Одной хмурой романтичной осенью на закате солнечного сентября, по узенькой, раздолбанной дороге, широким шагом пошагивая, передвигалась фигура солидного человека.

Господин этот солидным нами назван неспроста: на нём был чёрный, до безобразия хорошо выглаженный костюм, белоснежная сорочка, под пиджаком надежно припрятанная, и туфли на средней высоты каблуке — до того лакированные, что были способны, казалось, на солнечных зайчиков. Герой наш от рождения своего зовётся Иваном; по отчеству — Семёновичем, а по фамилии — Скрипниковым. В городе он был достаточно известен, среди людей — глубоко уважаем и даже чуточку чудаковат.

Заключалась же вся соль в его высокой должности — для простого люда завидной и де-факто ответственной, а также в его никому непонятном предпочтении самостоятельно отовариваться каждую неделю на базаре для своей холостой семьи, из него одногосостоящей. На базаре с ним всегда здоровались, а некоторые порою и низко кланялись, что самому господину Скрипникову решительно не нравилось.

Положением своим он нисколько не кичился, и глубоко смущался каждый раз, когда на него «снизу вверх» смотреть пытались. Персоной он прослыл загадочной, но две вещи о нём известны наверняка: Иван Семёнович был человеком одиноким и жутко охотливым до хорошей рыбы. Покупал он её, рыбу, то есть, всегда в одном и том же месте, у одного и того же торговца, в одном и том же количестве.

Что же касается рыбника этого, что регулярно снабжал нашего Ивана Семёновича свежей рыбешкой, то он был парнягой более скромной наружности и популярности, однако немало известным малым среди местных. Все его знали, как «дядю Толю» — он был честным и добродушным мужичком, никого не обсчитывал и всем улыбался. Своих покупателей он знал, как облупленных, многих — по имени—отчеству. Иван же Семёнович интересовал его особенно и значительно более остальных — он часто читал в глазах его какую-то скорбь, совершенно ему непонятную.

«Не может, не может такой человек, как Иван Семёныч с эдакой кислой миной расхаживать», — думалось дяде Толе.

Та узенькая раздолбанная дорога, по которой в тот день шествовал господин Скрипников, вела прямиком к базарной будке дяди Толи, а это значило одно — для нашего дипломата в очередной раз наступил рыбий час.

И вот, перед его взором выросла та самая будочка, а с ней и дядя Толя, с улыбочкой «на все тридцать два». Подле него виднелась какая-то баба — сварливая женщина местного разлива.

Тотчас же, как эта баба была замечена Иваном Семёновичем, послышался её сдавленный, но достаточно звонкий голосишко:

— Меленькой, мне вот этой килограммчик взвесь-ка. Да только не больше, балда! Ты слышал? Ровно один килограмм.

— Ты чего злая такая, Степановна? Понял я. Один килограмм вот этой меленькой. Что ж тут непонятного-то? — отозвался дядя Толя.

— Ай, знаем мы вас, рыбников! Торгашей эдаких! Все вы надурить горазды!

— Эх, Степановна, Степановна… Никого я ещё в жизни своей не надурил. Рыба — это дело святое!

— Ой, куда там! Праведник ты наш! Давай взвешивай, кому говорят? Раскудахтался…

За время работы своей дядя Толя немало народу повидал всякого — разношерстного. И сколько же дури ему попадалось! Он для себя давно решил: улыбка — лучшее оружие против невежества. Лицемерить ему не приходилось — натура позволяла быть приветливым и снисходительным. Пока дядя Толя взвешивал один килограмм «меленькой» для Степановны, за спиной у сварливой женщины выросла фигура господина Скрипникова.

— Ой, Иван Семёнович! Здравствуйте, дорогой! А я вас сразу и не заметила! Простите, ради Бога! — засуетилась тут же Степановна.

— Здравствуйте, Ольга Степановна. И вам день добрый, дядя Толя, — выдавил из себя Иван Семёнович.

— Я тут килограммчик буквально меленькой прикупить решила… Вы, должно быть, торопитесь? Так извольте же… туточки, передо мною…

— Нет-нет! Всё в порядке. Я подожду.

