Иван Метелкин перед полицией теперь стал по-настоящему паниковать, нет, не робеть, а паниковать, да так, что завидев стража порядка, старался обойти его стороной.

Никаких дел иметь с представителями, как ему казалось, грозного и карательного органа, который, случись что, вряд ли его, Метелкина, защитит, он никак не хотел. Какой ему резон от этих людей в скучной и мешковатой форме, невзрачной, как сама его жизнь.

Синие галифе и такой же синий и тесный, как броня, мундир, окантованный красным шнуром, яркая, как срезанный арбуз, фуражка — все это ушло в коммунистическое прошлое, жестокое и прекрасное, как сама Иванова молодость.

Серый цвет, цвет праха и пыли, пришедший на смену синему с красным, не мог убедить Метелкина в объективности и безобидности полицейских намерений. Иван, хотя и не попадал в объятия к ним, тесным, как гробовой приют, но со времен давних помнил, что там могут пришить подошвы к любой обуви, а, если потребуется, то пришьют и к голой стопе. Была бы необходимость, за дратвой дело не станет.

Случай встретиться с данными органами Метелкину неожиданно представился, после тихого застолья у его друга, такого же обывателя, как и он сам.

И, надо заметить, причина, нет, не для знакомства с полицией, а для хорошей выпивки, была самая уважительная, — его товарищ уходил на пенсию.

Работа на вредном производстве мелкодисперсных красителей преждевременно освободила его от унизительного труда без заработанной платы, и представила, счастливую возможность получать ежемесячно, невиданное дело! свои гарантированные, хоть и небольшие, но деньги.

Иван Захарович Метелкин страшно завидовал товарищу, вот ведь повезло, так повезло человеку! Пятьдесят пять лет, — и он уже на пенсии! Ничего, что зубов во рту, как у младенца, и вместо волос на голове одуванчик белый, но зато, какое блаженство быть хозяином своего времена!

А времени у Метелкина всегда не хватало: вечная зачумленная круговерть и бестолковщина монтажных площадок, где Иван числился сначала слесарем, потом мастером, потом, наконец, прорабом.

Прораб на монтаже, хоть и начальник, но нередко вкалывает и за бригадира, когда тот находится в загуле, и за нормировщика, и за кладовщика со снабженном, иначе на такой работе не удержится.

Так и кружиться бы ему еще лет десять—пятнадцать, если бы не перемены.

А перемены в России всегда к худшему.

Монтажное дело сразу как-то стало ненужным. На рабочих площадках уже не было слышно того зычного и упругого русского мата, говорившего о здоровье нации и творческом подъеме. Сразу стало грустно и скучно. На работу ходили больше по привычке, чем по нужде. В бухгалтерии денег все равно не было, да и за работу никто не спрашивал.

 Начальство сразу забыло о своем высоком предназначении и, оглядываясь на центр, занялось растаскиванием по своим норам социалистическую собственность в особо крупных размерах, не стесняясь ни своей совести, ни карательных органов, которые по стороннему наблюдению Метелкина, никак не желали вникать в суть растащиловки, открытого обворовывание народа.

Может им, то есть этим самым органам, установка сверху дана такая — не трогать своих, да и чужих не задевать. Молоти свою копну для навара! А народ, он и есть народ, ему, сколько не дай, он или пропьет, или потеряет. Не привык народ к достатку, что тут поделаешь?

Кремлевские стены высоки, за ними ничего не слышно. Горько стало Ивану Захаровичу, плюнул он на свое родимое производство и подался на вольные заработки — на случайные, на шабашные. Приходилось делать всякое. А куда денется? Жить-то надо!

Так Иван вот и крутится с темна и до темна. Теперь с деньгами полегче стало. Шабашит Иван. Руки у него от плечей растут, да и глаз, как ватерпас. Богатеям особняки помогает возводить. Новая буржуазия, хоть и прижимистая, но за работу платит вовремя и не бартером, а рублями, дешевыми, да настоящими.

Бьется Иван Захарович, колотится, семью кормит.

А вот другу повезло. Тот без семьи живет. Как устроился на химкомбинат, так жена, после двух—трех месяцев его работы, сразу почему-то ушла, хотя этот самый Иванов друг спиртного в рот брал редко, деньги всегда носил домой, а от женщин стыдливо отводил глаза. И вот живет он теперь вольным холостяком: ни перед кем не отчитывается и никому не должен. А Иван все крутится и крутится, все крутится и крутится! Все горб гнет. Жене вечно не хватает денег — то шуба износилась, то зубная паста кончилась. Правда, вторая дочь умница, в институте красный диплом норовит получить, но для этого теперь ума мало, деньги профессорам тоже нужнее чести...

