Умер Марк Захаров.

Вот времечко было! Отличных фильмов — полно. Я, помню, за секунду определял, хороший фильм или нет. А сегодня начался какой-то сериал. Мне самые первые кадры понравились, и я стал смотреть. Ну и скоро выключил. Как когдатошние фильмы киностудии имени Довженко — все красавцы, не разберёшь, кто в каком эпизоде. — Опустился я. Ошибся. Секунды стало мало.

Вспоминаю один разговор с товарищем лет двенадцать тому назад. Ему очень нравился фильм «Тот самый Мюнхгаузен» (1979). А мне нет. Он спросил, почему. Я подумал и ответил: от головы сделан, скрытая сатира. А сатира — самый нехудожественный род искусства.

Я ни на секунду не был взволнован фильмом.

Может ли быть, что, посмотрев его 40 лет спустя, я взволнуюсь или найду в нём следы подсознательного идеала автора, то есть — художественность? (По моему` теперь, экстремиста, определению художественности.)

Первый эпизод — рассказ, как Мюнхгаузен вытянул себя с конём из болота за волосы.

Охотник говорит: «Чушь. Невозможно. А где доказательства?». А барон отвечает: «Я жив».

Как в Англии сразу сказали, что российские шпионы отравили Скрипалей. А доказательства — их кошка мертва.

А что имел в виду относительно СССР Захаров? — Не имея такой злобы на СССР, как у него, я не сразу нашёлся. — «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» (Ленин). — И какое доказательство? Советская власть (в смысле — власть партноменклатуры единственной в стране партии), — сильно централизованная власть, построенная на силовом пути в коммунизм, жива в момент показа фильма на следующий год после создания фильма.

Слова — по мысли охотника и Захарова — не доказательство.

На второй байке — про вишнёвое дерево во лбу оленя, после хохота всех охотников раздаётся закадровый нарастающий угрожающий, перерастающий в торжествующий, звук, и на поле из леса выходит олень с вишнёвым деревом. Охотники вскочили, а Мюнхгаузен торжественно, но сдержано улыбнулся. И пошли титры. — То есть Захаров признался, что он разыграл нас, зрителей. — И мы тоже улыбаемся, довольны, что он нас разыграл. И тем присоединились к мнению Захарова, что слова Ленина — лишь слова.

А актуальность у эпизода сегодня есть, если либералы опасаются, что Путин ведёт страну обратно в СССР? — Опять у меня затруднения, потому что я — за Путина.

Впрочем, следующий после титров эпизод — абсурд на каждом шагу — уже можно считать злободневным. Пастор приехал к Мюнхгаузену, а там всё — абсурдно. Пастор дёрнул за верёвку, привязанную к языку колокола над входными воротами замка, - колокол со звоном упал. Слуга барона тут же вышел, поругал хулигана, повесил колокол обратно и вернулся в замок, заперев дверь. Пастор дёрнул за верёвку второй раз. Теперь верёвка оторвалась от языка колокола, и тот успел звякнуть. Слуга опять вышел и одобрил пастора и впустил его в замок.

Барон, видно, дал указание слуге, чтоб всё в замке издевалось над посетителем-пастором, которого он ждал в гости. Для чего, в частности, он из замка уехал охотиться (о чём слуга и сказал пастору) и зачем-то ехал за пасторской коляской тайком (что это был именно он, можно судить по причёске, она у Мюнзгаузена с хвостом).

Ведь в изображаемые времена пастор был представителем духовной власти. А что сказал Путин об отсутствующей в Конституции России национальной идее? — Это, мол, патриотизм. Нож в сердце либералов. Те ж считают — скажу провокационными словами Шейнина, всерьёз подтверждёнными либералом Виктором Некрасовым: «Эффективность потребления и уровень экономики равно и допустимо отказу от части суверенитета». То есть уничтожению России как государства ради выгод личного потребления граждан, лёгших под США. То есть Путин со своим патриотизмом сказал абсурд с точки зрения либерала. И сказал ведь это в роли духовного лидера нации. Как в СССР духовным знаменем был марксизм, абсурд с точки зрения Захарова. Чему он и выразил «фэ» в виде абсурдов, подготовленных гостю-пастору хозяином Мюнхгаузеном.

