Русакову сорок. Одинок, двое детей в пору оставления школы. Приличный работник солидной фирмы, обеспечен. Впрочем, беспечен в смысле употребления жизни как все. Отсюда жена, красавица, переместилась к другому, чем, как выяснилось после краткого естественного периода, не особенно досадила гражданину. Вот и жил Русаков у приятеля на даче — до города полста верст, самое то. И приятелю славно, ибо жилец, получается, дачу охраняет, и Русакову, как человеку несклонному к толпе, достаточны почти еженедельные посещения приятеля, а то и с компанией — опять самое то. Собственно, располагался наш друг в небольшом домике на краю надела, что выторговала себе у приятеля матушка, отошедшая недавно в мир настоящий, тем самым хатешка самым благим образом подошла.
Нынче, пожалуйста, дата, люд собрался во всех отношениях симпатный, потому как преимущественно со стороны супруги приятеля. Наш герой отлично выпил, ни на что кроме благодати винных паров не претендовал, ничье внимание согласно коренной психике не привлек, кроме разве одного мужичка, что был, похоже, как Русаков бестолков по жизни, но в пьяном виде любил, не как Русаков, реализоваться, соответственно настоятельно талдычил о разнообразных явлениях жизни.
Стало быть, Русаков прибрался курить на открытую веранду в самый уголок, пользуя любимое одиночество, ущербное однако в том смысле, что хотелось бы улизнуть в свою конуру, но на парах именно это казалось навязчивым. Тем временем при понимании, что последнее психологическое обстоятельство суть нелепица и, значит, небольшая досада, реабилитировал себя парень расположившись в плетеном кресле вальяжно, закинув одну ногу на другую и, куда уж дальше, нагло ей болтая.
Впрочем возьмите, надел располагался в крайнем ряду дачного поселка, тем самым лес где-то в метрах. Сосны разновысокие, при этом кронистые, то есть глазу услада. Над ними небишко умиротворенное, столь замечательно облаками плоскими обоснованное и зарей в этих самых облаках утепленное, что живи, не хочу. И сойка-то свое доказывает, да так логично, что слабый, тем сильный, ветерок свежестью щекочет, органон пуст, отсюда доступен всякому разлюбезному настроению, и прочая, прочая... Как вы понимаете, голос, что случился в подобном благолепии, состоялся женским.
— Прикурю, Вов.
Стало сей же час понятно, что посетила супруга приятеля, Женя. Прикурила, отойдя чуть, уселась на скамью подле стены.
— Фуф, ляпота. Натанцевалась... А ты что байбачишь? Девок эвон. Слушай, давай я тебя с Элькой стукну. Знойная девка, в геологическом периоде.
— Жень, ты же знаешь, я на сохранении.
— Не, а какого это ты в нирване? Люди, понимаешь, бьются, а он блаженствует. Короче, ты влип.
Поболтали еще, похихикали, Женя удалилась.
Русаков незаметно обратно окунулся в толщи, взял на грудь некоторое колво. Было дело, понаблюдал за Женей, что порхала и веселила гостей, с да-да любопытством относительно кого под Элькой имела приятельница в виду, но поведение ее секрет таковым и оставило, чем, в сущности, наш друг остался удовлетворен.
Очередной поход на любезное кресло состоялся хорошо затемно. Вообще говоря, в празднике произошел полный кавардак, доказательство себя, о смирном Русакове напрочь забыли, то есть можно было отчаливать в пенаты, однако зачем-то персонаж решил выкурить перед отступлением именно здесь — возможно, давали себя знать останки психологии. И угадал.
— Позвольте огонька, — сообщил голос совершенно не Жени.
Русаков благонамеренно повернулся. Над ним возвышалась фигура, понятно по тембру, женщины. Русаков затеял было встать, но особа остановила посредством легшей на плечо руки, вынула из пальцев мужчины сигарету. Затеплила свое курево, но странным образом, распухший огонек не озарил лицо фигуранта. Гражданка вернула Русакову принадлежность, отошла и судя по огоньку села.
— Я не различила, какую марку вы берете?
Русаков помедлил, затем развернул кресло, впрочем не придвигая, и признался:
— Мальборо.
Подумав, гражданка сделала заявление:
— А я люблю курить... Поэтому курю редко. Вот, сегодня решила... — Здесь она зачем-то немного кашлянула. — Вы с какой целью живете?
Русаков на всякий случай улыбнулся:
— В смысле?
— Нет, сидите, смотрите в ночь, курите. Это должно что-то стоить или хотя бы означать.
Русаков тотчас подумал, что нужно ответить с юмором, но аналогичного не обнаружил, отсюда испытал растерянность и покаянно возразил:
— Но согласитесь, курить приятно. Вы подтверждаете своим поведением.
— Вы именно хотите, чтоб я согласилась?
Русаков прежде так бы не ответил, однако вдруг что-то надломилось.
— Да.
