и изменить не могла, да по большому счёту и не хотела, потому что, как и феодальная власть, была основана на насилии. А раб не имеет права говорить «не умею». Не уметь — привилегия баев.

Одним из типичнейших представителей появлявшихся у меня среднеазиатов был Мустафа, который просил называть его по-русски — Мишей. Таким наивным способом он пытался приблизиться-примазаться к окружающему его русскоязычному населению, что вызывало у меня одновременно и жалость к рабу, и вполне закономерное чувство великорусского шовинизма.

Я отработал уже полный месяц. Я уже привык к своим постоянным «поставщикам», благо их из общего числа не так уж и много, человек десять-двенадцать. Я уже досконально изучил их характеры, которые у каждого из них — свои, индивидуальные, хотя и общего тоже много. Например, незлобности, но готовности всегда сделать окружающим мелкую пакость (на большую они не то чтобы неспособны, просто большая пакостность — это не их стезя).

И запросы у них самые примитивные: они не хотят работать, они вообще ничего хотят от жизни, кроме как просто существовать — есть, пить, лежать, спать, иногда совокупляться с себе подобными. Легче всего их за такой паразитизм осуждать — и общество действительно осуждает, так толком и не понимая за что. Помнится одно время власть имущие носились с мыслью о создании так называемых реабилитационных центров, где бродяга — по идее — должен был приобрести вкус к более-менее нормальной жизни.

То есть мог помыться, побриться, съесть горячей пищи, выспаться на чистом белье. Но благо желание, да верится с трудом. Так оно и вышло: дальше разговоров и эфемерных проектов дело не пошло.

— И не могло пойти! — убеждён тот же Ферапонт. — Бродяги — никому, даже бандитам, не нужный балласт. На нём никаких процентов не заработаешь. К тому же глупо говорить о бродяжничестве как о чисто российском явлении. Вон, во Франции тоже этих самых клошаров полно, но они же никому не мешают и никакой социальной проблемы не создают. Зато российский бродяга обязательно вызывает в обществе резкую реакцию. Его или ненавидят и презирают, или жалеют и вообще считают божьим человеком. Середины нет. А знаешь почему? От всеобщего бескультурья. Потому что наше общество всегда кидалось из крайности в крайность. Мы не можем существовать как те же французы, которым, по большому счёту, на всё начхать. Как и ихним соседям-итальянцам, да и всему ближайшему европейскому окружению. А знаешь, почему начхать? Потому что они знают: если в мире случится что-нибудь катастрофическое, то за всех за них отдуваться опять будет одна Россия. И примеров такого захребетнического поведения — предостаточно. Вспомни хотя бы все прошедшие мировые войны. Кто за них за всех отдувался? Правильно, Россия. Такое вот у нас историческое предназначение, такой вот исторический рок.

Кстати, даже эти самые гастарбайтеры, вроде бы изгои, тоже имеют свою градацию. Среди них есть те, которые приезжают к нам, уже зная где и как будут работать (это, можно сказать, их гастарбайтерская элита), и другие, которые едут, так сказать «на шара», чтобы постоянно быть «на подхвате» у первых. Вот Миша—Мустафа как раз из таких вторых. Кормится случайной работой и, одним из довесков, позволяющих держаться ему «на плаву», служат свалки и помойки. Националистов же в нашем тихом, вечно сонном городе отродясь не водилось, неприязнь коренного населения к среднеазиатам и выходцам с Кавказа дальше презрительного фырканья не заходит, а им это фырканье по большому барабану, они уже научились внимание на него не обращать.

— Зидраствай! — радостно улыбаясь, говорит Миша-Мустафа при каждой встрече.

— Здорово, — отвечаю я. — Выгружай!

Мустафа шустро заполняет ящик бутылками, протягивает пакет с «шалагушками» и иногда завистливо вздыхает. Ему очень нравится моё место, и если бы тот же Саня взял его на работу, то Мустафе больше ничего и не надо.

— Домой-то не собираешься?— спрашиваю его.

— Хе-хе-хе… — угодливо похохатывает он, что может означать только одно: нет, не собираюсь. Чего там делать, дома-то?

— Это здесь вам делать нечего! — решительно заявляет Аркадий Сергеевич, если оказывается во время нашего разговора рядом. — Всё у нас заполонили! Вон Поляны! Была нормальной русской деревней, а сейчас? Один сплошной Туркестан!

— Хе-хе-хе… — продолжает похохатывать Мустафа. Да, прав был товарищ Сухов: Восток — дело тонкое…

— Они тебя ещё не задолбали? — спросил меня Саня вечером, имея в виду Ферапонта и Аркадия Сергеевича.

— Почему? — возразил я. — Нормальные мыслящие мужики.

— Вот я и говорю: задолбают своей жизненной философией. Хотя, конечно, не дураки. Ферапонт не зря библиотекарем работал. Начитался там всякой… — и он произнёс привычное нецензурное слово.

— Вот и возьми его на моё место, — предложил я. — Не запойный, не заворуй. Чего ещё надо-то? Я же у тебя работаю последнюю неделю, тебе всё равно человека надо искать.

— Да предлагал… — и Саня досадливо махнул рукой. — Он мне в ответ такую кислую рожу скривил…

— Ну, рожа — это ещё не ответ.

—Думаешь?

— Конечно. Так что поговори. В любом случае, это не самый худший вариант. Не Мустафу же брать!

Прошёл год. Я сейчас работаю в Москве, на самой сейчас распространённой в нашей стране и самой востребованной должности. Угадали? Правильно, охранником. Сторожу китайский ресторан, чем вношу посильную лепту в укрепление наших вновь добрососедских китайско-российских связей. Ферапонт Поносов с бродяжничеством завязал и сейчас преподаёт в нашем местном филиале Международной академии каких-то наук.

И ежу понятно, что и сама эта «академия», и её «академические» дипломы — это чистейшей воды фикция и туфта, очередная «отмывка» чьих-то не совсем чистых денег. Но дело идёт, студентов хватает, впрочем, так и должно быть: Россия всегда была богата доверчивыми дураками, и этому своему милому правилу изменять, похоже, не собирается. Аркадий Сергеевич благополучно почил и похоронен на городском кладбище, в той его части, где хоронят фронтовиков. Мустафы не видно. Может, уехал на родину, может, наоборот, капитально осел здесь, в наших краях, и создал крепкую азиатско-русскую семью. А мой бывший работодатель Саня этой зимой внезапно скончался, при весьма, впрочем, грустных обстоятельствах: будучи сильно выпимши, упал в снег и замёрз почти не на пороге собственного дома.

Теперь всеми делами в «Хрустале» занимается его старший сын Дима, и, по слухам, это у него очень неплохо получается. Тем более что в армию ему не идти: покойный Саня в своё время купил ему (и недорого — две тысячи долларов) «белый» билет, так что Диме можно спокойно и уверенно смотреть в завтрашний день.

Да и у других клиентов «Хрусталя», хотя я их и не вижу теперь, тоже, думаю, всё нормально. Тоже всё, как любил говорить всё тот же Саня, «согласно навсегда куплеТым билетам».