Ну, в кино издевательства над пастором продолжаются. Слуга его соблазняет согласиться «согреться душой», выпить непозволительного пасторам горячительного. И невенчанная жена Мюнхгаузена, Марта, наливает и, спотыкаясь, роняет поднос с вином. Но это уже не издевательство, а, как оказывается, случайность.

И дальше я вижу непонятность. А непонятность для меня очень важна. Там часто проглядывает подсознательный идеал автора.

Так вот, якобы поехавший на охоту барон оказывается дома и спускается по лестнице. Как он, ехавший позади пастора, оказался в замке? Спускается он со словами извинения Марте, что задержался, что задержал его Ньютон (который умер, когда барон был мальчик).

Над кем тут смеётся Захаров? Над зрителем? Тот же не может в режиме смотрения кино усечь, что барон не только говорит абсурд, но и с бароном для нас в режиме киновремени происходят непонятные вещи — как он оказался в замке? И неужели он выезжал из него для того, как он говорит пастору, чтоб разогнать туман, мешавший пастору ехать к Мюнхгаузену? Ибо, как оказывается, он его позвал, чтоб тот обвенчал его с Мартой. И тогда издевательство слуги было не по наущению барона, а просто потому, что даже в замке барона всё не как обычно. Абсурдно или ещё как-то.

Что если тут не насмешка Захарова, а образ его ницшеанского идеала, то есть иномирия? Что если Захарова ТАК достала скука его реальной жизни в СССР (мало ли нудных несчастий в общении с догматической властью или с отсталыми зрителями у творческих людей), — ТАК достала, что он утешается тем, что даёт, вот, кинообраз (это хоть достижимо) принципиально недостижимого метафизического иномирия?

Тогда насмешка его более высокого порядка, чем в сатире. Он тихо насмехается над всеми, кто живёт Этой жизнью и не знает о самой мыслимости иного идеала (не с христианским тем светом, а с оппонирующим христианству иномирием).

Образом иномирия является и настоящая любовь. Она — вот — между Мартой и Мюнхгаузеном. Не имеют значения слова, какими они обмениваются. Например, что он познакомит её с Ньютоном. Важно, что с ними внутри происходит при смотрении друг на друга. — И потому вдруг такие долгие крупные планы этого их смотрения. Выключающего для них окружающее из восприятия.

А ещё эти взвивающиеся звуки улёта в иной мир. И когда появился олень с цветущим вишнёвым деревом во лбу, и когда играют что-то музыканты барона. Неземные это звуки. Звуки улёта куда-то.

Захарову, собственно, плевать на происходящее и им снимаемое — он то и дело улетает. А абсурд происходящего только помогает улетать. Там — не прекрасный внутренний мир Захарова, а объективная жуть какая-то. С пренебрежением к смерти. С жаждой её.

Впрочем, это я предупреждаю финал.

А пока — продолжается ералаш. Софокл-де барону лично подписал папирус со своей трагедией. — Марта верит, что это так (она безграмотная). Пастор на минуту немеет, сбитый с толку: дурачат его или что?

«Пастор: Господи! Куда я попал?

Барон: Вы попали в прекрасный дом! Здесь весело!».

И — реющая музыка иного мира…

Можно не продолжать. Дальше будет всё в таком же духе. За гранью скучного нормального.

Захаров-то, оказывается, художник. А я думал — сатирик.

Какой парадокс, что мой товарищ оказался прав: отличный фильм. Жаль, нет его уже в живых.

Впрочем… Ему нравились остроумные фразы: «— А где наша гвардия? — Очевидно, обходит с флангов. — Кого? — Всех!», «В Германии иметь фамилию Мюллер - всё равно, что не иметь никакой».