Вот и пропустил Иван на этом грустном мальчишнике, может, немного лишнего, завидуя предстоящей свободе своего товарища, заодно и радуясь за него.

Запозднился Иван у друга, загулялся. Домой идти не хочется. Откинулся на спинку стула, кайф ловит.

На столе закуска, хоть и не богатая, но питательная — колбаса вареная, селедочка в рассоле, картошка, уже теперешнего урожая, сало. Какая же выпивка без сала! Ну, и лучок, конечно, кольца на тарелке разбросал, и бутылочка еще не вся опорожнена. Водичка минеральная пузырьками прыскает.

Какого же кобеля еще надо! И хорошо так Ивану — век бы сидел, не двигался.

Но, как говорится, хорош гость, который вовремя уходит. Вот и ему пора уже двигать восвояси. Наломался за день, да и водочка подействовала, в сон манит, расслабляет.

 Расцеловались они с другом, и Ивана подхватила промозглая русская осень, неряшливая и грязная: то ветер с дождем, то дождь с ветром.

Нехорошая осень.

Наверное, никогда матушка-Россия от грязи не отвыкнет — засеют газоны травой, а к осени уже перемесили: или люди в обход идти никак не хотят, или машина из кювета юзом по тому газону протащится. Глядишь, к весне опять траву сеять придется…

Пересек Иван рынок, и — на остановку, троллейбус ждать. А троллейбусы, как известно, в нужный момент никогда не приходят.

Стоит мужик, вжал голову в плечи. От назойливой, докучной погоды воротником заслонился. Холодно.

Теперь почему-то сразу к семье потянуло. Жена попилит-попилит, да и мягким бочком согреет. Кровать тесна, а женское тело просторное теплое. Пусть дочь еще не замужем, пусть учится, так оно может и к лучшему. Чем зятя-бездельника кормить, они вон нынче какие, в показуху играют, секс-эротику практикуют, где не попадя, машину-иномарку давай. Квартирой обеспечь. Живут по принципу — ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем. От такого зятя сам в общежитие сбежишь...

— Что, дядек, притомился? — щелкнуло Ивана по ушам бесцеремонным вопросом.

Метелкин встрепенулся, в себя пришел. Глядит, а перед ним, как ванька-встанька, полицай вырос, рука дубиночкой поигрывает, в плечах сила налита. Стало, как-то нехорошо Ивану, засмущался, заерзал руками по карманам. Стоит, оправдывается.

 А полицейский, то ли от скуки, то ли пытливый такой, все пристает: откуда да чего, да куда путь держишь?

Пока разговаривали — то да сё, вот и машина подкатила. На крыше голубой стакан с денатуратом крутится.

— Садись, гражданин, подвезем!

Не поверил Иван, но обрадовался. Видать, зря он плохо думал о своей полиции, она, оказывается, взаправду нас бережет.

Приободрился Метелкин, сунулся в услужливо открытую дверь, и оказался в тесном, но довольно уютном месте, правда, окна зарешеченные. Ну, и пусть — зарешеченные! Что ему, вылезать через них что ли?

Сидит Иван, весело посиживает: в потолке лампочка матовая, правда, тоже зарешеченная, тусклая, а все видать.

Качнуло мужика, как на волне высокой, и поехали они.

То ли от качки, то ли от выпитого, Метелкина в сон потянуло, дремота на грудь, как медведь навалилась. Сухо, тепло в машине, только по крыше дождь барабанит; "цок-цок-цок!", да лампочка в потолке на толчках мигает, мол, не робей, мужик, скоро на месте будем!

Эх, и завалится сейчас в кровать Иван! Буди — не разбудишь. За день уработался, да и у товарища себе позволил... Нет, в постель! Спать—спать! Никаких баталий с женой. Голову до подушки донесет — и все!

Неожиданно машина тормознула так, что Метелкина швырнуло вперед, и он ударился головой о какую-то железяку в кузове.

По щеке потекло теплое и липкое.

— Давай, давай, отец! Выползай на свет Божий, не стесняйся! Все свои тут. Родные! — сквозь перестук дождя кричал в открытую дверь молодой парень в черной, блестящей от воды куртке, и тоже с погонами.

Но это был уже другой блюститель порядка.

"Во, еще один!" — подумал Иван, морщась от боли в виске.

Тыльной стороной ладони он смахнул вязкую струйку. — Кровь, наверное? Жена еще no—глупости подумает, что дрался с кем... — Иван, кряхтя, высунулся из машины, и не узнал местность. — Нет, это не его дом, светится весь. В жилых домах подъезды никогда не освещаются, потому там легко и на кулак наскочить..."

Черный квадрат таблицы на стене под фонарем, где красными буквами было прописано, что это за учреждение, вмиг развеял сомнения Метелкина: "Вот-те на! В ментовку привезли! Может, какой свидетельский документ подписать? Да, и какой он свидетель, если стоял на остановке и никакого противозаконного не видел? Чего ему здесь торчать? Времени нет. Жена беспокоится, домой надо..."

