Море капризно, широко, бесчеловечно, одушевленно… Соберите все эпитеты и вы убедитесь, что каждый чудесно подходит. Думаю, именно поэтому оно между мужским и женским родом. И отнюдь не среднего — мудрено решиться усреднить товарища. А по мне, кому какой.

Замечательных свойств субстанции не объять. Парень, к примеру, имеет настояние ударять в сравнения. Сопоставим, скажем, лес. Невольно вспоминается геометрия зрячего и отсюда маломерного пространства, где ходки напоминания жизни: комары ленивые и пьяные от голода, их щелкаешь с унылым сладострастием, равномерное дыхание собаки, словно вжиканье двуручной пилы. Где-то в иных измерениях лиловая мазня облаков… И особенно шумы. То отдельные партии — цокот, художественный свист, рапсодия лесных обитателей (кукушка, подруга, несет чушь), то пошла ширина и прочие размеры и заволновалась природа; остальное мягко ложится, выжидает, сопротивляется приятной угрозой — вплетаются мелкие, но живые противоречия очарованных существ.

А море иначе. Курлычет, шелестит, произносит — умертвляет уши. Вечность настояна в звуках, шелестит разговор таинств, грозит язык неумеренных и сверхъестественных сил, настойчивым шепотом дают о себе знать неизведанные грани жизни.

Другое дело, иногда накатит следующее. Отсутствуют строения, растительность — море по большому счету горизонтально, двухмерно, сокращается выбор. С этой точки зрения вблизи берега гражданин интересней. Однако как раз в точке зрения и штука, ибо она микроскопична и, стало быть, кукишеобразна.

Чрезвычайно вольно вечерком спорится на яхте — теснота, пьяное, качка… наконец, море разлито.

— Религия зло уже потому, что дает повод для войн. Все выдумывают своего бога — поскольку его нет! — шумит один.

Второй доказывает:

— Женщины тоже начали впадать в самореализацию. Но у них нет нравственности, ибо привыкли к боли и телу. Оттого и низки: нагадить — суть желание что-то сделать… Россия обабливается — характерно!

— Зло — действенно. Толстой понимал. — Велеречиво вкрапит третий.

Следующий делится:

— Для меня привязанность — это психологические ниточки, с узелками, с переплетениями, с обрывами и так далее, — но живая связь, адекватные поля.

— У Андре Мальро есть: «Голоса других людей мы слышим ушами, а наш собственный — горлом». Глубочайший посыл. Наша личная жизнь, как минимум, подтверждается через сказанное вообще. Когда говоришь ты — веско, оттого что лучше никто не знает, практически физиологическая вещь… Кто-то возразит: здесь такого можно наговорить! Заблуждение — лгать о себе есть смысл. Но себе…

— По причине объективной, где, как всем понятно, субъективное составляет основание, я бы теперь пожрал.

Закат мрачнеет, запаливаются звезды. В углу препирается троица:

— Народ мы никчемный. Ленивый, пьющий. Несомненно, самая полезная нация — американцы. Солянка, конгломерат изгоев. Но сомкнутый одним — индивидуализмом, жаждой результата. Как бы дико не прозвучало на первый слух, именно они возглавят тропу к устройству, названному коммунизмом.

— Идеология конечного результата пагубна…

— Американец и русский — это может и хочет. У человека, который может, шире диапазон чувств.

— Не соглашусь в комле. Американец делает короткую фразу и за ней глубокий, потому что опробованный, смысл. Русские длинны, им интересны чувства, которые ведут к каким-либо смыслам.

— Ха, к смыслам? Предлагаю поднять сказителя на смех.

— Американец — это биология. Деньги и власть и есть химизация человека. Особенно деньги, ибо — унифицируют. «Деньги делают человека» — Аристодем, шесть веков до нашей эры, братцы. При всеобщем благоденствии деньги останутся средством для игр разного свойства, так и игра станет унифицированной сущностью.

— Ты неустойчив.

— Нет, если в вестибулярном смысле — пол литра выдерживаю без закуси.

— Бросьте — американец, русский. Демократия, социализм. Дэн Сяопин сказал: «Не важно какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей!..» И результат подкрадывается. Собственно, прет.

— Демократия дает возможность быть первым или, что прочней, индивидуальным любому. Но при отсутствии культуры такая возможность заставляет действовать любыми средствами.

— Современная Россия бросова, ибо идеология власти одна — самосохранение.

— Если бы у проблемы существовала всего одна причина, с ней доступно б стало бороться.

