На порог контрольно-пропускного пункта воинской части вышел отутюженный до фуражки офицер — командир роты капитан Орлов. Массивная, обитая железом дверь КПП захлопнулась позади офицера, отсекая мир Уставов и Ее Величества Службы. Орлов мельком взглянул на часы: двадцать три двадцать пять... И не спеша двинулся по знакомой, притихшей до утра улице, не скрадывающей шаги одинокого человека.

По времени дорога до съемной квартиры обычно занимала минут пятнадцать-двадцать. А по пространству — четыре с половиной квартала.

Но, завернув за угол стандартного пятиэтажного дома, на подходе к старому, ныне запущенному скверику, Орлов увидел их, и время тут же растянулось, а пространство медленно начало сужаться.

Компания из нескольких парней примостилась на толстом высохшем куске бревна, давно валявшемся у тротуара. Правда, длины бревна одному из компании не хватило, и он, худосочный, топтался перед приятелями, похоже, привычно уступив им лучшие места под луной, и пытался что-то рассказать, не вынимая рук из карманов джинсов.

«Моллюск», — автоматически оценил про себя и окрестил худосочного Орлов. Оцененный же, усмотрев приближающегося к компании офицера, с ухмылкой присвистнул и картинно-радостно воскликнул:

— Ого! Кого я вижу! Дядя военный! — и цветисто выругался.

Непонятное беспокойство, необъяснимое волнение вдруг охватило офицера.

— И откуда б так поздно? — продолжил монолог Моллюск. — Жрал, блин, наверняка, на халяву. А дома мамочке втолковывать будет: мол, тревога...

Орлов внутренне напрягся, пальцы рук сами собой сжались в кулаки. Но шел он и дальше, не сворачивая: считал, что к этому обязывает офицерское звание. Однако просто так миновать Моллюска не удалось — резко дернувшись в сторону ротного, он задел того плечом и тут же притворно возмутился:

— Дядя, ты че, толкаться, да? Крутой, блин, да? А ну, стоять, смирно!

Для сидящих на бревне Орлов был виноват уж тем, что носил офицерскую форму — парни неосознанно ассоциировали ее с насилием над своей уличной свободой. Насилием, которое анархистски настроенные молодые люди кто уже испытал на себе во время срочной службы, а кто только готовился — по возрасту — испытать, вовсе того не желая. Что ж, они равно были недовольны этим, а тут — прекрасный случай без особого риска потешить собственное самолюбие.

— Стоять, я сказал! — и с этими словами Моллюск пихнул офицера ладонями в грудь, надвигаясь на него. — Че, тупой, блин, не въезжаешь?

У капитана екнуло сердце: худосочный прямо-таки нарывался на скандал. А вероятных противников пятеро, и без чьей-то помощи... Да и поди-ка ее еще дождись, хоть и шел бы кто мимо...

Имелась, правда, в кармане брюк у Орлова одна вещица. Постоянно носить ее с собой он стал после попытки вот так же, поздним вечером, защитить незнакомую девушку, к которой пристали трое подвыпивших хулиганов, требуя раздеться до костюма Евы. Незнакомка-то тогда, воспользовавшись ситуацией, убежала — офицер отвлек внимание извращенцев на себя, а вот ему самому полупьяные парни тогда сильно накостыляли. Вдобавок, назавтра пришлось писать на службе кучу объяснительных — следы кулачного столкновения отчетливо читались у избитого ротного на лице. Не стараясь разобраться в ситуации, политработники быстро приписали офицеру инициативу конфликта, по ходу дела обвинив в неискренности: «А была ли вообще девушка? Если да — представьте...»

Итоговый результат — «строгач» по служебной линии — «за аморальное поведение в общественном месте».

«Случись и сейчас открытый конфликт, сиречь, драка, — быстро проигрывало сознание ситуацию, — и в моих действиях неминуемо будет усмотрена система...»

Меж тем Моллюск, воодушевленный молчанием офицера, все больше распалялся:

— Язык в задницу, да, дядя? А кто толкался? — и внезапно попытался въехать Орлову по челюсти, но тот все же успел среагировать, отклонившись в сторону.

От резкого движения с головы офицера слетела фуражка. А с бревна донесся голос одного из приятелей худосочного:

— Да отлепись ты от него, Свинячий! Пускай его, живет...

— Ни хрена! Пускай ответит! — и скандалист дерзко подфутболил «картуз».

От столь демонстративного оскорбления ротный еле сдержался. Нет, при раскладе пять к единице по-любому было несуразно лезть в драку: панихидный для одиночки итог железобетонно известен заранее.