Иван хотел, было, что-то сказать этому молоденькому в мокрой тужурке, но тот быстро и привычно, схватив его за воротник, сдернул с машины.

Метелкин, не ожидая такой сноровки от молоденького парня, пролетел юзом по мокрому асфальту, ткнувшись головой прямо в бордюрный камень, где, журча и ворочаясь, уходила вода в канализационную решетку.

— Ну вот; отец, говорили тебе: "Закусывать надо!" Не валялся бы теперь в ногах — укоризненно, в насмешку, наставлял его начинающий блюститель порядка и законности. — Возись теперь с вами, свиньями!

Полицейский был хоть и молоденький, да ухватистый, он выдернул из лужи Метелкина и втолкнул его в, тут же, как будто само собой распахнувшуюся, дверь.

Иван, еще не успев, как следует осерчать, очутился в просторном светлом помещении, одна часть которого — "зверинец", была огорожена стальной решеткой, но за ней, то есть за решеткой, никого не было: то ли день был такой неурожайный, а то ли клиентов перевели в более подходящее место.

Метелкин стоял посередине комнаты и загнано оглядывался по сторонам.

— Э-э! Дядя, обмочился никак? — из-за тяжелого и широкого, как двуспальная кровать, стола, потягиваясь, поднялся и вышел навстречу дежурный по отделению. А, может и вовсе не дежурный, а просто, убивающий свое рабочее время, человек в полицейской форме.

Человек, наклонив голову, с удивлением рассматривал Ивана, обходя его стороной, как обходят строптивую лошадь.

 На, доселе скучающем лице, обозначилось оживление. Наверное, плохо без постояльцев, время долго тянется, а до смены еще, ой-ой-ой сколько! Пуст сегодняшний "зверинец": то ли погода не позволяет российскому гражданину нарушать правопорядок, то ли патрульную службу осенняя слякоть загнала по обсиженным углам. Ну, нет постояльцев и — все тут! Но дежурному сейчас повезло. То скучал весь вечер, а теперь вот шута горохового подвалило — есть повод в кошки-мышки поиграть.

Дежурный сделал два или три круга возле Метелкина, и быстро выбросил натренированный кулак вперед! "Ты чего, мужик, стоишь тут? Садись!"

От короткого, но молниеносного удара в грудь Метелкин пошатнулся, но устоял на ногах.

"Кто же так шутит?" — подумал Иван, осторожно присаживаясь, чтобы не испачкать стул, на самый его краешек.

Дежурный, не обращая больше внимания на Метелкина, вернулся к своему столу, дотянулся, перегнувшись, до пачки сигарет, крутанул в руках зажигалку и, сделав несколько затяжек, подошел к Ивану, протягивая дымящийся окурок.

Иван давно, бросил курить, и к табаку теперь стал иметь стойкое отвращение. Он, обижено посмотрев на дежурного, несколько раз отрицательно мотнул головой.

Дежурный, вроде потеряв интерес к задержанному, перевел взгляд куда-то в угол, и туда же посмотрел Метелкин.

В углу было пусто.

Вдруг удар полицейского крепкого башмака снизу под колени, опрокинул Метелкина вместе со стулом на спину, и он больно ударился затылком о кафельный пол.

— А чегой-то ты тут разлегся? — спокойно, почти по-свойски спросил его милиционер.

Нет! С Иваном Захаровичем так еще никто не обращался! Конечно, он, как и всякий человек, бывал в различных переделках, но, чтобы его били вот так, в насмешку, ради азарта...

Метелкин был хоть и небольшого роста, но еще в силе мужик. Постоять за себя считал делом чести. Дотянувшись до казенных бахил обидчика, и цепко ухватившись за них, дернул полицая на себя.

То ли от неожиданности, а то ли от крепкого захвата, малый грохнулся со всего роста на спину, да так и остался лежать, быстро-быстро засучив ногами.

На грохот и возню в дежурное помещение поспешил другой полицейский, вероятно, помощник того дежурного, который теперь лежал на полу и елозил кожей ботинок по кафелю.

Метелкин уже стоял, потирая грязной ладонью ушибленный затылок. Из разбитого еще в машине виска все так же сочилась кровь.

Помощник оказался посмышленей своего начальника, и быстрым захватом, заломив руку Ивану, тут же приковал его наручниками к решетке "зверинца".

Дежурный в это время, уже перестав сучить ногами, медленно поднимался с пола, ухватившись руками за голову и морщась от боли.

Напарник, подсуетившись, помог ему подняться и, усадив на стул, где перед этим только что сидел Метелкин, стал, раздвигая волосы, высматривать ушибленное место своего начальника.