— Ну как же? Вы, право, торопитесь! Я понимаю, должность… Дел невпроворот!

— Да успокойся же ты, Степановна! — вмешался дядя Толя,— вот твоя рыба! Ровно килограмм. Червонец с тебя!

Та обернулась, кинула на рыбника пару косых взглядов, и вытащила из своего кошелька червонец.

— На, прохвост! Смотри, коль обсчитал, так я тебя… ладно, спасибо. Но дома я обязательно твою рыбу на кантере своём взвешу! И не дай Бог ты меня обсчитал!

— Приятного аппетита! — кинул ей вслед дядя Толя.

— До свиданья, Иван Семёнович! — захихикала она в сторону господина Скрипникова.

— До свиданья,— промолвил тот.

 Дядя Толя выдохнул с облегчением и, мысленно перекрестившись, обратился к Ивану Семёновичу:

— И так каждый раз!

— Женщины… — ответствовал тот.

— Иван Семёныч, родненький, ну при чём же тут женщины? — возмутился торговец,— тут дело ведь в похабном воспитании и дурном обществе. Вот жена моя, голубушка, совсем не такая, как эта Степановна. Она у меня — золото!

— Не такая, говорите?

— Ну да! Нас вот когда с квартиры в прошлом месяце выселили, она мне сцен никаких не закатывала. Расстроилась, конечно, как и я равно, но тут же смирилась, как женщина благоразумная. Но главное — это глаза! Её глаза всегда полны любви — и в радости, и в горе. Хороший она человек, женушка моя, воспитанный. А вы говорите — женщины!

— С квартиры вас, значит, выселили? — переменил тему Иван Семёнович.

— Верно. В прошлом месяце.

— И где же вы теперь живете?

— На другой квартире.

— Пха! — вырвалось у Ивана Семёновича.

— Что значит это ваше «пха»?

— Да так… Вы уж извините меня, но как же это паршиво… знаете, рыбником, ещё и на съемной квартире!

— Хм… Ну, оно-то, может, и паршиво в каком-то смысле, но совсем не постыдно. Рыбу ведь тоже кому-нибудь продавать надобно. А то что же? Коль все на должностях будут, то кому же прикажете за прилавком стоять? Нет, Иван Семёныч, я работы своей не стыжусь. А квартира съемная… не самый плохой вариант, между прочим. К тому же это явление временное.

Господин Скрипников помолчал с пару секунд, дух перевел, и беседу продолжил:

— На жильишко своё, стало быть, копите?

— Пока не копим. Но скоро начнём. Непременно.

— А взвесьте-ка вы мне, дядя Толя, полтора кило толстолобика.

— Толстолобика? Это можно. Но Иван Семёныч, куда же вам столько? Одному да полтора кило… Всегда же меньше брали! Не многовато ли будет?

— Нормально будет. Давай полтора! — несколько возмущенно выпалил Иван Семёнович. Дядя Толя молча полез за рыбой и стал упаковывать.

— Извините меня, дядя Толя, что я так… резковато…

Тот захватил ещё одну рыбешку и взвалил на весы.

— Ничего, Иван Семёныч, ничего. Всё нормально. А позвольте-ка вопросик маленький?

— Вопросик? Да конечно, задавайте, пожалуйста.

— Отчего вы всё такой грустный ходите? Будто в воду опущенный…

Иван Семёнович был несколько ошарашен. Такого вопроса он уж точно не ожидал.

— Я-то?

— Вы, вы.

— Ну… как вам сказать… А что, действительно грустный?

— О, не то слово! Мне на вас жалко смотреть становится. Может, приключилось у вас чего?

— Ха! Да, дядя Толя, приключилось! Жизнь, знаете ли, приключилась.

Дядя Толя раздался пронзительным смехом — почти хохотом. Вскоре, однако, ему удалось с собой совладать и успокоиться почти полностью. Немного подхихикивая, он спросил:

— Что же не так… хи-хи… с вашей жизнью? Уж вам-то жаловаться!

— Да всё не так, дядя Толя, решительно всё. Вам смешно, а мне плакать хочется,— вздохнул господин Скрипников.