— Ну, я подумаю... Во всяком случае позже... Собственно, зачем вам мое согласие, можете, если хотите, поступать как взблагорассудится. Но вы же не хотите.
Русаков понял, что не понимает беседующей с ним женщины. Это сообщало некоторый испуг. В свою очередь осознал, что бояться в данный момент ему не в напряжение.
— Во-первых, назовите свое имя.
— Замечательно. Вам понравится, скажем, Ольга? Тем более что как-то раз меня действительно так звали.
— Таким образом я Русаков.
— Хм, это от слова трусость? Признайтесь, вы чуть-чуть напуганы.
Русаков зачем-то вздохнул. Впрочем, дышать было по нраву.
— А ведь вы Эля.
— С какой радости, — похоже, искренне поделилась существо, — я совершенно не Эля. Эля, если хотите знать, очень занята устройством личной жизни с Эдуардом... — Женщина вдруг засмеялась. — А-а, вот что, вам ее Женька намеревалась подсуропить. Ну-ну. Только опоздали.
Женщина теперь смеялась совсем глубоко. Русаков поинтересовался:
— Вы над чем смеетесь?
— В смысле, хотите присоединиться? А верно, вам нравиться смеяться?
— Ну, если есть над чем.
— Это глупость. Было б над чем, так каждый не дурак. А вы возьмите и просто так хохочите, без нужды... Кстати, плакать — из той же оперы.
— По-моему, вы порите чепуху, — упрекнул Русаков.
Никогда — еще и с женщиной — Русаков не позволял себе подобных вольностей. Однако самое удивительно стало то, что ему улыбнулись собственные слова. Странная манера женщины говорить не могла позволить оценить, либо она не в себе, либо издевается. Это не только не обижало, но подходило, отсюда, кажется, и слова свои показались Русакову правомерными. Он твердо решил говорить теперь то, что ему вздумается — или уйти. Но женщина предупредила его настрой. Она сказала уверенно, здесь не осталось и следа недавнего смеха:
— Между прочим, есть закон Джеймса Ланге, который гласит: человек не плачет, оттого что грустит — он грустит, оттого что плачет. Улавливаете?.. Ага, я, кажется, разобрала, вы элементарный неудачник... Постойте, да от вас недавно жена ушла. Готова спорить.
— Теперь все ясно, вы все-таки Эля.
— Замолчите вы со своей Элей. — Сказано это было с раздражением, крайне неприятным. — Вам же русским языком объясняют, меня зовут Ольга. Может, еще и фамилию продиктовать?
— Знаете что, я пойду.
— Да сидите вы, пойдет он, — раздражения случилось еще больше, — вот навязался.
— Я навязался? Ну, хватит. — Русаков стал подниматься.
— Сядьте и заткнитесь. Сядьте, я вам велю!
Уже не шло никуда — Русаков сел. Это его возмутило более всего, однако тут же пришла странная мысль, что здесь дело совсем не в трусости, а в любопытстве, которое попахивает, вообще говоря, именно свободой.
— Так вот, мой миленький, от вас супруга ушла — и не спорьте, будьте так любезны — причем к вашему другу. Ну хорошо, уговорили, не к другу, знакомому. Однако вы знакомы достаточно тесно. Я правильно излагаю?
Русаков молчал, на оппонентку не смотрел, поскольку это было бессмысленно: темнота воскрешала единственно Малевича. Впрочем, все было и дико и отменно. Более всего, вообще говоря, его устраивала собственная поза: нога так и содержалась на другой. Однако особу данное поколебать не могло.
— Ну, что вы в рот воды набрали?
Русаков стойко молчал.
— Вы надо мной издеваться надумали? Вам был задан вопрос! — гневно насела женщина. — Ах мерзавец, он тут в молчанку намерился играть!
Русакову смертельно захотелось рассмеяться, но почему-то казалось, что идти вслед обыкновенным чувствам здесь неуместно. Терпеливо разъяснил:
— Вы рекомендовали мне заткнуться.
— Я в конце концов женщина, вы что, готовы слушать любую бабу? Либо вам темнота мешает и по голосу различить женское начало уже не способны? Или, может, вы на ощупь хотите? Ага, разогнались, так я и позволила.
— Не имею ни малейшей радости осязать.
— А почему это вы не имеете радости? Я вам что — кикимора с седьмой улицы? У меня грудь третьего размера, извольте знать, и совершенно доморощенная. Нашелся тут профессор кислых щей. И не вздумайте снова встать и уходить, получите мгновенно.
Русаков вдруг почувствовал, что совершенно не хочет видеть ее лицо. Эта мысль наконец-то показалось неудобной, что вернуло в привычную колею. Вот и промолчал. На подобное, разумеется, нельзя было рассчитывать в отношении дамы.
— Так что во-вторых?
— Не понял.
— Во-первых, вам понадобилось мое имя. Вообще-то, дикое желание, не находите? При всем том вам непременно подайте Элю, у вас на Элю, видите ли, тестостерон. Таким образом фигу с маком вам Эля, Юля и прочие фря. Кстати, Оля тоже самая залихватская ложь. Получили? Но что же во-вторых? На ключи от квартиры согласитесь? А, чудовище?
Русаков осведомился поникшим голосом:
— Простите, вы больная?
— Сам дурак... Впрочем, погодите, вы — задница. Именно задница из задниц. Вы осведомлены о тождественном свойстве хоть в какой-то степени?
Русакову так отлично вроде бы никогда не было, засмеялся:
— Хотите, я за винцом схожу? Мы с вами изумительно выпьем.
— А вы не улизнете?
Русакову даже не по себе стало, столько жалким голосом она это произнесла.
— Клянусь.
— Тогда сходите — мне коньяку. И не возвращайтесь без шпрот.
Кода он вернулся, женщина отсутствовала. Русаков сел на ее место и, кажется, почуял тепло, поставил на перила веранды тарелку с лимоном, шпротами и двумя рюмками. Стало непередаваемо хорошо. Он осторожно выпил рюмку, следом вторую. Жевал лимон. Вгрызлась четкая мысль, все это был мираж, у Русакова, поймите, на бог весть какой почве развивается клиническое воображение. Да, вполне чудесное. Впрочем, обсосать со всех сторон приключение надобно будет завтра, а сегодня его очень даже душевно следует пользовать. Отсюда Русаков замечательно дышал и смотрел в ядреное, со всеми делами небо. Здесь же нимало не хотелось удаляться к себе, но не оставляла мысль, что отправляться ко сну все одно придется.
— Идите сюда.
Это сказала она. Оказалось, женщина находилась неподалеку — как он сумел не заметить? Голос был уверенный, совсем без тех недавних с сумасшедшинкой нот, исключительно женский, пожалуй, волнующий. Русаков тронулся, вскоре различил силуэт сидящего на скамье человека. Опустился рядом настолько, что вполне законно прикасался.
— Я вас немножко, конечно, напугала. Простите, иногда наступает настроение чудить. Вы так шли ему.
Русаков ответил без лжи, найдя в себе живой отклик:
— Не так чтоб совсем. Нет, вы славно меня пощекотали. Я даже расстроился, что исчезли.
— Что ж, позвольте я вас тогда поцелую.
Она нашла его губы, прислонилась горячо и благодарно. Он почувствовал незнакомое вожделение и дальше действовал с ловкостью невесть какой практикой добытой. Впрочем, после содеянного она без слов исчезла окончательно... Спал Русаков отменно.
Поутру Русаков думал. Сперва пришло в голову, что вчера он перебрал и случился все-таки мираж. Однако вспомнил детали, которые — пусть он в миражах и не специалист — даже теоретически не должны составлять таковой. И вот что, обратно Русаков не перепугался приключению, что именно и составило фундамент ощущению реальности произошедшего. Словом, с совершившейся выходкой не только надо было что-то делать, но и хотелось.
Народ в большом доме приятеля произошел разреженный и квеловатый. За столом сидели две женщины, помимо Женя и пара мужчин, хозяин отсутствовал. Одним был Эдуард, что вчера окучивал Русакова. Он и теперь состоялся относительно интенсивен, пытался налить, но наш наотрез отказался. Рядом как раз терлась пресловутая Эля, это стало ясно следуя обращениям, которая по всем параметрам не могла быть вчерашней сильфидой. Остальные представительницы равнозначно к вчерашнему не шли — собственно, их Русаков немножко знал.
Еще женщин обнаружил Русаков вне дома, но все отнеслись к нему равнодушно дружески и вообще, похоже, были при мужчинах. Начальная уверенность, что пассия так или иначе даст себя знать — которая родилась, безусловно, оттого что в контакте Русаков вел себя исключительно дельно, а то и творчески, женщина же благодарно и нужно — достаточно легко рассыпалась. В общем, опять навалились сомнения относительно здравого состояния и Русаков неделикатно удалился. Были поползновения поговорить с приятелем, но по привычке наш деятель отложил сие на подходящий случай. Думалось, да, интенсивно. Целую, пожалуй, неделю. А дальше погасло.
Осенью Русаков уехал в санаторий унять коксартроз. Надо сказать, коксартроз наскребся пустяшный, но стало модно лечиться. Потом в санаториях, как он представлял, состав возрастной, ни на что кроме здоровья не претендующий, значит, сами понимаете. Здесь Русаков раздобыл на реке прекрасный девственный мысок и часто сюда внедрялся, регулярно беря с собой планшет, поскольку человека имели манеру посещать креативные производственные штукенции во всякий момент. Надо сказать, планшет чаще оставался невостребованным, ибо местность являла очарование: и ход юркой реки, и кучерявые берега, и прочие панорамы обнаружились самого выгодного свойства.
Однажды товарищ планшет не взял. Именно в тот час, глядя на озорную, всю в бликах и загадочности воду, Русаков осознал, что, в принципе, он хоть раз по-настоящему был счастлив.