Мне попалась книга критикессы Татьяна Москвиной «Культурный разговор». М., 2016. И она дала мне много поводов включить её мнения в сноски к своим статьям. У меня правило: если мне присылают конкретное возражение или я сам на него натыкаюсь, то я над той конкретикой в статье, которая оспаривается, ставлю большую красную звёздочку, а в конце статьи или поблизости от оспариваемого места даю — красным же цветом — сноску, в которой критику признаю или ей возражаю. Так Москвиной я всё возражал и возражал. А сейчас мне аж потребовалось писать отдельную статью, потому что мысль Москвиной касается автора, до которого я ещё не добрался.

Автор этот — всеми ненавидимая Евгения Васильева, махинаторша или нет (я как-то не следил) в «Оборонсервисе».

Ну а у меня — зуд Москвиной возражать.

Она же много что процитировала из стихов Васильевой, но литературоведческой критики не дала, заменив её критикой мещанства, которым движима-де Васильева:

«…напевные есенинско-ахматовские интонации преодолевают все препятсивия и создают камерный уютный мир, где женщина усиленно лелеет своё счастье» (С. 136).

«…при всей нежности к герою, куда более взволнованным голосом Васильева воспевает не его, а героиню. Чаровницу-проказницу, румяную блондинку, живущую исключительно яркой, насыщенной жизнью. «Я пою в раю свою песню васильковую!»» (С. 138).

А это нехорошо, по-моему. Литературная критика должна быть внеморальной и аполитичной. Она ж наука. А наука — объективна. Что ей до нравственных или политических ценностей? — Есть экстраординарность, недопонятность, иначе-словами-невыразимость — хорошо, нет — плохо. И — никакие другие критерии не при делах.

Москвиной бы процитированную строку упрекнуть за навязчивое повторение «ю». За неожиданную паузу:

Я пою в раю

/   _ /  ▄ _ /

За то, что потребная пауза разрывает слово василько-вую. За неоправданное второе ударение (на «ю»).

А она напирает на эгоцентризм лирической героини, на характерное для мещан самодовольство (Всегда довольный сам собой, Своим обедом и женой. — Пушкин-то нагородил «о» для выражения своего «фэ» обывателю, а Васильева ж — наоборот).

Но Пушкин в «Евгении Онегине» не мещанский идеал выражал, потому обывательский — высмеял. Мимоходом. Он в своём романе в стихах больше романтический идеал высмеивал.

А Васильева, наоборот, его воспевает.  И иногда удачно. (Даю свою разбивку на строки.)

Не разлучит нас жалкий опыт,
испепеляющий умы.
Теперь ты — мой, я — твой наркотик.
Обречены.

Согласимся, что здесь некая недопонятность. При умственном усилии она расшифровывается: жалкий опыт — это однообразие. Через осознание («умы») однообразие убивает свежесть чувства. Но. Что если чувство — всепоглощающее и потому его надо воспеть?

«Мысль всегда движется, идёт вперёд, развивается. Чувство всегда безотчётно, заперто в самом себе («Обречены»), всегда вертится около самого себя, не двигаясь вперёд, всегда монотонно, всегда выражается в однообразных формах» (Белинский. Статьи и рецензии. Т. II. М., 1948. С. 257).

Длиннейшее причастие «испепеляющий» со своей нудой, со своей утратой тут точно очерченного значения, со своим общим, более настойчивым, чем определенным смыслом, который четко формулировать было бы затруднительно — это всё образ жизни души, которая ценнее, чем страшная действительность, чем «твоя путёвка в никуда» (из того же стихотворения), - действительность, из которой куда и бежать, как не в свою внутреннюю жизнь.

И короткий последний стих — как освобождение. По звучанию, а не значению слова.

Москвина тоже подвластна магии этого кусочка и написала:

«…по силе эмоционального накала очень даже убедительно. Особенно этот декадентский вздох — «Обречены»» (С. 137).

Так это тоже не есть анализ и синтез, не наука, а эмоция.