…Этот грандиозный роман, на самом деле, — под стать классическим эпопеям о земле и людях. Или даже так — о планете Земля, и населяющих ее гуманоидах. Ведь приблизительно так величают людей в дневнике Высшего Существа, которое, по сюжету, и создало нашу планету. А уж как это у него получилось, рассказывается в первой, земной и близкой нам части романа, где речь, конечно же, о людях, но на самом деле, о чем-то большем. Например, о том, как все-таки «обустроили» Россию, вынеся за скобки проблему города и деревни.
Точнее, одну лишь деревню, ведь «Клязьма и Укатанагон» Юрия Лавут-Хуторянского — о том, как и куда она подевалась. «Эта черта под тысячелетним существованием крестьянства, так легко и резко проведенная налетевшей свободной жизнью, и стала настоящим освобождением крестьянства: сама свобода взяла и вымела паршивой метлой всех за тюремные ворота на пустую голодную дорогу — и побежала деревня в города и городишки, возвращая мещанскому городскому населению его прежнюю заскорузлую и простонародную основу».
По сути, история земли (народного хозяйства) — веселое советское нищенство, дележ земли в 90-е, фермерские хозяйства нулевых и десятых. Где же про народ, спросите? А не густо его в романе. «Механизаторов, доярок, не говоря про руководителей, попросту нет, есть спившиеся, вороватые и нездоровые люди, которые при первой возможности уезжают в город на халявную, как они считают, работу пожарниками, охранниками и строителями». Может быть, усомнимся мы, это все-таки издержки времени, новые порядки, рождение очередной несоветской общности? Ан нет.
«Перемены здесь казались немыслимыми, потому что противоречили уже самой сути граждан, их беспомощному и зависимому состоянию. Задорные песни заменили движение времени, которое бежало где-то вдалеке от тяжелых русских деревень, и когда в девяностых непонятная московская буча докатилась сюда новыми словами, новыми законами и новой свободой, унизив и высмеяв прежние лозунги и прежнюю гордость, — оказалось, что, кроме как в песнях, не осталось ни общинной народной закваски, ни верности идеям, ни верности земле».
Итак, крестьяне в массе своей сбежали в город или незаметно слились с ним в географическом, но не идеологическом смысле. И что же произошло, кроме пополнения армии дворников и сторожей? «Клязьма, впадающая в Оку, впадающую в Волгу, теперь освободилась от непомерной и дурной человеческой нагрузки, обжилась растительностью и рыбой, но одновременно стала мелеть от безделья», — узнаем мы о причинах не только демографического характера.
По сюжету же романа о новых поместьях и старых в них отношениях, — влюбленность женатого барина в студентку на каникулах, жизнь втроем, сплошные измены других, более успешных главных героев. И при этом — четкие характеристики, хмурые констатации, ни строчки без горькой правды. В стране вырождение, народ ворует, деревня развалилась, даже роддом похож на «дом престарелых раньше времени». «Механизаторов, доярок, не говоря про руководителей, попросту нет, есть спившиеся, вороватые и нездоровые люди, которые при первой возможности уезжают в город на халявную, как они считают, работу пожарниками, охранниками и строителями».
С другой стороны, будущий Чичиков с Маниловым вкупе — образ одного из главных героев, Никитина — живет, что называется, на контрасте с городской карьерой супруги, которая, в свою очередь, олицетворяет и власть, и либеральную прослойку с ее «вырождением» народа. «Чиновные серьезные люди, ласково глядя оловянными глазами, уже спрашивали: Татьяна Ивановна, что-то мы вас не видим, вы где? Вы с кем? Присоединяйтесь, мы поддержим. Имелось виду, что ей пора вступать в «Единую Россию».
А мужу, значит, не пора, он в прежней жизни, где все для народа, надежно застрял? То есть, он за жизнь без отрыва от корней ратует, а она, выйдя в депутаты, становится символом новой женщины, предлагая, таким образом, государством одобренный феминизм супротив сомнительной аграрной идеи мужа? «— Не обращал внимания, что в простом честном плавании кролем, брассом и так далее у нашей страны ни фига не получается, а в синхронном мы лучше всех? — Согласен, все наше — это женское, и все, что женское, — это наше». В любом случае, «у нее теперь тоже была большая машина, ей нравилось ездить на джипе, много зарабатывать и становиться частью механизма, действующего в государстве».
И даже в интимную жизнь наших героев пролезло быта обновленье, будоража идеей о служебном романе. «Она взволнованно смеялась и отталкивала его руки со словами «не лезьте, не лезьте, что это вы вздумали вдруг, Павел Николаевич», и отбивалась серьезно, он перевернул и взял ее, наполовину задрав, наполовину стянув что получилось, и его поразило, как она завелась и кричала при этом. Это было совсем не то, что ему нравилось, но невольное движение их интимных отношений шло именно в эту, брутальную, сторону». Словом, железному Феликсу бы понравилось.
И дальше в романе — нацболы и власть, то есть, конечно, не они, а главный герой, ратующий за нацию, и его жена-депутат, подзуживаемая ФСБ. «Если ты в Судогде назвала ситуацию распадом, то в Смоленской, Брянской, Тверской — исконные русские земли — там просто погибель», — пытается убедить ее супруг, но у самого то с ней, как у горожанина с землей - не ладится: «Все, что бы он ни вспомнил из их прошлой жизни, оказывалось каким-то его слюнявым самообманом, бесконечно далеким от четкой и холодной реальности».
Неудивительно, что вторая часть романа — это дневник Высшей Сущности о том, как и для чего она все эти коммунальные отношения на Земле устраивала, и какой теперь грядет ее же суд, клизма и прочие дыбы с крутыми горками, которые, по мнению инопланетного Укатанагона, все-таки укатали сивку крестьянской души.
Юрий Лавут-Хуторянский. Клязьма и Укатанагон. — М.: АСТ, 2019