Сегодня аккордеонист играет «Шербургские зонтики». Можно было бы назвать его «уличным», но играет он не на улице. Он играет на самом краю подземного перехода. В той же глупой лыжной шапочке, что и вчера, и позавчера. В том же полосатом свитере. И сидит, кажется, на том же ящике.
Непреднамеренно сутулясь, торопливо прохожу мимо. Поднимаюсь по каменным ступенькам из гнетущего склепа подземного перехода на простор улицы. Короткой дорогой — через дворы, вдоль мусорных баков, грязных луж, прогуливающихся болонок, бабушек на скамейках — в такую рань! — к больнице. Сигарету тушу в урне у центрального входа, но прохожу в торец здания. На седьмой этаж — по лестнице через «служебный». За две недели успел разведать, что легче договориться с санитарками, чем клянчить пропуск у очкастой старушки на центральном входе. Между четвертым и пятым небритый мужик в застиранном больничном халате просит сигарету…
Вхожу с лестницы служебного входа, ловлю полные тревоги и будто бы виноватые взгляды. Невольно здороваюсь. Две женщины и седой мужчина покорно и терпеливо сидят на деревянных откидных креслах. Лет двадцать назад такие посадочные места располагались, наверное, в городском кинотеатре или в фойе районного дома культуры. Мы видимся здесь каждое утро — вот уже вторую неделю. Кто-то отвечает на приветствие, кто-то просто кивает. Отворачиваюсь к окну. Раз все здесь, значит там — обход.
С высоты забавно смотреть на город внизу. Игрушечные домики с разноцветными крышами. Игрушечные машинки едут по игрушечным улицам. Деревья сливаются в капли сплошной зеленой кашицы. Там, внизу, за огромным — во всю стену — стеклом зала ожидания у приемного покоя на седьмом этаже вся жизнь кажется игрушечной, ненастоящей, чужой. Потому что настоящая жизнь — здесь, за дверями отделения нейрохирургии…
Каждая минута тягостного молчания длится бесконечно долго. Мы не разговариваем, почти не двигаемся, и, кажется, даже не шевелимся. Мы терпеливо ждем, когда можно будет войти в больничное отделение. Седоволосый мужчина поднимается с кресла, приоткрывает дверь, заглядывает внутрь, закрывает, отходит к окну. Сажусь на его место, пристраиваю на коленях рюкзак. Гнетущее ожидание, заполненное сомнениями, надеждой, болью.
Вдруг двери широко распахиваются. К нам выходит девушка в пестром байковом халате. Длинные русые волосы собраны сзади в хвост. Бледное лицо. Широко открытые глаза. Медсестра на шаг сзади поддерживает её под руку.
— Скажите, обход уже закончился? В десятую палату можно зайти? — Одна из женщин нетерпеливо встает, трогает медсестру за руку. Та на мгновение отпускает выходившую девушку, оборачивается:
— У вас пропуск есть? И без халата нельзя. Вы же знаете…
Высвободившись, девушка идет сама. Неуверенно ступая, направляется прямо к окну, не сворачивая, не замедляя движение. Немигающими глазами смотрит перед собой. Что-то неестественное чудится в походке, будто с каждым шагом она щупает ногами пол. На седьмом этаже девушка идет прямо в огромное окно, за которым далеко внизу суетится игрушечный город. До неминуемого столкновения со стеклом остается всего пару шагов. Седой мужчина у окна хватает девушку за руку. Она покорно останавливается. Подбегает медсестра:
— Светлана, куда же вы? Пойдемте сюда… — Медсестра обхватывает девушку сзади за талию и выводит на лестницу служебного хода.
Молчание становится еще тягостнее. Хочется убежать, улететь, скрыться, исчезнуть из этого места, из стерильного зала на седьмом этаже. Но нужно ждать. И мы ждем. И почти не смотрим друг на друга. Из подсознания глупо и щемяще звучит аккордеонная мелодия из «Шербургских зонтиков»…
Минут через десять седоволосый мужчина снова приоткрывает дверь в отделение, заглядывает внутрь. Возвращается за сумкой, достает из неё белый халат, набрасывает на плечи, заходит в отделение. Женщина, рвущаяся в десятую палату, идет за ним.
Едва переступаю порог, навстречу — знакомая круглолицая медсестра в кокетливой белой шапочке.