Увещевавший худосочного, крепко скроенный приятель поднялся с бревна и дернул Моллюска за рукав:

— Тебе сказано — отлепись! Свалил отсюда, капитан! Быстро! — и обхватил Моллюска-Свинячего за плечи, придерживая и стесняя его движения.

Матерясь в душе, Орлов поднял фуражку. Пошел восвояси, отряхивая ее от пыли. И тут слух его резанули догнавшие сзади слова вырывавшегося из рук приятеля скандалиста:

— Эй, дядя унтер! А ведь ты — трусняк! И педик!

— Сам такой! — вдруг рефлективно слетело с языка у ротного.

— Чего-о-о? — И остававшиеся на бревне разом вскочили на ноги.

— Того! — взорвался обернувшийся к кампании офицер. — Да что я вам всем и ему, в том числе, сделал? Впервые вижу!

— Пусти! — визжал худосочный, не столько вырываясь, сколько работая на публику. — Я, блин, его... Одной левой! В землю колом вколочу! Всю жизнь на лекарства...

— А ну, приткнись! — неожиданно жестко скомандовал приятель-крепыш, и Моллюск сразу замолчал. — Ладно, звездоносец... Давай, добазаривай. А за базар, само собой, потом ответишь. Вот, Свинячий первым и будет...

Тут Орлов догадался, что прозвище свое худосочный агрессор получил за широкое, тазиком, лицо и курносый нос. Уперев руки в пояс, чтобы удобнее было скользнуть правой ладонью в задний карман, ротный — назвался же груздем — принялся добазаривать:

— Послушай, Свинячий, — и это умышленное обращение вызвало приступ гогота у всех из компании, кроме худосочного, завопившего: «Ну, все, блин, ты — покойник!» Но капитан продолжил: — Вот если бы ты на бревне один сидел, а мимо я и еще четыре офицера шли, ты бы также цепляться начал? Или язык в задницу, да? И даже если б тебя на самом деле толкнули?

Компания опять заржала — унижение Моллюска пришлось по вкусу. Орлов же торопливо закончил:

— Так может, для начала уравняем шансы, коль уж так руки чешутся помахаться? Я ведь не предлагаю один на один — точно знаю, что струсишь. А вот возьми в помощь себе еще любого...

— Всё? — емко поинтересовался сдерживавший Моллюска его приятель — похоже, вожак компании. — Тогда... Змей, ну-ка, помоги Свинячему сделать его по полной программе...

— Да как два пальца об асфальт. Отойдем для удобства? — кивнул ротному на одну из диагональных аллеек скверика Змей — чуть ли не двухметрового роста верзила: до этого момента он лениво, почти отрешенно наблюдал за конфликтом.

— Вперед! — подпрыгивал на месте щерившийся в злобной ухмылке Моллюск. — Ты у меня, блин, щас землю жрать будешь!

Достаточно удалившись от уличных фонарей по асфальтированной дорожке, двухметровый остановился. Круто повернулся к офицеру, чье сердце бешено колотилось.

— Ну, погнали? — и картинно сымитировал подворачивание рукавов.

— Сейчас, вот только закурим...

Капитан торопливо вытянул из заднего кармана металлический портсигар.

— Не поня-ал... — удивленно протянул Змей.

А Свинячий примитивно предположил:

— Сбесился, блин, дядя со страху!

— Да нет же, закурим, — повторил, воюя с непослушной защелкой, капитан.

Наконец он отпер металлическую коробочку и поднес ее к лицу своего главного противника.

Выждав, пока верзила в недоумении сунется в портсигар, Орлов, зажмурившись, резко дунул на его содержимое и тут же отскочил в сторону. Смесь табака с красным молотым перцем запорошила любопытствующему глаза. Змей с ревом прижал ладони к лицу. Орлов же резко подскочил к Моллюску и ударил его, опешившего от неожиданности. В промежность. Носком ноги, обутой в тяжелый форменный ботинок. С диким вскриком-всхлипом худосочный рухнул наземь.

— Я за базар ответил, — скороговоркой пояснил Орлов и скользнул в глубину зарослей. Лавируя меж толстенными вязами и ясенями, сдернул приметную фуражку. А скрывшись в темноте за густыми кустами сирени и шиповника, на секунду приостановился, в ожидании услышать за спиной топот жаждущих сатисфакции.

Нет, преследовать офицера парни поостереглись, не понимая, что же он такого сотворил с их приятелем, столь нечеловечески вопящим. Скрюченный Моллюск тоненько подвывал на аллейном асфальте, прижимая ладони к паху.