— Брехт: ведущего ведет ведомый. Русская интерпретация: «по Сеньке шапка», «народ достоин своего царя». И уже возьмите: каков поп — таков приход…                       

Тем временем затяжной дождь — вот цимес. Кропит нудно, досадливо, пологие, пассивные волны испещрены мелкими мишенями. Горизонт смыт, шибкие тучи размыты, небо свисает недалече прокисшим творогом, растворяется в смиренной, тучной малахитовой туше. Угрюмо бурчит мотор, такелаж неряшливо собран. Дождь не обуздывает, но усмиряет, ополаживает, обезличивает, ход мыслей соразмерен. В кубрик, в кубрик, — кофе дуется со смачным хлюпаньем. И болтовня — отчаянные мысли выглядывают в такие часы.

Заливает иной:

— Проституция всех видов и воровство — следствие войн и революций. Я, конечно, проституток люблю, ибо вполне христианское призвание. Но не всех видов… И вообще, цивилизация и нравственность несовместимы, ибо прогресс насаждает знание и показывает самый широкий спектр человеческих проявлений. Бессмысленной становится любая единица и, значит, нравственность. Получив право, добыв возможность, обретя свободу, человек становится циничным. Пример — российская элита, верхи… Революция, которую устроили тщеславные и брутальные корыстолюбцы, в окрестности цивилизованной состоятельности вызывает естественное сопротивление, и когда стало ясно, что беспомощность всплыла во всей великолепной красе, нужен наместник, долженствующий оградить от возмездия… Кого выбирать в таких обстоятельствах? Понятно, человека, который контактен, иначе взять, обучен саморекламе и, главное, уперт в самосохранение. Следственно, будьте добры пожаловать — гэбист. Где еще учат именно этому, где развивается вышесказанное до инстинкта — тем самым, отсутствуют нравственные ингредиенты и народ — до фени…

И в том же духе. В итоге сообщается:

— Французы галантны, оттого что их женщины… м-м… непривлекательны. Так сказать, компенсация.

Кто-нибудь заметит:

— Ты становишься брюзглив — это признак.

Бывают дни, когда цвет неба насыщенней, чем моря — кажется, природа перевернута, потрясающее ощущение. Меня уверяли, что в такие дни воздух имеет вкус яблок. Идти в медузах, гиблый шорох, будто вода болеет — возникают мысли о смысле жизни. Чешуйчатая, ослепительная поверхность при уходящем солнце.

Сидишь на корме, вывороченная, будто плугом, вода узорчато расползается за кораблем. Море дышит, тонкий и зовущий озон, аромат непокоренных пространств. Волшебная безмятежность.

На борту. Крапчатые, подернутые мелкой зыбью волны шныряют, разливаются, бегут вперегонки, совершаются. На замысловатых гранях, перекатах, в геометрическом бесчинстве разваливается пятнами, что у жирафа, кружевная пена. Недра титана лукаво равнодушны. Небо в лиловом и ультрамарине, чайки, сердито вереща, полосуют. Затейливо толпятся дельфины — выпрыгнув, плюхаются боками в воду, поросята этакие, играют шлейфы пузырьков. Безучастно и придирчиво вникает гниловатый и спесивый запах. Наяривает мертвый шум.

Между тем затяжной дождь — безбожная прелесть. Кропит нудно, досадливо, пологие, пассивные волны испещрены мелкими мишенями. Горизонт смыт, шибкие тучи распались, прокисшим отрепьем свисают недалече, растворяются в малахитовой пучине. Угрюмо бурчит мотор, такелаж неряшливо собран. Осадки не обуздывают, но усмиряют, обезличивают.

Получите, шторм. Море чарующе враждебно, в драном, патлатом небе ярятся редкие сполохи, и тут же набычившиеся гребни волн умываются кровью, уже шальные кляксы бирюзы кажутся неуместными. Первобытная громада стихии в эти минуты особенно доходчива. Каскады бурунов произвольны, грызутся, ухают, сцепляются остервенело, извергая фейерверки брызг, лицо роет нервная пена. Ветер порывистый, хлещет, словно пощечинами. Волглость непомерная, все набухает, тяжелеет, трудно дышать. Сердце троит.

А вот дело идет к закату. Солнце окунается — уж мошка звезд бледнеет над головой — окаймленные толстыми окалинами замирают облака, море сдержанно горит в ласковой недосягаемости, редко, обиженно хлюпает о борт волна. Ноктюрн утомленной пустыни, пряный привет веков, дрейф минут. Нарастает изведанное и все одно юное пушистое настроение… Жантильная зарница. Вечность настояна в звуках, шелестит разговор таинств, грозит бред сверхъестественных сил.

И, конечно, ночи. Соберите всех писателей и художников мира и… ни черта не получите. Ночи бесчеловечны, потому что хочется выть и молчать. Впрочем, петь и смяться тож. Не терпится жить всегда… И комар-то тебе мертв, и прохлада рожу ополаскивает. Смерть, какая жизнь. И луна в полглаза, и стоишь акелаподобный.

