Обойдя помойку, Гарькин свернул за трансформаторную будку и увидел лошадь. Запряжённая в телегу, она время от времени наклоняла голову и касалась губами лежавшего у неё в ногах куска булки. Гарькин видел её здесь и раньше. Лошадь возила на телеге помои из железнодорожной столовой. Помои выносили через служебную дверь, которая выходила как раз сюда, во двор.

Услышав гарькиновы шаги, лошадь подняла голову и равнодушно посмотрела на него большими лиловыми глазами. Чего смотришь, дура, сказал ей Гарькин. Опять ты здесь? Сам ты такое ласковое слово, ответила она ему глазами и в очередной раз наклонилась к булке.

Отношения между Гарькиным и лошадью были сложными. С одной стороны, делить им было нечего: Гарькин даже на возимые ею помои не претендовал, потому что жил в квартире, а не в частном доме, и , следовательно, никакой живности, в частности, свиней водить не мог. С другой стороны, между ними сразу же, ещё при первой встрече, возникла какая-то неприязненная напряжённость (или напряжённая неприязненность. Это уж кому как нравится). Гарькин почему-то ожидал от лошади подлости. Например, отчётливо представлял, как она, улучив момент, захватывает своими мягкими тёплыми губами его ухо и начинает жевать. Странно, но никакой предполагаемой боли он при этом не ощущал, хотя это вызывающе-нахальное жевание было ему, конечно, неприятно. В конце концов, у него же не сто ушей! Если каждый начнёт их жевать, то так можно далеко зайти!

— Опять этот рыжий, — сказала одна женщина другой. В её голосе было больше недоумения, чем вопроса.

— И трётся около нашей двери, и трётся… Чего он трётся? А, Дусь?

— Не будь дурой-то! — огрызнулась Дуся. — Не видишь? У него ж на лбу прямо написано — обахээс.

Первая ахнула. Она не умела читать по лбам. Она много чего не умела, хотя уже пятый год работала здесь, в столовой, подавальщицей.

— И чего теперь?

— Ничего. Холодец сегодня не бери. И сахар тоже.

— Ты думаешь…

Вторая фыркнула. Она, в отличие от собеседницы, считала себя умной. И даже хитрой.

— А долго он будет-то? — последовал очередной наивный вопрос (и такая в общепите работает! Смех! Кто её сюда на работу взял?).

— Ты меня спрашиваешь? — хмыкнула умная.

— А может.., — засомневалась вторая. Она тоже хотела выглядеть умной. Все хотят. Не всем даётся. Не у всех получается. И не каждому (каждой) дано.

— Может, — охотно согласилась первая, заворачивая что-то весомое в вощёную бумагу. - Когда Томкина прихватили, он тоже думал, что может. Помнишь Томкина-то?

Вторая посерела лицом и кивнула. Томкину, заведующему производством, дали три года. Хищение в крупных размерах. Даже на даче обыск сделали. Всю землю перекопали. Хоть картошку сажай. Вместе с Томкиным.

— Чего чешем? — вмешалась в разговор третья. Эту третью звали Любочкой, она работала здесь, в столовой, буфетчицей и считалась культурной, потому что сожительствовала с директором книжного магазина.

— Да вон… — сказал первая и кивнула на окно. — Второй месяц у нашей двери трётся. Как Трофимыч приезжает — он тут как тут. Как шипиён какой.

— Вот этот рыжий? Который около лошади? — уточнила Любочка, с вкусным треском разгрызая карамельку.

Первая и вторая дружно кивнули.

— Всё ясно. Гермафродит, — уверенно определила Любочка. Женщины ахнули, посмотрели сначала со страхом в окно, потом на Любочку с уважением. Буфетчица была не права. Она хотела сказать «зоофил», но такого мудрёного слова в её лексиконе пока ещё не было (книжный сожитель пока не научил), а демонстрировать некультурность перед этими двумя кошёлками ей не хотелось. Поэтому и назвала, что знала. В конце концов, гермафродит, зоофил — какая разница? Никакой принципиальной. Главное, как говорится, чтобы не было войны. А остальное или заработаем, или скоммуниздим. Томкин научил.

После обеда пошёл дождь. Гарькин закрыл кабинет и пошёл в булочную. Купил батон, вышел из булочной, прошёл проспектом, свернул в переулок, обошёл помойку, завернул за трансформаторную будку… Лошадь стояла на своём обычном месте. Помои ещё не загружали.

Гарькин подошёл ближе и заглянул ей в глаза. Чего, спросила лошадь глазами. Опять будешь оскорблять? Больно надо, фыркнул Гарькин. Достал из сумки батон, разломил его надвое и протянул одну половину лошади. Та тряхнула гривой, осторожно потянулась к предложенному корму и робко-недоверчиво тронула его мягкими губами…