Кое-как прояснив ситуацию, верзилу срочно повели промывать глаза. Куда?

В самом центре скверика, на пересечении аллеек, доживал свой век давно недействующий фонтан. Когда-то его ступенчатый постамент украшала бронзовая скульптура золотой рыбки, из зубастого рта которой била водяная струя. С годами у фонтана вышел из строя погружной насос и узкий поток иссяк. Новый агрегат по каким-то причинам так и не установили. Шло время…

И однажды скульптуру, несмотря на всю ее тяжесть, безлунной ночью и явно в направлении пункта приема цветмета, уволокли неизвестные лица. А бетонная чаша фонтана фрагментарно разрушилась. Однако на замусоренном дне ее, после летних гроз, на время скапливалась дождевая вода. Вот ею — зеленоватой, застоялой — парни сейчас и плескали в лицо временно ослепшего, изошедшего слезами приятеля.

Впрочем, всего этого Орлов не видел. Как и приковылявшего к фонтану, морщившегося от боли и на каждом шагу матерящегося Свинячего.

— Что, сука, добазарился? — сплюнув, обозленно кинул ему предъяву наконец-то кое-как прозревший Змей.

И от короткого удара: левой снизу, в подбородок, разжигатель конфликта на миг вознесся на воздуси и глухо-тяжело шлепнулся на всю спину, задрав ноги.

Верзила топтал его. Злобно. Увлеченно. Садистски. Собратья-зрители не спешили остановить избиение, напротив — жадно наблюдали за вершащейся на их глазах расправой. Наконец вожак компании с трудом оттащил озверевшего от вида крови Змея от бесчувственного тела...

А офицер в ту ночь долго не мог заснуть, возбужденный пережитым. Даже на сон грядущий попытался читать Евангелие, по случаю купленное два дня назад у небритого субъекта в хорошо пошитом, но уже заношенном и помятом костюме.

Субъект подкатился на улице и вежливо предложил офицеру старинное религиозное издание за цену пяти бутылок водки, но в итоге уступил фолиант почти вдвое дешевле. Орлову же просто стало интересно, что же именно написано в этом «божественном уставе» — ведь за двадцать восемь прожитых лет он такой книги в руках даже не держал, и посему капитан не пожалел «деревянных».

Не осилив, однако, и нескольких страниц толстого тома, остановившись на словах: «Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это все приложится Вам», Орлов выпустил книгу из рук, и ему привиделось, что...

Он находится вовсе не в своей холостяцкой квартире, а стоит в суде, за барьером на месте подсудимого и одетый в парадную форму. Как ни странно, под потолком зала заседаний горели столь знакомые казарменные лампы ночного освещения в проволочных колпаках. Как раз напротив него располагался прокурор — в черной мантии и седом парике, сквозь который, по обеим сторонам маленькой шапочки (Орлов попытался ущипнуть себя) пробивались симпатичные рожки.

Впрочем, сатана даже и не пытался скрывать, кто он таков на самом деле. Перекладывая какие-то бумаги за столом, на котором стояла чернильница в форме миниатюрного — натурального? — черепа, дьявол непринужденно обмахивался кончиком длинного хвоста, распушив его кисточку наподобие веера. Было, похоже, что нечистой силе душновато в прокурорском одеянии. А больше в зале — ни за судейским столом, ни в зрительских креслах, ни на месте защитника — не оказалось никого.

— Доброта в защите не нуждается и вершится вовсе не из расчета на зрителя, — сухим, надтреснутым голосом заговорил дьявол, по-видимому, прочтя мысли человека. — Но — только не доброта с кулаками, коя достойна осуждения лишь.

— А... судьи кто? — неожиданно для себя, по Грибоедову, спросил Орлов у прокурора-Дьявола.

— Я тебе и един во всех лицах, — радостно захохотал тот, исчезнув с прокурорского кресла и вдруг возникнув на судейском, резном, обитом ржавого цвета бархатом. Хвост с распушенной кисточкой победно задрался, приподнимая мантию, закачался вправо-влево. — Ох, человек-человек, — внезапно посерьезнел Вельзевул. — Грех великий лежит на твоей душе, отныне и присно...

— Так и радуйтесь этому, — осторожно заметил Орлов, и смутная догадка шевельнулась в его сознании. — А вообще-то, считаю, поступил правильно...

— Это ты зря... — саркастически усмехнулся дьявол, помрачнел и переместился назад, на прокурорское место. — Но сказано в главе седьмой Евангелия от Матфея: «Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, т а к и м будете и судимы; и какою мерою мерите, т а к о ю и вам будут мерить...»