— Ну, всё, батяня! Ты — инвалид! — с кривой усмешкой процедил дежурный, пока напарник рылся у него в волосах.

Достав из стоящего в углу зеленого сейфа еще непочатую бутылку водки, помощник быстро зубами снял алюминиевую тюбетейку с горлышка и опрокинул бутылку на зажатый в руке носовой платок.

Водка прерывистой струей щедро стекала на пол из—под его ладоней. Обернувшись к своему начальнику, он стал прикладывать набухший тампон к его волосам, отчего по батисту платка пошли розовые разводы.

Обидчик Метелкина от каждого прикосновения своего напарника приподнимался со стула, морщась и качая головой.

Выкурив, услужливо поданную помощником сигарету, дежурный встал и, глядя в сторону, мимо Метелкина, неожиданно развернувшись, точным движением пудового кулака ударил его в живот, отчего тот, переломившись пополам, повис на пристегнутой наручниками кисти руки.

От болевого шока Метелкин никак не мог вздохнуть, лишь только беззвучно шевелил губами, синея и выпучив глаза.

Помощник дежурного быстро отстегнул Ивана, и Метелкин кулем свалился на пол, судорожно дергая головой в попытке захватить воздух.

Помощник заботливо перевалил несчастного на живот и, вроде бы слегка, ребром ладони ударил его между лопаток, отчего тот сказал: "Ы-ы!", и тут же задышал.

— Сволочи! — хрипел Метелкин сквозь морковную пену на губах. — Фашисты! За что?

— А было бы за что, мы тебя угрохали бы — невозмутимо ответил дежурный, все еще прикладывая ладонь к затылку.

— Слушай, Михалыч, надоел он мне до страсти! — наклонился помощник к своему начальнику так близко, что тот отстранил его рукой. — Давай мы из него "колобок" сделаем, а?

— Не, — мотнул головой дежурный и тут же тихо застонал, скривив рот. Наверное, хорошо приложил его Метелкин к полу. — Мы этого "молотка" в "кувалду" соорганизуем. Будем в стенку костыли забивать.

Помощник, чему—то обрадовавшись, широко заулыбался, потирая, как от холода руки.

Подойдя к Метелкину, они перевернули стонавшего мужика на спину, встали по обе его стороны, подхватили за руки и за ноги, и подтащили к массивной кирпичной стене старинной кладки. С выкриком "Гоп!", резко качнув страдальца, они ударили тощим мужицким задом в покрашенную тоскливой темно—зеленой краской стену.

Потом: "Гоп-гоп!" — еще раз.

И еще раз.

Иван, почему-то, ни разу не ойкнув, вдруг отяжелел и откинул назад голову.

Ребята снова опустили Метелкина на пол, и тот, что постарше, сунул два пальца ему за воротник, прижав сонную артерию.

— Живучий, гад! — он поддел носком ботинка Метелкину ноги, и они тут же, с глухим стуком, упали на пол.

— Убрать бы его, а то к утру смена придет. Бумагу составлять надо... — помощник вопросительно посмотрел на своего старшого.

Тот понимающе кивнул головой, полез зачем—то в аптечный ящик, висящий здесь же, на стене, и достал оттуда большую, как детский мяч, клизму оранжевого цвета. Опустив ее длинный сосок в бутылку с водкой, он выбрал почти все ее содержимое, и подошел с клизмой, держа ее, как свечку, к безжизненному Метелкину.

Помощник спустил с Ивана штаны, перевернул лицом к полу, подсунув под живот его согнутые колени, отчего зад мужика приподнялся готовый к дальнейшей процедуре.

Дежурный не сразу, но со второго или третьего захода, найдя анальное отверстие, ввел туда длинный, как дудка, наконечник клизмы и нажал резиновую грушу.

Ребята знали, что делали.

Мужик, даже если и придет в сознание, после такой дозы в прямую кишку, никогда не вспомнит, что с ним было за последние два года.

Вытащив Метелкина на улицу, она бросили его мокнуть в соседнем парке. Пусть мужик охладится, а то горячий больно.

Метелкин очнулся только на третий день в больнице.

Конечно, у него отшибло память напрочь. Сплошная черная дыра. Помнит, как звать его, а дальше — ничего!

То ли от простуды, то ли еще по какой причине, — никто не знает, но у Ивана отказали ноги. Когда ущипнешь, вроде, больно. А ходить, не ходят. Но Метелкину повезло — сосед по лестничной клетке, безногий Митька—афганец, как раз к этому времени умер, и легкая в ходу, с иностранной эмблемой коляска досталась Ивану.

Катается теперь Метелкин по двору. На солнышко смотрит. Щурится. Пообвык уже. На то он и русский человек...