Лицо рыбника в миг обрело серьёзное выражение.

— Расскажете?

Иван Семёнович колебался, колебался, всё помалкивая, не решаясь продолжить разговор — тот явно обретал откровенный характер. Откровенничать с рыбником? Немыслимо! Но дядя Толя — этот миленький, вечно улыбающийся мужичок так располагал к себе! Он всё решался, решался, и… наконец решился. Вот каким вышел его рассказ:

 — Понимаете, дядя Толя… Судьба сыграла со мной злую шутку. Вот вы скажите мне, кто я, по-вашему? Высокая птица, успешный человек! А оно, знаете, как бывает? Школа, лицей, университет, стажировка… и дальше по карьерной лестнице. А потом раз — дипломат! Дядя Толя, мне уже сорок четыре года… Сорок четыре! У меня должность, высокий оклад, я пользуюсь уважением в обществе! В голове — куча знаний — нужных и ненужных, в записной книжке — тьма каких—то фамилий… всё коллеги, знакомые, временные друзья. Домик у меня, знаете, прехорошенький, сад и бассейн имеются, авто заграничное, а в душе… пустота. Вам известно это чувство? Помню себя молодым — сколько амбиций, энтузиазма! Я был полон идей и целей… А сейчас что? Идеи воплощены в жизнь, цели достигнуты, а в душе — пустота. Ну и на кой чёрт мне, спрашивается, все эти деньги? О, дядя Толя, я так одинок! Знаете, у меня было немало женщин — всё одни сучки и стервы продажные. Может, оттого я и не люблю их, женщин этих, что попадалась мне одна только шушера… А что, есть на свете женщины непродажные и несварливые? Дядя Толя, расскажите мне о вашей жене…

Рыбник выслушал господина Скрипникова молча, не перебивая, не хихикая, и вообще едва подыхивая. С его лица испарилась всегдашняя улыбка, он только-только моргнул — впервые с момента начала рассказа его собеседника. Дядя Толя попытался сглотнуть — в горле, казавшийся намертво замершим, ощущался ком, весьма неприятный. Помолчав ещё с пару секунд, он таки отважился на несколько слов:

— Мда, Иван Семёныч… Вот это вы выдали.

— Что я выдал? Я вам туточки… как на духу — всю подноготную! — несколько обиженным голосом защебетал господин Скрипников, — и это всё, что вы можете мне сказать?

— Нет-нет, Иван Семёныч, погодите… Я вот что… Спросить хотел. Вы что же, выходит, совсем несчастны?

— Несчастен! Нес-час-тен! Совершенно и абсолютно!

— Как же так? У вас ведь такая должность…

— Да пропади она пропадом эта должность! — он перевёл дыхание,— я ненавижу свою работу.

— Ох и удивили вы меня сегодня, Иван Семёныч… Ох и удивили! — отвечал дядя Толя, — чего же вы, в таком случае, хотите? Чего желаете?

— Если бы я знал, дядя Толя. Если бы я только знал…

Рыбник уставился на него печальными глазами — в тот момент он ему пытался сострадать. Университетов дядя Толя не кончал, книжек умных не читывал и должностей высоких в жизни своей занимать ему не приходилось. Он никогда не был несчастен. Понять Ивана Семёновича ему было не дано, но он действительно пытался ему сочувствовать, искренне старался сострадать.

— Вы всё ещё хотите услышать рассказ о моей жене? — осведомился человек за прилавком.

— Нет, дядя Толя, не хочу. Боюсь, я вам тут же стану завидовать. А зависть — штука нехорошая. Одно скажите мне — вы счастливы?

— Да. Счастлив. Я по-настоящему счастлив.

— Я так и знал. Мне всегда так больно смотреть в ваши весёлые глаза… Я всё гадал: лицемерите вы или нет.

От дяди Толи повеяло лёгким возмущением.

— Как же? Как же? Никакого лицемерия. Я никогда не дурил людям голову, Иван Семёныч, в моей жизни всё действительно хорошо. К тому же глаза не могут врать. Какое же тут лицемерие?