А утро!? Сидящие на воде чайки, неподвижные, словно манки. Неназойливо тащит зефир. Оскорбительно убедительные, будто кулак в нос, облачка в чугунной синеве. Щемящая свежесть, теплое мерцание мелких рябоватых плешин, и исполинское ощущение свободы и жизни. Каждый жест ленив и точен, ждешь несбыточного… Существовать можно.

Парусные регаты — изумительное времяубийство. В частности Мармарис рэйс уик (это в Турции). Пять дён. С утра попер — дело к ноябрю, ветра стоят — и после обеда обратно. Всемером. Сюда — иные ровно к гонке — подъезжают ребята с Урала в основном, и из столиц бывалоча.

До двухсот с лишним лодок собираются. Соревнуются дивизионами, лодок по двадцать пять — отчаливают группы с интервалом в полчаса.

Наша посудина в первом дивизионе, то есть из приличных, в прошлом году пурпурный флаг. Он кичливо треплется на корме, порой радикально всхлопывает, и все косятся на капитана, ожидая вероятной команды. В общем хорошо.

Впрочем, без приключений не остаемся. На старте пробили борт выше ватерлинии. Там обычная толчея на встречном ветре (бейдвинде), каждый выбирает произвольный галс — как находит сподручней — но если ты на правом, идущий левым должен уступить. Попался невоспитанный немец, тюкнул кормой.

— Фашист! — кричали наши орлы.

— Доннэр вэтэр! — парировал фриц.

И на обратном пути парню из Челябинска при непроизвольном повороте фордевинд крепко досталось по голове гиком — на другой день синяком покрылся и головой страдал. Хорошо, ухватился за леер, удержался, а так бы неизвестно чем кончилось («чуть не гикнулся», морщась, улыбался страдалец). Кстати, за элементарную перевязку в местной клинике триста пятьдесят евро вынь.

Однако. Каждый день ввечеру пати. Спонсоры организовывают. Шведский стол, лопай сколько вопрется, алкай. Правда за крепкие напитки — вискарь, конъяцкий — платишь. И платим, ибо ну не сухоньким же и пивом урезониваться, когда вокруг до пары тысяч своей энд инодержавной братии… Черт, с кого бы за продакт плейсмент содрать!

Закат. Волшебная зарница в топке времени. Волна плотоядно урча, облизывает скалы, верхушки мачт уютно и вразнобой покачиваются в багряной полосе, и ответственно следует, что дневник жизни изрядно нетронут. Обескураженный универсум, напичканный флегматично-мятежными мирами, наклонился над личностями…

Вообще говоря, доводились ситуации изрядные. В Индийском океане раз попали в сносный шторм. Этак баллов шесть.Все набились в кают-компанию, валандаются на скамьях, хватаются друг за друга. Есть у нас Егорка — он штормов боится, мрачно и обильно, щерясь в желчной иронии, талдычит:

— А знаете, самоубийство ничуть не порочно. Оно имеет причины — отсутствие любви, веры, безнадежность, боль разного рода и так далее — которые, как ни крутите, более отчетливы, нежели мотивация тяги к жизни… А что жизнь? Ожидание счастья?.. В итоге наркотик и… существование буднями. Собственно, тяга к жизни — это инстинкт. А инстинкт, не находите ли, порочен. Все беды на земле: войны, воровство, предательства всякого вида — от инстинкта… Собственно, Христос велик единственно тем, что опровергал инстинкт. Ну возьмите, как я могу не возжелать жену ближнего? На Клаудиу Шифер что ли дрочить? — так она бесплотна. Звезды — образы, возбуждающие древние позывы… Библейский Онан-то, кстати, был целомудрен, ибо отказал отцу, по существу, в клонировании, практикуя метод прерванного сношения в отношении жены умершего брата. И бог кокнул его, противореча своим же принципам — каковых, впрочем, у него нет. Христос всюду торговал богом, который и есть даже не образ и не мечта — а оплот страха.

— Ты прекращай тут заворачивать! — возмущаемся мы скорей непогоде.

— А вот! Признаемся в поражении! — угрюмо ликует Егор. — Наш страх-то — эрзац. Тащимся, — и тщимся, профанируя истинный поступок, имеется в виду настоящее завершение.

Далее бесстрастно, стало быть, уже не придуриваясь, замечал:

— Собственно, только отцовство, и то при маленьких детях хоть как-то может оправдать присутствие… Мы в большинстве — всего лишь свидетели. И то не знамо чего именно… Вера отсюда — торжество дебильности и рабства. — Заключал уныло: — Нет ничего лживей механической фразы врачей: мы его теряем…

В общем, на шестьдесят, кажется, процентов из воды-то мы состоим не даром.