— Вам сегодня нельзя. Вашей жене назначили операцию. Её увезли готовиться. Операция после обеда. Так что сегодня — вам нельзя. Приходите завтра…
Стою на том же месте у окна, откуда полчаса назад русоволосая незрячая девушка готова была шагнуть с высоты навстречу игрушечному городу. Пытаюсь понять слова, которые только что услышал. «Операция… Сегодня нельзя… Приходите завтра… Увезли готовиться… Сегодня нельзя… Куда же вы, Светлана? … Без халата нельзя… Операция… Приходите завтра…»
Спускаюсь по лестнице. Почему-то шагами надо обязательно попасть в ритм мелодии из «Шербургских зонтиков». Она все еще звучит где-то внутри. А я не знаю, что делать дальше. Надо куда-то идти. Чем-то себя занять. Как-то дожить до завтра. «Без халата нельзя… Увезли готовиться…» Во время операции по удалению опухоли в головном мозге может случиться всякое. Дрогнет рука у хирурга — и «куда же вы, Светлана?»
На улице автоматически закуриваю. «Без халата нельзя… Увезли готовиться…» Знакомым путем через дворы — в сторону метро. Надо куда-то идти.
В подземном переходе — вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь». Узнаю издали. Звуки аккордеона щемяще ноют, вплетаются в шум улицы, пересиливают гул автомобильных моторов, шуршание троллейбусных шин, обрывки разговоров. На ступеньках лестницы, ведущей к старому аккордеонисту в лыжной шапочке, останавливаюсь — вроде бы докурить, вроде бы подождать кого-то, вроде бы оглядеться. А на самом деле — выжить. Растолкать подкативший к горлу комок. Быстро-быстро моргать глазами, растворяя возникающие ниоткуда слезы. Удержать нервную дрожь, зарождающуюся в теле. И слушать, слушать, слушать, бесконечно слушать трепетные звуки аккордеона. Мой ласковый и нежный зверь. «Увезли готовиться… Вам нельзя…»
Мелодия исчезает. Неужели закончилась? Доносятся новые аккорды — другие, чужие, ненужные.
Разворачиваюсь, иду по улице — прочь от подземного перехода. Чтобы сохранить звучание вальса. Чтобы слушать и слушать его еще и еще раз где-то внутри себя. Чтобы не расплескать слезы.
Надо куда-то идти… «Куда же вы, Светлана?» Дальше от метро попадается немного встречных. Будний день. Промышленный район. Сок в рюкзаке на пчеле взболтается, наверное, до пены…
Две недели назад врач говорил, что нужна операция. «Пока мы понимаем её, а она понимает и узнает нас». Она уже говорила странные чужие пугающие слова. К месту и не к месту. Пристально смотрела виноватым, умоляющим, потусторонним взглядом. Как будто разглядывала что-то внутри себя. И совсем не видела тех, кто рядом. Спросил тогда у врача, откуда могла появиться опухоль? Глупая привычка выискивать причину.
— Тот, кто точно ответит на этот вопрос, получит Нобелевскую премию. — Врач не терял способности шутить…
А сейчас надо что-то делать, чем-то себя занять. Надо куда-то идти. И не расплескать звуки вальса. Автоматически закуриваю и тут же бросаю сигарету в урну. В горле спазмы от табака. Но надо же что-то делать…
Позвонить её маме? Нет, лучше не надо: изойдет на нервы… Детям тоже лучше пока не знать, что именно сегодня… «Приходите завтра…» А когда? Когда начинается завтра в этом игрушечном городе?
Впереди призывно врезается в бесцветную серость улицы новое алое «М».
Да, правильно, надо ехать. Ехать! Только не домой. Дома будет хуже. Да и далеко он, дом. Где-то в другом городе. Сейчас надо просто ехать. Все равно куда. Чтобы быстрее наступило это завтра. Надо просто ехать…
Под землей — другой мир, другая жизнь. Без автомобилей, без деревьев, без птиц. Без неба. Только каменные стены, стальные ограждения, сосредоточенные люди. Поезда быстро-быстро везут сосредоточенных людей в завтра. Каменные стены прессуют их в массу. Стальные ограждения не дают расслабиться, направляют движение. У мира без неба — свои правила жизни. Здесь нет звуков аккордеона. Здесь нет больниц.
В оконном отражении вагона — как в телеэкране: люди, люди, люди. Сосредоточенные люди. Сериал про жителей игрушечного города. Чужих, молчаливых, разных — и одинаковых. Едем. «Куда же вы, Светлана?..» Низкий женский голос из ниоткуда объявляет следующую станцию, манерно растягивая гласные. Не слушай ее, мой ласковый и нежный зверь. Звучи, звучи. Вон две девушки переговариваются и смеются. Зачем они смеются? Не сорваться бы. Не придраться бы из-за пустяка. Держись. Держись. «Вам сегодня нельзя…» А так хочется набить морду кому-нибудь. Или получить самому. Хотя бы вот от этого юнца в капюшоне. Почему он стоит прямо на выходе из вагона? Еще и с рюкзаком. Ведь, мешает всем. Знает это, и все равно стоит…
Выхожу вместе с улыбающимися девушками.