Когда дьявол, к изумлению офицера, взялся цитировать Священное писание, голос Вельзевула совершенно изменился и приобрел торжественные нотки.

Капитан удивленно поинтересовался:

— И с каких это пор ваше сатанинское величество стали столь искушены в божественных первоисточниках?

— Век живи — век учись, — сказал и назидательно качнул головой дьявол. — А вторая часть сей поговорки не по мою душу: во-первых, у меня ее нет, а во-вторых, я — бессмертен... — и исчез.

Опять явившись в судейском кресле, сатана предупреждающе погрозил с него черным пальцем:

— Подсудимый, не пристало перебивать прокурора. Сие есть неуважение к суду.

Еще один нуль-переход, и Вельзевул-прокурор торжественно возвестил:

— Итак, утверждаю всегласно: грех, подсудимым свершенный, в сути страшен и неискупим. Ибо испокон веков, как бытие существует и к концу своему себя же ведет, добру воспрещается отвечать злом на зло, ему причиненное — в реальности это всегда порождало лишь еще большее зло. И потому требую я, — при этих словах дьявол глухо стукнул об пол хвостом, — требую, чтобы к подсудимому в суете времени земного, грешного, тленного, как можно расторопнее возмездие большего зла исполнено было.

— Требую слова! — возмутился Орлов. — Я же не имел права трусить тогда, при конфликте, как, впрочем, и в любой другой ситуации, иначе стыдно было бы далее носить форму офицера. Но — не схитри в ту минуту, и наверняка бы проиграл бой, один против пятерых, без поддержки. Что тоже отнюдь не украсило бы форму и офицерскую честь...

— И ты еще смеешь глаголить о чести? — всплеснул мохнатыми лапами дьявол. — Да именно ее ты и растоптал своей нечестностью, предал, превратив истинную доброту в доброту с кулаками и свершив большее зло, нежели к тебе самому применено могло быть было. А за все на нашем страшном суде следует платить, и по высшей мерке... Взгляни! — и офицер внезапно обнаружил перед собой, внутри траурного венка, возникшего над барьером свидетеля, воспаленные, отстраненные от черепа огромные глаза, истекающие крошками табака и молотого перца. — Разве не есть это подтверждение твоей виновности? Итак, решено: виновен и лишаешься последнего слова!

Орлов почувствовал, как потусторонние силы сжали его губы в не размыкаемую полоску, как металлической тяжестью налилось все тело, а дьявол, мгновенно разделившись на множество ипостасей, тут же заполнил своими подобиями весь судебный зал...

— Виновен! Виновен!! Виновен!!! — в радостном исступлении ревела сатанинская толпа. — Достоин смерти! Злой! Лютой! — и устремивший неотрывный взгляд на разом высохшие от необычных слез глаза, человек прочел в них тот же окончательный приговор.

«Дежурный» синий свет в зале сгустился, и барьер, за которым находился «подсудимый», ожил, оказавшись сплетенным из тел множества гремучих змей. Десятки шипящих гадов, разинувших смрадные пасти с раздвоенными языками, устремились к лицу офицера. Из дьявольских уст кощунственно прозвучали слова:

— И на все воля наша... — А последней мыслью спящего была не до конца оформившаяся: значит, судил-то его вовсе не сатана...

И тут офицер проснулся от собственного крика и весь в холодном поту.

— Тьфу, черт! Ну, привидится же такая дьвольщина! — выругался капитан и увидел лежащее у изголовья кровати раскрытое Евангелие. — Просветился, называется, на ночь!

...Умывшись и перекусив, офицер привычно направился на службу. Евангелие он, правда, с пола поднял. И все не мог избавиться от угнездившегося в душе дурацкого чувства безотчетного, необъяснимого страха...

Спустя несколько дней, пожилой мужчина, на ранней пробежке, случайно обнаружил в неухоженном скверике распростертого меж разросшимися кустами человека — без признаков жизни и в форме капитана-мотострелка. У офицера был проломлен череп и выбиты глаза.

А еще через два месяца в суде слушалось уголовное дело об умышленном убийстве. На скамье подсудимых находились двое парней: один — крупный, огромного роста, и второй — невысокий, худосочный.

В числе вещественных доказательств на процессе фигурировало растрепанное Евангелие. Его, рядом с форменной фуражкой и выпотрошенным «дипломатом», обнаружили у бездыханного тела. Священное писание оказалось раскрыто на странице, где чья-то неведомая рука красным карандашом, жирно обвела: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки».