Людовик XIV и Петр I (2 диалог)

Луи. О мой царственный собрат! Думал ли кто, что когда ты учился ремеслу плотника в доках Голландии и Англии, что тебя назовут за это когда-нибудь Великим?

Петр. Ну кто из нас более заслужил этот титул, решать потомству. Но если и есть во мне величие, так только в том, что я не побоялся делать то, что ты для себя посчитал бы унизительным.

Луи. Величие королей не опускается до таких низких профессий. Еще бы полы мне мыть не хватало. Я всегда скрупулезно следил за тем, чтобы не появляться перед моими подданными или иностранцами иначе, чем при полном параде королевского могущества.

Петр. А то. Оставайся я на русском престоле таким, как мои предки, то есть во всем варварском великолепии, я был не меньшим идолом для своего народа, чем ты для своего. По крайней мере, власть моя была поабсолютнее твоей, а раболепие русского народа на порядок выше или ниже, как тут сказать правильнее. Но тогда бы я не реформировал ни на грамм их варварских обычаев, я бы не выучил бы их ни искусствам, ни цивилизованности, ни мореходству, ни, что важнее, военному искусству. Я бы даже не выучил вести себя с достоинством. Да что говорить, понадобилось после моей смерти два поколения непоротых дворян, чтобы появились декабристы.

Экстраординарная и несравненная сила моего гения, не будет, надеюсь, нескромным так сказать, в сравнении с прочими королями были настолько очевидны, что я не думаю, что мое достоинство могло умалиться от того, что я не очень цеплялся за сидение на троне, чтобы прикола ради не поработать докером в иностранных портах. Или как лоцман не проводить суда по Финскому заливу, строго выполняя все приказания капитана, или быть бомбардиром в собственной армии, оставив командование на Шереметьева. А того лучше я и подручным у кузнеца поработал, и когда по неловкости уронил железку он так меня огрел по спине, еще и обозвав чертом криворуким, что даже и здесь, хоть мы и тени, нет-нет да заломит плечо.

Луи. Ну ты и горазд. Что ж, скажу по чести, такое твое поведение было актом большого мужества и, не побоюсь сказать, человеческого достоинства. И если я называют такие занятия подлыми, то только потому что это было вбито в меня моими учителями и придворными, чья вошедшая в пословицы узколобость не давала им никаких шансов на адекватное понимание твоего поведения.

Петр. Да что есть у меня, того не отнимешь. Мои поступки были таким героизмом, что и Александр Македонский и Цезарь перед мной даже не умываются. Я бы ни за что не хотел поменять свою славу на ихнюю. Ну посуди сам. Оба они были великими полководцами. Но они стояли во главе громадных армий, созданных и воспитанных их предшественниками. Мужество и выучка македонских и римских солдат были не до сравнения с разболтанными, хотя и многочисленными персидскими войсками и галльскими бандами. Я же должен был вести в бой неумытых, вороватых, не годных к дисциплине варваров, как раз под пару к тем же галлам. Мои противники имели прекрасный флот, у меня же не было ни одного корабля и ни одного моряка.

Луи. Э-э, царственный брат. Не преувеличивай. А поморы? А все эти Хабаровы, Поярковы, Дежневы? Они что, не в счет?

Петр. Они-то в счет. И я недаром начинал строит флот в Архангельске. Но одно дело покорять северные моря, и другое дело воевать на морях европейских... Или возьми шведские войска. Конечно, Карл мужественный и храбрый воин, но у него под рукой были отличные генералы, вымуштрованная армия. наводившая ужас на всю Европу. И все же я победил Карла, он искал от меня убежища у турок, да так, что они почти целый год потом не могли выдворить из Туретчины этого непрошенного гостя. А потом я добил и его флот.

Но я сделал больше. Что война? Детская забава расшалившихся пацанов. Я же пересоздал мой народ. В России появились поэты, ученые, партийные и государственные деятели. Я дал короля полякам, я укротил турецкого пашу, я вышел из азиатской изоляции и стал одной из сильнейших политических фигур Европы. Если не я, то кто другой мог бы спроворить подобные чудеса? Пролистай книги по истории что наших, что античных времен и поищи там, если есть время, другого такого равного мне!

Луи. Ну и расхвастался. Признаю, твои заслуги по цивилизованию и введению правил хорошего тона в твоем отечестве громадные. Сколько замечательных не только в разных сферах знаний и искусств, но и в моральном плане образцов дала Россия. У нас тоже есть и писатели и поэты. Но поэт только в России больше, чем поэт. Однако сам то московитский реформатор и законодатель пил по-черному. А уж слава о его застенках, где он сам пытал стрельцов, ужаснула европейцев горазда больше его подвигов на полях сражений.

Петр. Ну, насчет пьянства ты, конечно, прав. Все мы не без греха. Вот и Александр Македонский непрочь был пропустить, да не по маленькой. Да и вы, французы, если пьянством не щеголяете, то по части женского пола управы на вас нет. Мое же пьянство, как и Александра, было яростным, рождалось бешенством и порождало такие поступки, что в трезвом виде воспоминание о них даже мне самому-то было тягостно.

Страх наказания был в сердцах моих диких соотечественником единственным способом держать их в подчинении. Внушать почтение к царской власти можно было лишь вселяя в них ужас перед моей яростью. Твои же подданные более воспитанные и более благородные. Ими так же легко управлять, как хорошо воспитанной лошадью, лишь время от времени слегка то натягивая, то отпуская поводья. Страх бесчестия на них оказывает большее воздействие, чем кнут на моих милых россиян. Так что, что ни говори, а мягкость твоего характера и бешенство моего в равной мере подходящи к характеру тех наций, которыми мы правим.

Но вот что ты мне ответишь по поводу отъявленной жестокости, которой ты отличился в отношении своих гугенотов? Они не желали ничего иного, чем жить под защитой тобой же установленных законов. И они отплачивали тебе сторицей за твое правление. Так нет же. Ты заставил их силой, бесчеловечной жестокостью либо отказаться от веры, в которой они были воспитаны и которую их совесть не позволяла оставить, либо покинув родину, есть горький со слезами пополам хлеб чужбины.

Если даже соображения политической целесообразности не удержали тебя от опустошения целых провинций собственной страны и ликвидации промышленности и коммерции во Франции (и заметим, обогащения ими твоих соседей), то где же было твое сердце, почему оно не телепкалось, когда по твоему приказу совершалось такое? Даже у меня, человека, которого трудно заподозрить в сентиментальности, сердце сжимается от ужаса, когда я представляю, как наиболее отполированный европейский двор такие вещи творит в отношении своих подданных, которые даже турки не творят в отношении своих...

Луи. Ну ты и загнул. Больно оно телепкалось у тебя сердце, когда ты жег своих раскольников и топил на демидовских заводах живых людей. Что же касается меня, то сердце здесь ни при чем. Это моя религия диктовала мне мои строгости. И мой исповедник, да ни кто-нибудь а сам Боссюэ, образованнейший человек Европы и человечнейший в быту из всех, кого я встречал, говорил, что только из-за этого преследования мне простятся все мои грехи и грешки, о которых ты тут упоминал.

Петр. Нашел кому верить. Попам. Да если бы я так носился со своим патриархом, как ты со своим исповедником, был бы я величайшим правителем Европы? у меня, что мужик, что дворянин, что патриарх: марш выполнять что я сказал. А нет так позвольте выйти вам вон. Я и прогнал своего патриарха за то, что встревал в мои дела и выписал попокладистее с Украины.

Но я вовсе не хочу отнимать достоинства у твоего королевского величества: ведь память о тебя так же дорога твоим подданных, как память обо мне моим. Россияне начали считать историю своей родины с моего правления. Но вот тут-то и закралась между нами нестыковочка. Для твоих подданных величие и достоинство короля неотделимы от помпы и внешнего декора. Я же велик сам по себе, своей собственной энергией и силой моего ума, превосходством своего духа над душами всех моих подданных. Жаль, что умер рановато, а то бы в литературе Пушкину, а в науке Ломоносову после меня делать было бы нечего.