КУБА ЛИБРЕ
Наташе

Улыбнёмся и погибнем,
но пластинка доиграет.
Майский вечер Куба либре
по стаканам разливает.

Будет больно гибнуть, Ната,
будет страшно и неловко.
У рассвета взгляд солдата
и пехотная винтовка.

Целовать твои коленки
сладко, Ната, и тем паче,
что с утра стоять у стенки,
напевая и не плача.

Дальний-дальний крик парома,
быстрый-быстрый промельк птицы,
сладкий-сладкий привкус рома,
нежно-нежные ресницы.

Мы уже пришли из школы,
мы разделись, ты без платья.
Сколько надо кока-колы
для последнего объятья.

Мы не думаем о лете.
Куба либре. Будет больно.
Нас прикончат на рассвете.
Я доволен. Ты довольна?

КАК БАЙРОН В ГРЕЦИИ
Р. Г.

Как Байрон в Греции, как Лермонтов в горах —
архангелом в Элладе , на Кавказе,
улыбку пряча в демонских усах,
остановиться бы на полу-фразе.

А воздух там и тут — предельно чист,
а кровь — предельно красная. В кармане
платочка надушённого батист.
Но паруса и демоны — в тумане.

В тумане все. И только воздух так
прозрачен. Небо. Пуля. Лихорадка.
Вселенная сжимается в кулак
и бьёт под дых — стремительно и сладко.

БЛАЖЕННАЯ ЗВЕЗДА
Блаженная звезда,
ты освети мой век.
Я долгие года —
ни волк ни человек.

Ещё не отыскал,
уже не отыщу —
ночной лесной оскал,
Давидову пращу.

Блаженная моя,
упавшая во мрак
холопов и бояр,
волков, лисиц, собак.

На сердце у меня
древесный тёмный мох,
в глазах моих — стерня
помножена на вздох.

Есть соты на земле,
из воска тишины,
из белизны во мгле,
из нежной белизны,

из жалости ко мне,
их мёд из трав речных,
из трав на глубине
людских глазниц ночных.

Какое дело нам,
что, Богу помолясь,
возвёл когда-то храм
один славянский князь?

Ведь ты сошла с небес,
упав на холмик, где
подходит волчий лес
к дымящейся воде.

НА БЕРЕГУ
Так горячо окно,
что тронь его и — треснет.
На дно! На дно! На дно!
Совсем на дно и с песней!

Пошёл бы дождь в порту.
На мачты и на реи.
На трубочки во рту.
На вшей и гонореи.

На добрых моряков
и жутких капитанов,
на жутких добряков
и капитанов странных.

Сплошной стеною вод
он шёл бы — очень веско.
Закрыл бы он "Пекод"
прозрачной занавеской.

Окошко горячо.
Не помогают шторы.
Зачем мне и причём
шторма и гарпунёры?

Зачем нужна она —
дикарка эта, Муза,
холодная волна,
воды стальная луза,

чтоб провалилось всё?
Зачем вино стакану?
Зачем меня сосёт
тоска по океану?

Я сед, я стар и сед.
Куда? зачем я лезу?
Я лезу в море бед
по гладкому протезу.

Наверно, я не прав.
Зачем мне эта слава?
Затем, что горечь трав
чуть горше бед Ахава.

МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
А. П.

В степи кузнечики стрекочут,
у них контора на паях,
они гадают и пророчат
они — на весь Чумацкий Шлях.

Ах, дай поспать мне на дорогу,
не дай, не выспавшись, уйти.
В степи немного ближе к Богу,
чуть ближе к Млечному Пути.

Я понимаю с полуслова,
о чём кузнечики поют,
почём степную пыль Азова
и воздух горький продают.

Гончарный круг — моя дорога,
на нём кружусь, его кручу
вокруг степного Таганрога,
не покидаю, не хочу.

Скрипит телега и лошадка
трясёт гривастой головой,
и воздух горький сыплет сладкой
степных кузнечиков халвой.

ПОСЛЕ ТАНЦЕВ
1987

От вина и яблок соловея,
ничего уже не говоря,
разметала кудри Саломея
по большой подушке января.

Как гремело новое монисто,
как сверкали бусы, бог ты мой!
Как сияли волосы искристо!
Так, что заплатили головой.

Царь храпит, замучили полипы.
Спит прислуга, спят цепные псы.
Облако касается Антипы
лезвием кровавой полосы.

Темнота сгущается над краем
и переливается за край
очень чёрным, очень тихим граем
не пойми каких крылатых стай.

Оттого, что так темно и тихо,
как в зрачке, глядящем не в укор,
поминаю танцы-шманцы лихом
и мечу окурочки во двор.

Саломея спит. Всего прикольней
то, что лягу с ней, без лишних слов,
силуэтом дальней колокольни
бьющееся сердце проколов.