— Вам повезло встретить достойную женщину…

— Хм… Мне, Иван Семёныч, конечно, повезло, по-крупному повезло, но дело тут не только в этом.

— А в чём же ещё?

— Да я всегда по жизни с высоко поднятой головой шагал — в хорошем смысле, то есть. Знаете ли вы, какого это — довольствоваться малым? Ну там, ценить то, что имеешь…

— Это вроде как у Омара Хайяма…

Дядя Толя вопросительно на него уставился.

— Ну, там, где про чёрный хлеб.

— Не читал.

Иван Семёнович махнул рукой.

— Что вы хотели этим сказать?

— Не страшно, говорю, что не читали. Вы это всё и так понимаете. А вот я — читал, а толку-то? Хлеб мой — не чёрный, а вот душа… О, это ещё большой вопрос!

— А что — душа?

— Пустая и чёрная.

— Отчего же чёрная?

— От «чина» высокого.

— Вот как…

— Да, дядя Толя. Большая должность и большие деньги развращают людей. Я страшно испорчен.

Разговор их был прерван неожиданно нагрянувшим из ниоткуда прохожим — он вихрем пронесся подле господина Скрипникова и неслабо задел того плечом. Товарищ этот тотчас же выругался по матери.

— Чего стоишь тут вразвалочку, козёл? — добавил он, оборачиваясь к господину Скрипникову, — ой, это вы, Иван Семёнович? Я так торопился, что совсем не заметил… Простите меня, Иван Семёнович! Вы не ушиблись?

— Спасибо, со мной всё в полном порядке, — ответствовал Иван Семёнович.

— Ох, слава Богу! Слава Богу! Ну, я побежал… тороплюсь! Ещё раз простите! — провинившийся удалился быстрым шагом, сменив его впоследствии на бег.

Иван Семёнович вновь заговорил, к дяде Толе обращаясь:

— Люди — они такие создания… знаете, двуличные. Такие себе хамелеоны. Порою я даже жалею, что уродился человеком.

— Это вы зря, Иван Семёныч, зря… Человеком ведь не рождаются, человеком становятся. Это ещё заслужить надобно!

Господин Скрипников молчал, дядя Толя — тоже.

В воздухе повисло жалкое ощущение неуюта — пауза уже начинала затягиваться, как тишину нарушил голос из-за прилавка:

— Вы рыбку-то свою возьмите, Иван Семёныч! Уверен, останетесь довольны! И знаете… платить не нужно. Считайте, что это мой вам подарок.

Иван Семёнович уставился на собеседника удивлённым, вопрошающим взглядом.

— Шутить изволите? Ну уж нет! Это вы, будьте так любезны, возьмите вот… так сказать, от всей души,— он достал из кармана свой бумажник, вынул оттуда его содержимое и протянул рыбнику — виднелись купюры отечественной и иностранной валюты. Сумма приличная.

— Обидеть меня надумали? Уберите ваши деньги! Мне чужого не нужно!

— Бросьте, дядя Толя… Вам с женой не помешает ведь!

— Нет! Не возьму, и не просите! Деньги мы и сами как-нибудь заработаем.

 Иван Семёнович убрал деньги обратно в бумажник и в оскорбленных чувствах будучи, промурлыкал:

— Как вам будет угодно…

— Вы у меня, Иван Семёныч, рыбки ровнёхонько на двадцать шесть рублей взяли. Так дайте же мне мои заслуженные двадцать шесть рублей и заберите свою рыбу.

Господин Скрипников снова полез в свой бумажник и отсчитал запрашиваемую сумму.

— Вот, пожалуйста, — он протянул руку, — ваши двадцать шесть рублей.

— Благодарю покорнейше! Возьмите ваших толстолобиков, — дядя Толя вручил своему покупателю пакет с рыбой.

— Спасибо и вам.

Помолчали. Иван Семёнович уходить не спешил.

Дядя Толя вновь заговорил первым:

— Ну, Иван Семёнович, до следующей недели?

— До следующей недели, — ответил господин Скрипников и отправился домой — обратно по узенькой, раздолбанной дороге.