Что за станция? Те же каменные стены. Тот же холодный синтетический запах. Свистящий лязг уходящего электропоезда на секунду закладывает уши. И так же невыносимо давит потолок. Как будто завтра не наступит уже никогда.
Нет, лучше все-таки наверх. К небу!
Шум улицы в первый момент кажется родным после глухоты искусственного подземелья. Где это? В каком районе игрушечного города? Можно снова закурить. И снова идти. Просто идти вперед. Просто перебирать ногами. И можно уже поднять голову и смотреть в лица встречных: слез нет. Главное — не думать. Не думать! Просто ждать завтра. Просто идти и ждать…
Купол церкви появляется внезапно. Выглядывает из-за очередной скребущей небо каменной конструкции с оконными сотами. Будто издевается плавным изгибом над геометрией прямых углов. Крест упирается в небо. Купол ловит его отражение. Искрится золотом. Золото не подвластно серости. Золото не подвластно камню…
Может быть, туда, мой ласковый и нежный зверь?
Матовые ступени широкой каменой лестницы. Двери приоткрыты. Останавливаюсь. Оборачиваюсь. Город уже не кажется игрушечным. Прямоугольные каменные монстры взяли церковь в окружение. Входить? Звучит и звучит внутри бесконечный вальс. Рвет душу на части. Мой ласковый и нежный зверь…
Опять люди. Много людей. Женщины в платках, мужчины без шапок. Стоят в окружении икон. Молчат. Горят свечи. Где-то впереди, за людскими спинами, невнятно журчит голос священника. Неразборчивые непонятные слова. Крещусь вместе со всеми. Снова и снова крещусь…
Эти люди тоже пришли сюда, чтобы… Чтобы — что? Чтобы просить? Чтобы ждать? Чтобы не бояться завтра? Господи, Боже! Отче наш! Да святится имя Твое, да будет воля Твоя, да придет Царствие Твое. Хлеб наш насущный… Стоп! Нет, не так. Не так! По-другому. О другом… Господи, да будет воля Твоя! Забери мою! Да будет воля Твоя! Забери мою! Забери мою… Забери мою…Да будет воля Твоя! Забери мою…
***
Подходим к подземному переходу, откуда вырывается мелодия «Шербургских зонтиков». Значит, аккордеонист снова посту. Утром, когда шел в больницу к выписке, его еще не было, а теперь вот…
— Я это и вчера слышал, когда к тебе шел. Видно, репертуар у него не богатый. Или не успел ничего разучить за ночь.
Болтаю, выдавливаю неуклюжие шутки. Она неуверенно улыбается, чуть притормаживает перед лестницей вниз, смотрит на музыканта в лыжной шапочке. Её глаза полны спокойной светлой радости. На верхней ступеньке протягиваю руку — поддержать. Она кладет на неё ладонь в мягкой черной перчатке. Другой рукой пытаюсь удержать на плече пухлый бесформенный рюкзак. Неторопливо спускаемся.
— Ты медсестрам своих вещей не оставила на память?
— Да, вроде, все забрала. А что, рюкзак тяжелый?
Господи, она шутит!
В конце лестницы останавливается:
— Давай постоим чуть-чуть. Что-то в глазах потемнело.
После яркого уличного света полумрак подземного перехода на самом деле настораживает. Опускаю рюкзак на пол. Обнимаю её. Мимо туда-сюда по лестнице идут сосредоточенные люди. Аккордеонист смотрит на нас сверху вниз. Поправляет ремень на плече. У него пауза.
— Ну, все же хорошо? Скоро будем дома. Сейчас на метро спокойно доберемся до вокзала. Билеты я купил. У нас еще часа три в запасе. Так что можем не торопиться…
Она настороженно чуть заметно улыбается одними глазами.
И тут звучит «мой» вальс. Ну почему у этого уличного лабуха такой скудный репертуар?! Или он наоборот что-то знает? Знает, что именно сейчас я хочу услышать? Нет, не хочу. Не хочу. Потому что и без внешних звуков все равно постоянно слышу эту мелодию где-то в подсознании. «Мой ласковый и нежный зверь». Глаза сами собой наполняются слезами. Главное, чтобы она не заметила. Опускаюсь на колено, будто бы надо поправить «молнию» на рюкзаке. Надо быстро-быстро моргать глазами. Спасибо, тебе Господи! Спасибо! Да будет воля Твоя! Забери мою. Да будет воля Твоя! Забери мою… Забери мою…
— Ну что там? Молния сломалась? Идем дальше.
Я поднимаюсь с колена, забрасываю рюкзак на плечо:
— Идем! Бежим! Едем! А еще лучше — летим! Как там, у классиков, «пристегнулись простынями и полетели»! О, кстати, а когда мы с тобой сможем «пристегнуться простынями»?
— Болтун! Иди вперед!
— Нет уж, только после вас! И только с вами!